— Да-да… Спасибо вам, пане офицер! Вы такой добрый человек! Я расскажу все, что знаю! Зачем мне что-то скрывать? Я ненавижу Карла Унке и всех фашистов!..
Обязанность Зофьи Ковальчик была простой. Она должна была поселиться в Травниках и ждать. Чего или кого ждать? Ждать, когда к ней явится мужчина, который назовет себя Унтером и назовет ей пароль. А она должна будет сказать ему отзыв. Карл Унке сообщил ей и пароль и отзыв. А еще он сообщил ей адреса. Три адреса, которые она должна была запомнить. По тем адресам жили какие-то люди, но кто они — того Зофья Ковальчик не знала. Она должна была передать тем людям все то, что ей должен будет сообщить Унтер. Вот и все. Да, и еще получить за это деньги. Деньги ей также должен был передать Унтер.
Унтер приходил к ней всего три раза. Он ничего ей не говорил, сказал лишь, чтобы она была готова в любой момент принять от него какую-то важную информацию и передать ее куда следует. Насколько Зофья поняла, все эти три посещения были проверкой — на месте ли Зофья и не передумала ли она. Она была на месте, и она не передумала, потому что ей некуда было деваться. Один раз Унтер передал ей небольшую сумму. Вот и все.
— Вы сможете опознать Унтера? — спросил Васильев.
— Да, конечно, — закивала женщина. — Как мне его не опознать, когда он снится мне ночами? Он и еще Карл Унке. Я их боюсь… — И Зофья заплакала.
— Ох уж этот дамский пол! — поморщился Грицай. — Всё-то они плачут. По любому поводу. Дерутся врукопашную с диверсантами — плачут, на допросах опять же рыдают в три ручья. Сплошные слезы!
— Ну, это что! — сказал Толстиков. — У нас в запасе еще одна дама. Так что слезы, я так думаю, не кончились.
На это Грицай лишь вздохнул и развел руками.
Вторая арестованная женщина была не столь откровенна, как первая. Долгое время она не желала говорить ничего. Вначале она просто молчала, затем все же стала отвечать на вопросы, но отвечала нехотя, односложно, а главное, было понятно, что она говорит неправду.
— Вот что я вам скажу, уважаемая пани! — не выдержал наконец Грицай. — У нас мало времени, и разводить с вами антимонии нам недосуг. Не хотите нам ничего говорить, и не надо. Мы и без того о вас много чего знаем, а еще больше — догадываемся. Вот отправим сейчас вас в камеру, а дальше, как говорится, по законам военного времени… Еще и проситься будете, чтобы рассказать нам всю правду! А мы не пожелаем с вами разговаривать, потому что ваша правда нам будет без надобности. Так и пропадете. А зачем вам пропадать, такой молодой и красивой?.. Переведи эти мои слова во всех подробностях! — Семен взглянул на переводчицу. — Чтобы до нее дошло!
Но и после проникновенного монолога Грицая женщина все так же ничего не желала говорить.
— Вот ведь какая упертая дамочка! — развел руками Кожемякин. — Слушай, командир. А может, и вправду оставим ее на потом? Пускай посидит и подумает. В конце концов, мы еще не приступали к допросу Унтера. Унтер-то важнее, чем эта пани, кем бы она ни была.
— А может, нам ее показать Коломейцеву? — спросил Толстиков. — А вдруг он ее опознает! Может, у этой панночки есть какая-то страшная тайна, оттого она и боится говорить?
Позвали Коломейцева. Его не помещали в камеру, он находился в соседней комнате, сидел на стуле и дремал.
— Кажись, знакома мне эта красавица, — не слишком уверенно произнес Коломейцев. — Где-то я ее уже видел. Причем не один раз… — Он наморщил лоб, припоминая, и вдруг хлопнул в ладоши. — Точно, вспомнил! Ведь это же помощница коменданта лагеря! Личный секретарь Карла Унке! Так и есть!
— А ты не ошибаешься? — спросил Васильев. — Тут ошибиться нежелательно.
— Не ошибаюсь, — уверенно произнес Коломейцев. — Приходилось мне ее видеть в лагере. Красивая, в эсэсовской форме…
Возможно, Коломейцев и впрямь признал женщину. Но на всякий случай смершевцы решили подстраховаться и предъявить ее для опознания еще и Сычу и Башмаку. Благо оба они находились неподалеку, в подвале, наспех переоборудованном в камеру.
Башмак заявил, что он эту женщину раньше никогда не видел, во всяком случае, ее не помнит. А вот Сыч сказал совсем иное. Вначале он долго рассматривал женщину, а потом заявил:
— Где-то я ее видел. По-моему, в лагере… Ходила там такая — в эсэсовской форме… Постоянно находилась рядом с комендантом. Будто его помощница или, может, секретарь… Да, точно! Это она и есть!
— Ну? — спросил Васильев у женщины, когда процесс опознания был завершен. — И что скажете? Опознали вас как помощницу коменданта лагеря, Карла Унке. Худо ваше дело, барышня!
Женщина еще какое-то время крепилась, а потом навзрыд заплакала, уткнув лицо в ладони.
— Ну вот, — вздохнул Толстиков. — Что и следовало ожидать… И попробуй от нее чего-нибудь добиться в таком-то ее плачевном состоянии!
— А можно мне попробовать поговорить с ней? — спросила Татьяна Ткачишина. — Какие задавать ей вопросы, я знаю.
