Самая любопытная классовая теория принадлежит Сальваторелли (Salvatorelli, 1923: 130–136) с дополнениями Де Феличе (De Felice, 1977: 128–131, 175–192; 1980). Сальваторелли полагал, что война усилила давление на средний и нижний средний классы, зажатые между более организованными пролетариатом и капиталистическим классом. Фашистская идеология основывалась на «типично мелкобуржуазном» национализме. Хотя поддерживали ее и безработные, и ремесленники, «мелкобуржуазный элемент не только господствует численно, но и… является самым характерным и направляющим элементом… Фашизм представляет собой классовую борьбу нижнего среднего класса, зажатого между капитализмом и пролетариатом, как третий лишний между двумя враждующими сторонами». Ядро фашистов — государственные служащие, бюрократы, специалисты, все те, кого Сальваторелли называет «гуманитарной мелкой буржуазией»; они составляют «не истинный общественный класс, обладающий собственной силой и собственными функциями, но конгломерат, находящийся на обочине капиталистического процесса производства». Поэтому, продолжает он, подлинного видения общественного и экономического развития у фашизма нет, и «превзойти» классовый конфликт он не может. Фашисты вынуждены будут или разрушить капиталистическую цивилизацию, или продаться капиталистам. Сальваторелли ожидал от них последнего. Де Феличе делил этот средний класс немного по-другому: на традиционный средний класс (фермеры, торговцы, специалисты, мелкие предприниматели), обладающий некоторой однородностью и независимостью, и новый средний класс (служащие — «белые воротнички» и интеллектуалы на жалованье), более разнородный и зависимый от нанимателей. Новый средний класс в послевоенный период страдал больше и потому был более склонен к фашизму. Идеологические, военные и политические причины оба автора рассматривают постольку, поскольку из них вытекают экономические и классовые следствия. Таким образом, Первая мировая война обострила недовольство среднего класса; итальянская демократия доказала свою шаткость, связанную с классовыми предрассудками; национализм по существу своему «мелкобуржуазен» (см.: Tasca, 1976: 323, 358).
Однако сами фашисты не разделяли такой классовый взгляд. Мой метод состоит в том, чтобы «принимать фашистов всерьез», а значит, выслушивать их самих. В книге «Политическая и социальная доктрина фашизма», написанной в 1932 г. по материалам, собранным Джентиле, Муссолини сам рассказывает о своем деле. К этому времени Муссолини уже был диктатором и стремился легитимизировать свой режим, так что пропагандистские элементы в его тексте имеет смысл исправлять, соотнося их с заявлениями до переворота. Начинает Муссолини с того, что впервые привлекла его к политике социалистическая «доктрина действия». Это верно (как верно и для других фашистских интеллектуалов, процитированных мною в главе 1). Юный Муссолини не раз призывал своих товарищей-социалистов «делать историю, а не претерпевать ее» при помощи «организаций воинов», готовых «к величайшей в истории кровавой бане». Однако, по его словам, к 1918 г. «социализм как учение был уже мертв: он существовал лишь как ненависть». Итак, говорит он, фашизм родился из пепла социализма как «третья сила», ведущая «рабочий класс к реальному и эффективному лидерству» «при строгой военной дисциплине». У националиста Д’Аннунцио Муссолини заимствовал культ парамилитаризма и юности, элитистский культ вождя и уверенность, что толпой легко манипулировать с помощью мифа, символа и ритуала. В самом деле, как отмечают Березин (Berezin, 1997) и Джентиле (Gentile, 1996), ритуал стал мощным подкреплением формальной идеологии в практике движения. Кроме того, он подогревал презрение фашизма к демократии, о котором Муссолини говорит так:
Демократия лишила народную жизнь ее «стиля»: линии поведения, яркости, силы, живописного, неожиданного, мистического — всего того, что важно для настроения масс. Мы играем на всех струнах лиры — от насилия до религии, от искусства до политики.
Отметим объединение политики, искусства и стиля, столь типичное для фашизма.
Муссолини не считает нужным упоминать о том, что в 1919 г. фашизм был левым, требовал восьмичасового рабочего дня и рабочего контроля. Значительная часть риторики движения исходила от левых синдикалистов — Панунцио, Джентиле, Россони и Оливетти, по-разному добавлявших в фашистскую идеологию «целостный» синдикализм или корпоративизм. Они заявляли, что «всему движению рабочего класса предстоит впитать в себя высокие устремления нации» и что «этатизм и синдикализм находятся в процессе слияния». Муссолини их несколько опасался. В 1922–1924 гг. он еще питал надежды возглавить фашистскую/социалистическую парламентскую коалицию против консерватизма и буржуазной либеральной демократии. Готовность принять правила парламентской игры оттолкнула футуристов, которые покинули движение. Но скоро Муссолини отказался от парламентаризма и принялся приручать синдикалистов, склоняя их к идее более «вертикального» корпоративистского государства. Он провозгласил «тоталитарное этическое государство», где о рабочем контроле будет забыто и левые утихомирятся (Nolte, 1965: 202–208, 258; Gregor, 1979: 106–114; De Felice, 1995; Dahl, 1999: 46–70; Riley, 2002: гл. 2).
