Формы устойчивы. Общество всегда представляет собой иерархию. Правящий круг, опорный класс, двойной слой классов умственного и физического труда. Революции обновляют содержимое, но не трогают оболочку. Маркс считает, что с каждой революцией происходит расширение базы, которая участвует в управлении и пользуется экономическими преимуществами. Но это неверно в первом пункте и верно во втором лишь с той очень неясной точки зрения, которую отнюдь не имел в виду Маркс.
Стало быть, мы пришли к реакционному заключению?
Ничуть. Реакция считает революции бесполезными. Мы с радостью соглашаемся с тем, что они необходимы. Реакция противится новым революциям, тем, по крайней мере, которые в каком-либо направлении продолжают предшествующие. Мы видим, что они готовятся, и радуемся этому.
В самом деле, после серии революций, начавшихся в Англии в XVII веке и завершившихся в Испании в 1930 году, следует новая серия революций, которая продолжает первую и начинается в 1917 году в России. За демократическими и парламентскими революциями следуют революции социалистические и авторитарные.
Революция, которая произошла в Москве, – скорее, первая в XX веке, чем последняя в XIX. Она пришла в Рим, Берлин, Вашингтон и еще придет в Париж и в Лондон.
Не будучи пролетарской, эта революция не становится менее важной. Обязанная своей необходимостью краху капиталистической экономики, парламентской системы, демократической цивилизации, она уничтожает старую систему классов и создает новую.
Не будучи марксистской, она тем не менее поет отходную всем тем, кто занимает антимарксистскую позицию лишь ради того, чтобы сохранить старую технологию и старые привилегии.
3. Революции XX века
Следуя новым экономическим требованиям нашего века, которые обусловлены распадом капитализма, мы находимся на гребне новой революционной волны, начавшейся после войны. Быть может, череда революций, начатая в 1917 году Россией, продолженная Италией и Германией, отразится в Англии и Франции лишь приглушенными отзвуками? Быть может, подобно тому, как большую часть Центральной и Восточной Европы лишь запоздало и отрывочно коснулось мощное западное движение парламентских и демократических революций, Запад, в свою очередь, в слабой форме переживет мощное движение революций авторитарных и социалистических, которое передается нам оттуда сейчас. Быть может, западный мир остается в некоторой степени либеральным, в то время как мир центральной и восточной Европы, который слишком либеральным никогда и не был, перестает таковым быть вовсе. Но в какой мере это возможно?
Чтобы добиться ясности в этом вопросе, присмотримся внимательнее к тому, как к серии авторитарных революций прилагаются те правила, которые мы вывели из революций парламентских.
Окунемся сразу вглубь, в экономические перемены. Экономика, которую требуют новые времена, – это полиция производства. Производительные силы стали мощными и бесконтрольными, это как нельзя лучше продемонстрировала война; и чтобы удерживать их, нужна железная рука. Затем и необходима эта полиция, которую учреждает и контролирует государственный капитализм. Слабеющий капитализм может выжить, лишь умерев сам в себе и превратившись в нечто противоположное до некоторой степени самому себе. Он становится государственным учреждением. Отныне есть только один капиталист; все прочие капиталисты располагаются под ним, как некогда большие феоды, растворившиеся в абсолютной монархии. Как средневековые вольности породили абсолютизм Ренессанса, так сегодня конец демократического капитализма приводит нас к фашистскому абсолютизму, изобретенному в стране царей.
Отвечая потребности в новой политической технологии, технологии полицейской, движение, которое стало для нас привычным, обновляется на глазах. Появляется новая правящая элита, и вокруг нее складывается новый опорный привилегированный класс. [78]
Рассмотрим сначала этот «класс». Режимы, прямо или косвенно вдохновленные Марксом, грубо и цинично выставляют напоказ то, что долгие годы просвечивало сквозь парламентский режим: партийный принцип. Происходит окончательное извращение партийной системы, и она вырождается в аномалию партийной диктатуры. Первый ее пример дал татарский варвар-реалист. То, что другой варвар, корсиканец, только наметил в Почетном Легионе, развил и довершил Ленин. Слово «диктатура», которое, впрочем, уже у Маркса свидетельствовало о том, что социалистическое мировоззрение во всем мире заражено якобинской жестокостью, наполеоновским коварством, Ленин открыто связал с извечной реальностью деспотизма, явленной по очереди доминиканцами, иезуитами, франкмасонами – этими внутрицерковными орденами, государственными партиями. Диктатура пролетариата в России – это всего-навсего диктатура пролетарской партии, а точнее, диктатура партийного вождя, осуществляемая от имени партии. В фашистских странах уловки более циничны, но цинизмом они не исчерпываются.
