жено абсолютистской монархией XV–XVII веков.
В результате, когда английский пролетариат заявил о своем существовании, – а он сделал это с большие запозданием, уже после наполеоновских войн, уже долгое время просуществовав и промучившись, – он столкнулся с хорошо отлаженной политической демократией. Давление, которое он с тех пор оказывал, встречало поэтому лишь весьма мягкое сопротивление. Хотя он постоянно добивался отдельных успехов, ему так и не представился случай проявить упорство и сплотиться в неистовом революционном порыве.
История английского пролетариата есть последовательное осмеяние принципов и пророчеств Маркса. Английский пролетариат[11], сформировавшийся раньше всех его европейских собратьев, дольше всех страдавший, оказался, при всем том, наименее революционным. Его откликом на французские революции стало лишенное жизни чартистское движение 1830–1848 годов, которое растворилось в демократических достижениях. Позднее представлявшая этот пролетариат социалистическая партия всегда, невзирая на традиционную прочность квазикорпоративных рамок, в которых она то раздувалась, то опадала, оставалась силой неопределенной, непостоянной и немощной. История английской партии преподает нам урок, подтверждение которому мы найдем всюду: [70] т. е. пролетариат не способен выступить в одиночку как самодостаточная сила, сплотиться в армию, солдаты и военачальники которой, будучи одного и того же происхождения, уверены друг в друге, способны одержать творческую победу. Эта партия предстает то отзвуком старых и чуждых ей политических образований, то весьма спорным по смыслу симптомом разложения существующего политического и общественного строя. Основанную буржуа, укомплектованную частично теми же буржуа, английскую социалистическую партию парализует сама ее претензия на роль классовой партии. Продемонстрировав до войны бесконечно медленный темп развития, она оказалась беспомощной как в ситуации победы, так и поражения. Она проиграла всеобщую забастовку, затем, победив на выборах, никак не воспользовалась своей победой, так же, как и социалистическая партия в Германии. И в итоге потерпела полнейшее поражение. В чем причина этого, если не в том, что она ощущала скудость своей классовой базы, и что ей не хватило смелости ее расширить, порвав с пролетарским мифом?
Затем Франция. С 1789 по 1870 годы Франция жила в непрерывной череде революций. В этих революциях – как и везде – мы видим один и тот же повторяющийся рисунок. Революция начинается беспорядочно и широко, вовлекая самые разные общественные элементы, которые сливаются в своем стремлении к самым общим демократическим завоеваниям (1789, 1830, февраль 1848, 1870). Потом ее элементы раскалываются и вступают в конфликт. Умеренные поначалу уступают крайним, из которых медленно и неуверенно выделяется элемент пролетарский (1793, март–июнь 1848, 1871). Затем умеренные элементы активизируются и изгоняют со сцены крайних. Это термидорианская реакция, продолженная и упроченная за четыре года Директории рядом государственных переворотов, направленных частично против якобинцев превращающихся в социалистов и даже в коммунистов (бабувисты). Последним и самым серьезным из этих государственных переворотов было 18-е брюмера. В 1830 году умеренный элемент стремительно подавляет элемент крайний, который уже после переворота между 1832 и 1839 годами разражается отрывочными и носящими весьма неопределенную социалистическую окраску восстаниями. За порывами первых месяцев 1848 года следует июньская и декабрьская реакция 1851. В 1871 после Коммуны, которая, строго говоря, вовсе не была такой уж социалистической, следует версальская реакция.
И с тех пор ничего. На протяжении шестидесяти лет французская история напоминает английскую. Сначала образуется радикальная партия, которая вскоре без шума растрачивает свой запал демократических реформ и становится фактически одним из элементов социального консерватизма. Затем – череда социалистических партий (1880–1904), которые в конечном итоге сближаются, чтобы вновь разойтись меньше чем через двадцать лет (коммунистический раскол в 1920, неосоциалистический раскол в 1934) и ныне снова сблизиться, но с большими трудностями, которые свидетельствуют об отсутствии единства в так называемом рабочем классе.
По прочности организации французская партия уступает английской; более дерзкая на словах, на деле она еще менее решительна. Она тоже колеблется между пролетарской концепцией и другой, более широкой. Еще не родившись, французский пролетариат, разумеется, не мог заявить о себе во время первой французской революции, но его попытки самостоятельной революции в 1848 и 1871 годах потерпели полный провал. И с тех пор он питает собой разрозненные, непостоянные, лишенные действительной силы партии, которые на протяжении полувека чахнут вокруг ложной идеи.
