Фашистское жало — страница 27 из 34

— Скажем, ради сохранения собственной шкуры, — вмешался в разговор Грицай. — Что, разве плохая для тебя цена? По-моему, самая подходящая.

— То есть если я вам все и во всех подробностях расскажу, то вы, может быть, оставите меня в живых, — сказал Унтер. — Если, конечно, это от вас зависит — жить мне или не жить. А если не расскажу, то… — Он сделал жест рукой, будто нарисовал в воздухе крест.

— Догадливый ты мужик, хоть и Унтер! — желчно произнес Грицай. — Все так и есть. Так что прямой тебе резон не играть перед нами всякие спектакли, а все рассказать напрямую, без утайки.

— Точно то же самое мне говорили и немцы, — сказал Унтер.

— Ну так и что же с того? — не понял Грицай.

— А какая тогда разница между вами и немцами? — лениво произнес Унтер и так же лениво потянулся, будто он находился сейчас не на допросе, а в деревне на завалинке и разговор велся не о его судьбе, а о каких-нибудь деревенских ежедневных делах.

— Вот ведь вражья душа! — ахнул Грицай. — Вишь, куда завернул! Сравнил нас с фашистами! Ну и сука же ты, как я погляжу!

— Разница, допустим, есть, — сказал Васильев, укоризненно взглянув на Грицая. — Мы русские, а не немцы. И ты тоже русский.

— Был когда-то русским, — скривился мужчина. — Теперь я Унтер. Сами знаете…

— Ну так припомни, что ты русский, — сказал Васильев. — Самая пора.

— Не будет разговора, лейтенант! — махнул рукой Унтер. — И не трогай меня за душу — она давно у меня бесчувственная. А может, даже и умерла.

— И мирных людей, которых понапрасну положит Фукс, тебе тоже не жаль? — спросил Васильев.

— Сказано же тебе — не касайся моей души! — Унтер даже не взглянул ни на Васильева, ни на остальных, демонстративно отвел глаза и стал смотреть в стену. Помолчав, произнес: — Если уж я попался в ваши руки, то кончайте этот концерт. Хоть прямо здесь, хоть выведите меня за порог. Мне все равно.

— Ну, как знаешь, — развел руками Васильев. — Твоя жизнь — тебе ею и распоряжаться. А Фукса мы и без тебя найдем.

— Ищите, если хотите. — Унтер равнодушно передернул плечами. — Мне все равно…

— Ну, и что будем делать? — спросил Васильев, когда Унтера увели. — Похоже, оборвалась наша ниточка. Ну или запуталась так, что и не распутаешь.

Долгое время все молчали. Каждый сейчас думал, как быть дальше, каждый искал выход из создавшегося положения.

— А что, если нам попытаться выманить Фукса из его норы? — предложил наконец Егор Толстиков.

— Это каким же способом? — не понял Грицай.

— Да способ-то имеется, — задумчиво произнес Толстиков. — Хороший старый способ… Называется — ловля на живца. Допустим, выпустим мы на свободу эту коханку Фукса. Наверняка Фуксу известно, что мы уничтожили и арестовали многих его помощников — в том числе и его бывшего секретаря. И вот она опять на свободе. Неужто он к ней не явится, чтобы разузнать, что и как? Я так думаю, что обязан явиться. А мы — тут как тут. Разве мы не проделывали раньше такую хитрую штуку?

— Ну так то — раньше, — со скепсисом сказал Грицай. — А сейчас это будет халтура.

— Почему же халтура? — не согласился Толстиков. — Если все как следует обдумать…

— Так тебе этот Фукс и поверит! — усмехнулся Семен. — Он хитрый лис. Как это так, скажет, взяли мою любовницу и помощницу, можно сказать, с поличным — и тут же ее отпустили! Уж не затеяли ли со мной хитрую игру? И приступит он тогда к этой своей бывшей зазнобе со всей серьезностью. А она все ему и расскажет…

— А может, и не расскажет. — Толстиков по-прежнему продолжал стоять на своем. — Если мы все ей, как полагается, объясним и проинструктируем ее, то, может быть, все и получится.

— А не расскажет, так ей же и хуже, — сказал на это Грицай. — Тогда Фукс ее просто пристрелит. На всякий случай. Ну или задушит, чтобы не было лишнего шума. Как бы там ни было, а пропадет бабенка. По нашей вине и пропадет. Нет, не годится твоя идея!

— Я согласен с Семеном, — сказал Васильев. — Идея для такого случая и впрямь неподходящая. Шита белыми нитками… Вот ты бы, Егор, на месте Фукса поверил бы, что мы ни за что ни про что взяли да и отпустили эту женщину?

— Наверно, нет, — вынужден был сознаться Толстиков.

— Вот то-то и оно, — вздохнул Васильев. — У кого еще есть идеи?

— У меня, — сказал Грицай. — Вот что я мыслю… А что, если нам подсадить к Унтеру каких-нибудь своих людей? И чтобы они у него что-нибудь постарались выпытать? Тонко, ненавязчиво, как бы между прочим… Придумаем для этих людей подходящую легенду, как следует проинструктируем их… Вдруг да что-нибудь с того да получится? Это перед нами Унтер строит из себя этакую трагическую личность, а на самом-то деле он обыкновенная шкура. А если шкура, то, стало быть, и боится за свою жизнь. Шкуры все боятся за свою жизнь. Перед нами он кочевряжится, а перед людьми, глядишь, и развяжет язык. Ну и как вам идея?

