Если писатель стар, это менее затруднительно, – хотя бы его звали Анатоль Франс или Андре Жид. Он замыкается в своем творчестве, как в безопасном укрытии. Ничто им сделанное не сможет поставить под сомнение многозначность его книг, они всегда будут служить противовесом его политическим выпадам, отрицанию человеческой глубины и неоднозначности во имя политического и социального.
Но, к несчастью, я часто сомневался в своем таланте или в его предназначении. Опасаясь желания взять не подобающий моему положению, слишком важный тон в романах, я иногда говорил себе, что гожусь только для деятельности более скромной и более сиюминутной. Мои попытки вступления в партию часто совпадали с моментами депрессии.
Тогда я бывал расстроен упреками и порицаниями, которые, вообще-то, всегда сыпались на меня со всех сторон. Затем, достигнув более ясного сознания своего интеллектуального предназначения, я подолгу отстаивал зыбкую, но в конце концов оказавшуюся действенной позицию. К несчастью, я еще не обладал четким ее осознанием.
Но секрет моих порывов к действию заключается также – и в немалой степени – в моих дружеских связях. Дружба в моей интеллектуальной жизни играет важную роль, несомненно более важную, чем любовь. Удивительно, что моими друзьями всегда были левые. Одна дружба проходит через всю мою жизнь – это дружба с Жаном Бернье, молодым буржуа, который долгое время был близок к коммунизму, до вступления в партию и после выхода из нее. Раньше я дружил с Раймоном Лефевром, еще одним молодым буржуа, бывшим в 1920 году одним из молодых руководителей и основателей коммунистической партии. Я знал Арагона, но только в то время, когда его занимала одна литературная политика, и все ее не хватало, чтобы отвлечь его от некоторой углубленности в себя. Еще был Эммануэль Берль, еврей-либерал. И Гастон Бержери, завзятый площадной крикун. Наконец Мальро, вестник перманентной революции.
Я несомненно испытал их влияние в большей степени, чем они мое, так как просил их насыщать меня. Я взял у них тенденции, а у меня некоторые из них взяли идеи.
Все всегда подбивали меня на действия. Всегда хотели сделать меня ответственным или скомпрометировать в наивысшей степени. Потому ли, что они видели, что часть моей натуры не задействована или не приносит плодов? Или они хотели, чтобы я по-братски разделял их опасности? Кроме того, есть дружеский критический дух, который очень деликатно указывает пальцем на самое уязвимое место.
Бержери увлек меня дальше всех. Потому, что сам был глубже всех вовлечен в действие и потому, что предлагал мне самое красивое искушение, ибо есть в этом предназначении трагическое зерно, сложность ситуации, которая преодолевает легкость таланта и требует проявления характера.
Но они ошибались во мне так же, как я ошибался в каждом из них. Их извиняет то, что я иногда помогал им в этом. Нет, мой долг состоял в другом. И я отказался даже от пьянящего удовольствия публичных выступлений.
Отчего же я так мало сопротивлялся? Но что это была бы за жизнь, не будь этих метаний? Они знакомы самым выдающимся людям, и здесь не было ни приказа, ни принуждения, хоть линия жизни немного топорщится или изгибается.
Есть что-то мазохистское в этой позиции, которую я обличаю здесь яснее, чем где-либо. Кто говорит «мазохизм», подразумевает «нарциссизм». Несомненно слишком ленивый, чтобы пробиваться в первый ряд, вознаграждаю себя этим скрытым хвастовством. Я очень опасаюсь отвратительной гордыни, которую таит в себе полуодиночество, наподобие того, которое сохранял я. Я хотел воспеть свою переменчивость. Лучше быть искренним и циничным или достойным и лицемерным. Я выбрал цинизм – эту беспечную и игривую форму лицемерия.
Впрочем, я придаю себе здесь то же значение, какое романист придает персонажу. Я вижу в своем Я ценность скорее экспериментальную, чем достойную подражания; в этом пункте я никогда не был романтиком. Писатель для меня никогда не будет достойным подражания персонажем. Не упрекайте меня за то, что я говорю о себе. Я всегда рассматривал свое Я как опытную лабораторию, в которой вырабатываются мои страсти и идеи.
А кроме того, вам полезно посмотреть, как политический писатель раскрывает свои карты. Это поможет разобраться в других и в самих себе. И вот почему было бы уместно, возможно, сказать несколько слов о моей личной жизни.
Забавно, что эволюция моей идеологической жизни, кажется, следует за извивами материальных успехов. Когда я склонялся к правым, у меня были деньги; когда я склонялся к левым, у меня их как не бывало. И никогда я не был вполне ни левым, ни правым: денег никогда не бывало много, но они все же водились.
Но остановиться на этом – значило бы забыть, что я сознательно выбрал отсутствие денег, стремительно растратив те, что имел, и с тех пор сторонился возможности вновь их заполучить. И в этом мой жизненный путь всегда был примером непрерывных, но постоянных, при всей их прихотливости, колебаний.
Август 1934