Перейдем к Италии. Сразу после войны 1914–1918 годов партии, опирающиеся на пролетариат, социалистическая и коммунистическая, казалось, почти держали власть в своих руках. Они позволили с легкостью подавить и разогнать себя бывшему рабочему, который основал свою власть на отрицании классовой борьбы.
В Германии пролетариат предпринял одну революцию в 1918 и еще одну в 1923. Беспомощность партий, построенных на основе пролетарской доктрины, проявилась здесь резче, чем везде. В 1918 году социалистическая партия уходит в тень и отказывается от пролетарской революции; она не проявляет ни желания, ни способности ее совершить. Это доказывает, что пролетарская доктрина – не более, чем притязание для социалистических партий. Коммунистическая партия, которая, вопреки своему мучительному провалу 1923 года, выглядит более сплоченной, сознательной и крайней, тем не менее без единого звука разваливается 1932 году. Как и в Италии, все в Германии отступило перед формулой, отрицающей классовую борьбу.
Россия. Русский урок нескольких лет противоречит европейскому уроку столетия только на первый взгляд. В 1917 году Россия пребывала в средневековье, она достигла лишь первого из этапов, пройденных основными европейскими государствами со времен Ренессанса до этапа абсолютной монархии. Растерзанная долгой безуспешной войной, она стремительно прошла или, скорее, промчалась, через два или три этапа сразу. Одна за другой у власти побывали правительства перемен, ожидавшие своего часа в тени царизма. Как во Франции 1789 или в Англии 1650, только быстрее, умеренные уступили крайним. Власть оказалась в руках большевистской группы. Она была вскормлена пролетарской доктриной Маркса, которая, родившись в Европе, но потерпев там крах, нашла, казалось, более благоприятную почву в России. Ленинцы облекли свой метод правления в слова Маркса и, более того, в два счета, грубо и почти полностью применили на практике его тезисы.
В триумф марксизма поверили. Но посмотрим на реальность. Пролетариат совершил русскую революцию отнюдь не в одиночку. Как и во все прочие революции, он внес в нее свой вклад. Сначала революционные правительства пользовались мощной поддержкой всех российских классов, которые – в том экономическом состоянии, к которому они переходили, – уже не могли больше выдерживать царский режим. Зарождающийся крупный капитализм, буржуазия, интеллигенция, дворянство, крестьяне – все, подобно пролетариату, считали самодержавие невыносимым. Не стоит забывать, что Ленин не может быть понят без Керенского, что Октябрю предшествует Февраль. И все это случилось после того, как российское общество оказалось потрясено внешней силой – немецкой и японской армиями[12].
Говоря марксистским языком, была провозглашена диктатура пролетариата. Но это только слова: при Сталине пролетарская масса, процеживаемая частым фильтром советской иерархии, правит не больше, чем буржуазная масса при Наполеоне или в кабинетах министров времен Реставрации. Пролетариат не является и привилегированным классом: новый привилегированный класс в России – это бюрократия, класс, который складывается согласно описанному нами процессу из элементов, взятых отовсюду. Большевики, интеллигенты, знающие историю, намеревались, в соответствии с ложным истолкованием этой истории, поставить могучую и темную русскую революцию на службу пролетариату, как ранее – по их мнению – ее использовали в интересах буржуазии. Но они всего-навсего создали новый правительственный кабинет, столь же, или еще более узкий, чем прочие, и новый привилегированный класс. Под этим двойным гнетом русская масса (крестьяне и рабочие) оказывается неизбежно отлученной от политической власти – этой реальности, во все времена закрытой для масс. С другой стороны, диктатура, действующая от имени пролетариата, не отменила ни существование классов, ни их множественность. Легко увидеть, как сохраняются или же перестраиваются бок о бок друг с другом по меньшей мере три класса: рабочие, крестьяне и бюрократы. И это трехчастное деление является слабым прикрытием еще большего разнообразия.
Пролетарская сила не дает о себе знать решительным образом ни в Японии, ни в Китае (Советы которого суть обыкновенные демократы), ни в Индии. В США существуют пока лишь худосочные пролетарские партии, они только-только начали профсоюзную деятельность, тогда как океан уже пересекают новые лозунги сплочения классов, выработанные в Европе.
Таков итог восьмидесяти шести лет, прошедших после выхода «Коммунистического Манифеста», в котором был провозглашен пролетарский тезис. В Европе демократические и фашистские революции совершались всеми классами; ни одна пролетарская революция не удалась. В России же, как только демократическая революция была заблокирована от имени пролетариата, те правила, которые отлучают классы умственного труда от правления по причине их неустойчивости и непрерывного численного пополнения и удерживают классы труда физического в относительно низшем положении, снова проявились в высшей степени ярко.
Что же следует из всего этого? То, что эволюция действует не так, как думает Маркс.