ию политических партий, растлил исполнительную власть и затруднил либеральное разрешение классового конфликта.
Выборы не проводились, так что невозможно сказать, насколько глубоко укоренились эти страхи среди их массовых последователей. Несомненно, множество людей из всех классов боялись беспорядков. Мы уже видели, что «левую угрозу» сильно преувеличивали, однако времена и в самом деле были опасные. Большевистская революция и революционное брожение в других странах подогревали эти опасения. Многотиражные газеты преувеличивали угрозу, чтобы повысить читаемость, — в красках описывали насилие и анархию, так же, как их нынешние коллеги пугают нас сексом, наркотиками и насилием. Газеты, по большей части правые, были в то время основным средством коммуникации (радиоприемников во всей Италии было менее 100 тысяч). Так что подобные страхи могли распространиться очень широко. Однако массовых демонстраций (кроме как у самих фашистов) не было, и Поход на Рим почти не вызвал народной реакции. Структурированные организации были почти исключительно элитными. Так что ответ: да, элиты полагали, что обращаются к фашизму для защиты порядка, несомненно, имея в виду и защиту самих себя от социализма. Отчасти мотивом их было то, что политический кризис зачеркнул для них более умеренные возможности. Однако и этого объяснения недостаточно. Фашистское решение проблемы кризиса привлекало их, поскольку привлекали и другие фашистские ценности.
Как явствовало из брошюры Муссолини, фашизм провозглашал органический национализм и милитаризм, ведущие к установлению жесткого этатистского и империалистического режима. Итальянский национализм в то время был сосредоточен на внешней политике — прежде всего на недовольстве мирными соглашениями 1918–1919 гг. Националисты претендовали на территории Австрийского Тироля и Югославии, сторонники д’Аннунцио захватили Фиуме (Риеку), однако их остановило конституционалистское правительство, требовавшее уважения к международным договорам. На этом Муссолини и выстроил свою большую игру. Гарантами мирных договоров выступали «плутократические» Британия и Франция, а итальянские либералы поддакивали им, как холопы. Пролетарская нация должна восстать, чтобы добиться равенства и, возможно, вернуть свои природные территории. Как подчеркивает Грегор (Gregor, 1979), итальянский фашизм предлагал идеологию «развития». Благодаря коллективной мобилизации национальных ресурсов Италия будет процветать. Такая риторика пользовалась широкой поддержкой.
Не вполне ясно, к каким группам она была обращена в первую очередь. Такого рода агрессивный национализм обычно называют «национализмом среднего класса». Но какое отношение имеют эти вопросы к заботам и проблемам любого из основных классов? Фиуме, бедные африканские колонии, надменность англичан или французов — все это имело очень мало связи с повседневными заботами простых итальянцев. Для экономического развития эти территории имели мало значения, а перспектива новой войны пугала. Однако существовали группы населения, поддерживающие эти требования. Во-первых, больше всего сторонников фашизма поставляли северные приграничные провинции. Национализм здесь родился из чувства незащищенности, вызванного соседством приграничных итальянцев со славянами и немцами, и требовал для них привилегий перед этими «второсортными» народами. Во-вторых, националисты, изначально ставшие на сторону д’Аннунцио или фашистов, были в первую очередь arditi, ради нации рисковавшие жизнью. Послевоенные соглашения они считали унизительными. В-третьих, значительная часть этатистской интеллигенции считала, что государство должно расширяться, а военные и гражданские чины видели в этом и свой материальный интерес. По-видимому, эти три группы составляли не классовый, но более узкий, конкретный, национал-этатистский слой поддержки парамилитарного национализма.
Эту узкую группу поддержки национализма Муссолини стремился расширить с помощью популизма, обращенного и в прошлое, и в будущее. Он использовал в своем движении римские имперские символы, называл своим предшественником Гарибальди, разрабатывал для государственных праздников молодой нации фашистские ритуалы, наконец, получил священное благословение церкви Италии. Он призывал к возрождению Рима, к воскрешению Италии в прежнем блеске и славе. Сам он как личность был квинтэссенцией итальянского образа «настоящего мужчины, мужественного, страстного, бедняка, который гневно кричит и грозит кулаком другим народам… заимствуя… в своих позах и гримасах приемы уличной комедии» (Passerini, 1987: 191–192). Однако эта пролетарская нация была не слишком агрессивна. Большинство итальянцев не доверяли национализму. Во Второй мировой войне они снова проявили себя как весьма здравомыслящие люди, но плохие солдаты. По большей части итальянцы были слишком умны, чтобы поддерживать внешнюю агрессию, и Муссолини это чувствовал. Поначалу он претендовал на господство Италии над Адриатикой, но отказался от этого притязания в ноябре 1920 г., когда ему подвернулся шанс порвать с д’Аннунцио и войти в коалиционное правительство Джолитти. Заявляя, что «для восстановления Италии нужен мир», он осуждал тех, кто «загипнотизирован зрелищем новых островов и адриатических пляжей» (Tasca, 1976: 84–85). Быть может, он и желал блестящих завоеваний в духе Римской империи, но оставался реалистом и понимал, каковы у Италии на этой стадии шансы этого добиться.