Более постоянным рефреном стал парамилитаризм — наследие идеалистических теорий действия, конкретизированных опытом войны. В начале 1919 г. Муссолини вместе с футуристами приветствовал «действия» вместо «слов» (ассоциирующихся с затхлым парламентаризмом) и успешно заставил замолчать демократических националистов и социалистов. Первые fasci были созданы в марте — и уже месяц спустя последовали первые смерти. Затем первый конгресс PNF в 1921 г. провозгласил свои «эскадроны действия», squadristi, «революционной милицией на службе нации… следующей трем принципам: порядок, дисциплина, иерархия» (Gentile, 1989: 398). Как отмечает Даль (Dahl, 1999: 145–146), забастовки, уличные столкновения, насилие, расцениваемые как борьба добра со злом, были вообще характерны для итальянского сплава синдикализма с этатизмом. В 1932 г. Муссолини все еще декларировал парамилитарные добродетели:
Война и только война доводит человеческую энергию до максимального напряжения и накладывает отпечаток благородства на те народы, что имеют мужество прибегать к ней. Гордый девиз Squadrista: «Me ne frego» [«мне плевать», в окопном варианте — «мне насрать»], написанный на повязке, закрывающей рану, — это акт философии, это воспитание готовности к бою, это спокойное осознание опасностей войны, это новый путь жизни для Италии, святость и героизм, свободные от всяких экономических мотивов.
Парамилитарные добродетели были тесно связаны с культом юности и мученичества, поскольку солдаты — молодые люди, постоянно рискующие жизнью. Сама Италия была молодой нацией, объединенной лишь в 1860-х, и одновременно пролетарской нацией, эксплуатируемой более старыми «плутократическими» нациями. Движение, мобилизующее энергию юности, обещало покончить с этой эксплуатацией. Джентиле (Gentile, 1996: 23–27) пишет, что парамилитаризм был «крестовым походом», объединенными ритуалами святого причастия. Пролитая парамилитаристами кровь, говорит он (впадая в некоторое преувеличение), была подобна крови Христа и христианских мучеников. Как сказал командир сквадристов в Лукке на похоронах местных фашистов в 1921 г.: «О Святая Троица, рожденная кровью: твоя кровь — наша кровь. Поток, дарующий жизнь, покидает вены, чтобы наполнить новую крестильную чашу, — так примем же этот багровый дар». Разумеется, эти фашисты, в отличие от Христа, погибли, пытаясь убить других, — так что перед нами идеология, оправдывающая и прославляющая убийство. Да и слишком приземленным, слишком прагматичным был фашизм, чтобы стать религией.
Придя к власти, Муссолини подчинил парамилитарные отряды государству, а реальное насилие заменил ритуальными воспоминаниями о нем. Говоря нацистским языком, «порядок» возобладал над «дикостью». К 1932 г. Муссолини объявил свое государство единой «организованной, централизованной и авторитарной демократией», способной органически представлять нацию:
Основа фашизма… Государство как абсолют, в сравнении с которым все личности и группы относительны — и должны рассматриваться лишь в своем отношении к государству. Фашистское государство обладает самосознанием, собственной волей и личностью, оно воплощает в себе имманентный дух нации. Оно — единственная сила, способная разрешить гибельные противоречия капитализма. Оно не реакционно, а революционно.
Такое государство делает ненужным «соперничество партий, и безответственность политических собраний. Фашизм отрицает, что важнейшей силой в преобразовании общества является классовая война». Одним словом, перед нами трансцендентное государство.
Кроме того, это государство империалистическое: «Расширение нации — важнейшее проявление ее жизни. Империя требует дисциплины, координации всех сил, глубоко укорененного чувства долга и жертвенности. Никогда еще нация так не нуждалась в авторитете, направлении и порядке».
К 1932 г. Муссолини более всего интересовали война, органический национализм и государство. Парамилитаризм был для государства неудобен, однако оставался важен риторически и организационно, поскольку фашизм по-прежнему стремился к массовой мобилизации. И хотя партия предложила широкую программу экономических и социальных преобразований, они воспринимались как вторичные в сравнении с приматом нации, милитаризма и государства (Delzell, 1970: 27–37). Даже доводами в пользу корпоративизма служила не столько его экономическая эффективность, сколько способность превосходить классовые и иные частные конфликты интересов и мобилизовывать массы (Berezin, 1997: 60–63). Итальянский фашизм возник и развивался сразу после войны. Поэтому в области экономики его волновала не столько депрессия, сколько послевоенный классовый конфликт.
Именно такова стала стандартная фашистская повестка по всей Европе, открывающая нам ключевые фашистские ценности, о которых мы говорили в главе 1: органический, парамилитарный национал-этатизм, способный якобы «превзойти» и преодолеть общественные конфликты. Основные особенности итальянского фашизма в том, что он был первым, и, следовательно, демонстрировал большее идеологическое разнообразие, а затем усмирил свой радикальный парамилитаризм, превратив его в не столь динамичный, хотя и мобилизующий этатизм. Это также ослабило призывы очистить нацию от врагов: от политических оппонентов парамилитаристы Италию уже очистили, а этнические враги (кроме Африки) не играли здесь особой роли.