В этой партии, которая пронизывает всю нацию, нам и следует узнать опорный и привилегированный класс. Но это уже не те стихийные, открытые, непостоянные, источающие благорасположение формы, с которыми мы встречались, – дворянство, буржуазия; это, конечно, более слабое образование по своему социальному составу, но значительно более отвлеченное и систематичное по своей политической роли. Очевидно в силу этой отвлеченности марксизм прекрасно приживается как у Ленина и Сталина, так и у Муссолини и Гитлера. Поразительно, что, стремясь осуществить историческую мечту Маркса (А→В→С), марксисты – или те, на кого они оказали влияние, – в конечном итоге строже, чем кто бы то ни был, формируют выделенный нами опорный класс, отличающийся двойственным характером гибридизации и субординации.
Мы видели, что обычно такой «класс» складывался из представителей нескольких старых классов. Здесь этот принцип смешения достигает крайней степени. Данный класс систематически пополняется и неважно на какой основе. В фашистских или коммунистических партиях мы встречаем по соседству бывших аристократов, буржуа, пролетариев, которые признают, что их объединяет лишь один чисто абстрактный признак: членство в партии. В эпоху предельной исторической сознательности и в то же время чудовищного общественного упадка естественно, что все оканчивается произвольно взятыми основаниями. Если свести эти основы к чисто политической роли, то опорное образование является не чем иным, как партией.
И, собственно, в правлении оно принимает еще меньшее участие, чем буржуазия или дворянство. Партия – это орден, которому даются обеты если не бедности, то послушания. Тут мы видим, как доводится до предела вторичное свойство прежних опорных классов – строгая субординация. Позволяются любые должности, любые возможности наживы, но взамен – безоговорочное послушание. Речь идет не просто о диктатуре класса и даже не о диктатуре партии, а именно о послушании партии. В этом Москва едина с Римом и Берлином.
Внешне же поддерживается принцип народного представительства, народовластия. Да и как можно полностью упразднить этот принцип? За исключением нескольких кратких промежутков династического и деспотического пароксизма в эпоху Ренессанса, ни во Франции, ни в Англии, ни в Германии, ни в Испании его никогда и не думали полностью отрицать. Разве при участии династии, например, не приходится возвращаться к источнику божественного, человеческого, народного права? Прямо вышедшему из этого права диктатору еще труднее упразднить его, чем царю. Вот почему в Германии и Италии до сих пор маячит призрак парламента (как в Англии при Тюдорах, или во Франции, где с 1614 по 1789 годы сохранялась видимость Генеральных Штатов, или в Германии, где всегда дремало Собрание народных представителей). И в России есть Советы, частое сито многоуровневых выборов. Кандидатов всегда предлагают или навязывают, как это часто делали Стюарты и якобинцы. (Две трети из пятисот членов Конвента официально переизбирались, и этот обычай был продолжен Директорией).
Кто же составляет новую элиту – верхушку, или венец партии? Выходцы из самых разных классов в еще большей степени, чем когда-либо. Порой недавние эмигранты, если не иностранцы (Сталин – грузин, Гитлер – австриец, Валера – испанец, как некогда Мазарини, Бонапарт, Дизраэли, Гамбетта). Встречаются дворяне (Пилсудский), люди капиталистической формации (Красин), мелкие буржуа (Ленин) или дети рабочих и служащих (Муссолини, Гитлер). Единая школа – вот типичное учреждение нашей цивилизации, в котором происходит ускоренное воспроизводство элиты, призванное заполнить множащиеся пустоты в высших эшелонах власти (как в императорском Риме, который был Римом вольноотпущенников). Что является связующим звеном этой элиты? Таинственная кооптация, изощренный сговор конкурентов, который нам уже знаком, который вечен.
Эта элита создаст образец нового мировоззрения и выкует себе новую технологию. Ее орудия – это уже не парламентская трибуна, не косвенное воздействие речей, произнесенных перед малочисленными аудиториями. Они действуют прямо и с большим охватом: подключаются пресса и радио.
Пресса, как некогда церковная кафедра, стала в начале XX века подлинным орудием управления. И она им остается, постепенно сливаясь с радио. Радио устраняет необходимость парламентской процедуры и осуществляет возврат к древним формам публичной жизни. Правители снова могут непосредственно обращаться к толпе, причем к толпе взятой в целом: это уносит нас в античный полис или средневековый город, в германское или галльское войско, к чистейшей демагогии и к ее высшей форме, к демагогии по преимуществу – диктатуре. Как в военное, так и в мирное время научный прогресс с легкостью обращается против человека. Чем больше потребность в посредниках, тем больше потребность в депутатах. С тех пор как Думерг сам говорит с народом, французские депутаты, подобно их немецким коллегам, могли бы надеть мундиры. Парламент как учреждение оказался уничтожен прессой и радио так же, как железную дорогу, бесплатным проездом по которой пользуются парламентарии, уничтожили автомобиль и самолет. Диктатор –