Итак, национализм Муссолини (как и у большинства фашистов) первоначально ограничивался стремлением к «выздоровлению нации». Мурри, новообращенный фашист из христианских демократов, видел в фашизме органическое разрешение современной итальянской истории: «Сейчас, как и в эпоху Рисорджименто, наша цель — сделать итальянцев единой Нацией и единым Государством… искать и смело утверждать видение национального единства и этически безупречного Государства, которое будет действовать в единстве с нашей совестью» (Gentile, 1996: 57). Таким образом, агрессия фашистов была направлена в первую очередь на внутренних врагов, интернационализм которых якобы ослаблял страну. Социалисты, которых фашисты, намекая на иностранное влияние, называли «большевиками», сначала протестовали против войны, а затем начали заимствовать русские политические практики. «Пополари» более радикальные фашисты осуждали за то, что они представляют космополитическую церковь, изначально враждебную итальянскому национальному государству. Борьба между социализмом и капитализмом лишь разделяет нацию, а парламентские институты только усугубляют этот раскол и превращают его в «анархию». Некий помощник прокурора из Флоренции, сочувствующий фашистам, так писал в официальном докладе в июне 1921 г.
Фашизм встречает если не одобрение, то сочувствие. Многие оправдывают даже насилие фашистов, понимая, что только таким способом горстка стойких духом людей сможет покончить с засильем социалистов, анархистов и populari, которые, пользуясь попустительством властей, ведут Италию к хаосу и крови большевистской революции в России (Maier, 1975: 316).
К этому времени в России бушевала Гражданская война. Если бы большевизм сработал, говорит Муссолини, то и на здоровье. Однако «большевизм разрушил благосостояние России» (Delzell, 1970: 8). Фашисты использовали боевые отряды и помощь государства, чтобы подавить классовый конфликт и восстановить органическое единство нации. В 1914–1918 гг. они были единственными истинными патриотами. Так что теперь у них есть право кричать: «Viva Italia!» и провозглашать своих врагов «врагами нации». Они осуждают не рабочий класс или пролетариат, а марксистов и большевиков, клеймя их прозвищами «вторых австрийцев», «предателей и очернителей победы» и «изменников нации». Ранняя антибуржуазная риторика фашистов, замечает премьер-министр Бономи, разворачивалась под дымовой завесой национализма и антибольшевизма.
Это было уже ближе к повседневному опыту итальянцев. Такая риторика обращалась не столько к двум воюющим классовым лагерям, сколько к тем, кто вдали от поля боя отчаянно мечтал о разрешении этого конфликта — к интеллигенции вне сферы производства, к некоторым из неорганизованных двух третей пролетариата, к мелким и средней руки фермерам. Обращалась она и к элитам государства, которое в последние десять лет все-таки предоставило избирательное право всем мужчинам и согласилось на формальное верховенство парламента. Армия, монархия, высшее чиновничество, региональные префекты, а также не сдавшие своих позиций солдаты старого режима (церковь и местная аристократия) сомневались в том, что одна лишь либеральная конституция способна предотвратить погружение общества в хаос. Все они разделяли второе желание Карла Шмитта (о котором мы говорили в предыдущей главе) — считали, что Италии необходимо государство «над» обществом, расколотым на вооруженные и враждующие лагеря. Хватит ли на это старого авторитарного государства? Или (вывод, к которому пришел и Шмитт) потребуется помощь новой элиты?
Местные фашистские вожди, так называемые ras, понимали эту дилемму государства и ею пользовались. Они видели, что в стране существуют «два государства»: одно, неустойчиво-демократическое, вокруг парламента, другое, более авторитарное, вокруг исполнительного крыла власти. Фашисты стремились углубить этот раскол и внедриться в обе ветви власти. В мае 1922 г. Бальбо организовал марш сорока или пятидесяти тысяч безработных на Феррару. Полицию и армию он убедил не вмешиваться, пообещав, что сквадристы будут охранять порядок сами. Власти вздохнули с облегчением и согласились. Потом Бальбо заявил, что ему не удержать толпу, если власть не выполнит некоторые из ее требований. Префекту был поставлен ультиматум: в течение двух суток опубликовать программу общественных работ для безработных — или начнется мятеж. Начались отчаянные звонки префекта в Рим — и после экстренных переговоров люди получили работу. «Кто же кем правит?» — спрашивали многие. Затем Бальбо с 20 тысячами своих сторонников направился в Болонью. Префект Болоньи был одним из немногих истинных конституционалистов. Но даже он не решился привлечь военных, многие из которых уже братались с фашистами. Патовая ситуация разрешилась, когда Муссолини убедил министерство сменить префекта. В Равенне Бальбо предупредил начальника полиции, что его люди собираются жечь дома социалистов. Однако, продолжал Бальбо, он сможет это предотвратить, если полиция предоставит колонну грузовиков, чтобы вывезти их из города. Так он и сделал — но грузовики оставил себе, и чуть позже использовал их для «колонны огня», когда поджигал отделения социалистической и коммунистической партий в провинциях Равенна и Форли.