— Опять на женском языке? — вздохнул Васильев. — Отчего же нельзя? Попробуй. Нам выйти или как?
— Не обязательно, — ответила Татьяна. — Просто не вмешивайтесь в наш разговор. Если надо будет вмешаться, я вам скажу.
На это Васильев лишь развел руками и с нарочито отсутствующим видом стал смотреть в окно. То же самое сделали и трое остальных смершевцев.
Говорила Татьяна с женщиной на польском языке. Вначале женщина ничего не отвечала, лишь судорожно всхлипывала, затем стала отвечать — по одному слову, затем — по два, а потом и целыми фразами. Разговор длился долго, почти полчаса. Все это время мужчины молчали и смотрели в окно, лишь нервный Грицай целых три раза выходил, чтобы вдохнуть свежего воздуха и покурить.
— Она мне все рассказала, — наконец произнесла Татьяна. — Все, что нужно… Ее зовут Марына Орлик, она полька. То есть наполовину полька, мама у нее немка. Она и вправду была помощницей коменданта лагеря. Помощницей и еще — любовницей. Так она сказала… Оттого и боялась что-либо говорить. Она и сейчас боится, думает, что ее расстреляют. Я ее успокоила, как могла. Сказала, что никто ее расстреливать не будет. Я правильно сказала? — Татьяна вопросительно взглянула на Васильева.
— Правильно, — кивнул тот. — Хотя, наверно, судить ее все же будут. По новым польским законам. Ну, и что она еще сказала?
— Когда немцы собирались уходить из Травников, Карл Унке вынудил ее стать связной в подполье. Ну как вынудил — приказал. Деваться ей было некуда, она и согласилась. Унке заселил ее в квартиру, дал денег и велел ждать.
— Ждать, когда к ней явится Унтер? — спросил Васильев.
— Да, — ответила Татьяна. — Ждать, когда явится Унтер… Он приходил к ней трижды. Никаких конкретных поручений он не давал, лишь каждый раз напоминал, чтобы она была готова.
— Готова к чему? — уточнил Васильев.
— К получению конкретных указаний. Она должна была в точности передать эти указания неким людям. Диверсантам, как я поняла. Эти люди проживали по конкретным адресам, и она эти адреса знает.
— В общем, все по той же самой схеме, — сказал Грицай. — Что с Зофьей Ковальчик, что с этой коханкой. Так, кажется, звучит по-польски слово любовница? Вот ведь какие жгуты вьет жизнь! Мало того что помощница лагерного коменданта, так еще и коханка! Воюй с такими двуличными дамочками!..
— Что она сказала о Карле Унке? — спросил Васильев. — Она знает, где он сейчас?
— Говорит, что не знает, — ответила Татьяна.
— Ну, в этом-то я сомневаюсь! — заявил Грицай. — Как это так — не знает? Ведь коханка же! Должно быть, знает, но врет.
— Ладно! — после размышления произнес Васильев. — В общем и целом все тут ясно. И потому самая пора побеседовать по душам с Унтером.
— Я вам еще нужна? — спросила Татьяна.
— Пока нет, — ответил Васильев. — Унтер — никакой не поляк, а русский. Так что переводчик нам не требуется. Ты вот что — отдохни пока. Поспи. А то ведь умаялась.
— Что, так заметно? — улыбнулась Татьяна.
— Еще как, — сказал Васильев.
Татьяна ничего не ответила и вышла.
Глава 16
— Что касается твоей персоны, — сказал Васильев, пристально глядя на сидевшего перед ним мужчину, — то мы знаем, кто ты такой на самом деле.
— И кто же, по-вашему, я такой? — мрачно спросил Унтер.
Смершевцы тщательно готовились к этому разговору, и им казалось, что Унтер будет упираться, изворачиваться, ловчить, лгать — словом, вести себя так, как ведет себя большинство разоблаченных врагов. Тем более если это не просто враг, а двуличный враг. Он и фашистский пособник в лагере, он и вражеский диверсант, и к тому же бывший советский солдат, сознательно перешедший на сторону врага. Но, похоже, Унтер вовсе и не думал ни изворачиваться, ни упираться. Было очевидно, что он заранее наметил для себя линию поведения, но что это была за линия, в чем был ее смысл — того смершевцы не знали. Ну а если они этого не знали, то и самим им приходилось на ходу придумывать свою собственную линию поведения.
— Ты сам знаешь, кто ты такой, — ответил Васильев.
— И вы, значит, все обо мне знаете, и я о себе тоже все знаю, — усмехнулся Унтер. — Да и мне о вас тоже все ведомо. Все всё про всех знают… А тогда — что же вы от меня хотите?
— Чтобы ты ответил нам на один вопрос, — сказал Васильев.
— Это насчет Фукса, что ли? — Унтер в упор взглянул на Васильева.
— Угадал, — сказал Васильев. — Насчет него.
— Да тут и угадывать нечего. — Унтер все так же продолжал усмехаться. — Кто же вас интересует еще, кроме него? Со всеми прочими вы справились. Кого постреляли, кого законопатили. Остался лишь Фукс. Ну и еще кое-кто, но они не в счет.
— Ну вот и расскажи нам. — Васильев продолжал в упор разглядывать Унтера. Ему хотелось понять, почему именно так, а не как-то иначе он себя ведет. На что он рассчитывает? На что надеется?
— Это о Фуксе, что ли? — спросил Унтер с нарочитой ленцой и даже, как показалось Васильеву, с издевкой. — И чего ради я должен вам о нем рассказывать?