— Можно, конечно, попробовать, — сказал Васильев. — Тем более что и подходящие люди для этого у нас под рукой имеются. Сыч и Башмак. Вот пускай они и попробуют. Объясним им, что к чему, растолкуем… Думаю, они согласятся. На такое дело требуется добровольное согласие, иначе игру можно и не затевать. Правда, времени у нас для таких игрушек маловато. Но, думаю, одну ночь для этого мы выкроим. Тем более что ночь уже на подходе.

Все невольно взглянули в окно. За окном опускались на землю летние сумерки.

* * *

Сыч и Башмак легко согласились поучаствовать в оперативной игре, придуманной смершевцами. Они согласны были делать все, что их попросят, лишь бы заслужить доверие советской власти и доказать, что никакие они не изменники, а просто так сложились обстоятельства.

— Оно, конечно, в таких хитрых делах мы не большие умельцы. — Башмак покрутил головой. — Мы солдаты. Здесь мы, а там — враг. Врага надо уничтожить. Вот и все хитрости. Но если надо, то, значит, надо. Вы только растолкуйте в подробностях, что от нас требуется.

— Вас поместят в камеру к Унтеру, — терпеливо принялся объяснять Васильев. — Кто он такой, я вам уже рассказывал. Ваша задача — постараться выяснить у него, где сейчас находится Фукс. Фукс — эсэсовец, глава фашистского подполья, которое осталось в здешних местах после того, как фашисты откатились на запад. Этого Фукса нам надо ликвидировать. Ликвидируем Фукса — перестанет существовать подполье. Унтер знает, где сейчас Фукс. Обязан знать.

— Понятно, — сказал Сыч. — Как нам половчее выведать у этого Унтера о Фуксе? Небось просто так, за милую душу, он нам не расскажет.

— Не расскажет, — согласился Васильев. — Он и нам-то ничего не рассказал. Поэтому нам и нужна ваша помощь. Скажете ему так. Вы бывшие бойцы Красной армии. Попали в плен, бежали. Но воевать больше не пожелали. Не хотите вы воевать в Красной армии, у вас с советской властью свои счеты. Придумаете что-нибудь по ходу действия… Скажете, например, что вы — из раскулаченных семей. Скажете, что шибко вас обидела советская власть… После побега вы скрывались в Польше, но вас поймали смершевцы. Поймать-то вас поймали, да вот только доказать ничего не смогли. Наоборот, вы убедили смершевцев в том, что боролись с фашистами в польском подполье. Скажем, в городе Люблине. И вот завтра или послезавтра вас должны выпустить. Ну и предложите Фуксу свою помощь. Осторожно предложите, как бы между прочим, не навязываясь. Мол, может, нужно кого-то о чем-то предупредить на воле, кому-то передать какую-то весточку.

— Главное, напирайте на то, что вы не любите советскую власть, — дополнил Грицай. — Просто-таки ненавидите! Но смотрите, не переусердствуйте. Не лезьте без особой надобности этому Унтеру в душу. Он хотя и вражина, но мужик умный и чуткий. И, если перегнете палку, он вас мигом раскусит.

— Ясно, — ответил Сыч.

— Ну а если ясно, то сейчас вас отведут в камеру, где сидит Унтер. Постарайтесь управиться за ночь. На большее у нас нет времени. Я вам даже не приказываю, а прошу: помогите, чем можете и как можете.

— Постараемся, — ответил Сыч, помолчал и спросил: — Скажите, эта помощь нам зачтется?

— Обязательно, — сказал Васильев. — Я напишу рапорт куда следует. О том, что вы оба помогали нам в изобличении вражеской диверсионной группы. Помогали добровольно.

— Спасибо, — ответил Сыч дрогнувшим голосом. — Мы постараемся… Но — если у нас ничего не получится? Что тогда?

— Может, и не получится, — сказал Васильев. — То дело, которое мы вас просим сделать, — тонкое дело. Но это без разницы. Рапорт я все равно напишу. Мы смершевцы, к нашему мнению прислушиваются. Так что, глядишь, мы еще с вами будем брать Берлин.

— Спасибо, — повторил Сыч.

А Башмак по душевной своей простоте и вовсе ничего не сказал. Он лишь крякнул и потер ладонью глаза.

* * *

Унтер, когда его допрашивали смершевцы, ничуть не лгал. В самом деле, он дошел до такого состояния, когда ему было все равно — жить или умереть. Конечно, когда он находился на свободе, то больше думал о жизни, чем о смерти. Так бывает со всеми людьми: те, кто свободен, не думают о смерти, а строят планы относительно дальнейшей своей жизни. Это когда ты лишишься свободы, то поневоле начинаешь задумываться о смерти.

Впрочем, даже на свободе Унтеру в принципе было все едино: жить так жить, умереть так умереть. Потому что свою свободу он не считал за свободу. В самом деле, какая же это свобода, когда ты связан и стреножен множеством пут и веревок? И это такие путы, которые просто так, единым махом, не разорвешь. В концлагере он сам предложил свои услуги фашистам и усердствовал настолько рьяно, что вскоре стал солдатом фашистской армии и даже выбился в унтер-офицеры. Очень немногим из числа военнопленных это удавалось, а вот ему удалось.

И хотя ему это удалось, он не чувствовал себя свободным. Наоборот, он явственно ощущал на себе путы, и эти путы его раздражали и угнетали. Сам себя он представлял зверем, привязанным на длинном поводке к колу. Хоть поводок и был длинным, но все равно это был поводок, а не свобода. Тем более что этот поводок в любой момент могли и укоротить.