Джемин (Jamin, 1984) с этим не согласна. По ее словам, карьеры офицеров СА демонстрируют «социальную неустойчивость». Офицерам не хватало «стабильного положения в социальной иерархии», у многих наблюдалась нисходящая мобильность. Однако приведенные ею данные не столь очевидны. У половины офицеров СА в ее выборке не прослеживалась заметная межпоколенческая мобильность, а внутрипоколенческой мобильности не было вовсе (как и в списке Абеля)[37]. По утверждению исследовательницы, нисходящая мобильность офицеров СА вдвое превышает восходящую. Однако эта явная диспропорция — не более чем побочный эффект введенной ею новой категории «амбивалентной нисходящей мобильности», измеряемой (межпоколенчески) таким образом: отец — «самозанятый, ремесленник или фермер», сын — «наемный служащий, квалифицированный рабочий, профессиональный военный». Категория сомнительная по трем причинам: большинство «ремесленников» относились к рабочим, а не к среднему классу; термин «военный» слишком расплывчат, чтобы определять им статус в эпоху мировой войны; сыновья фермеров, уезжающие в город, возможно, не столько теряли социальный статус, сколько бежали от бедности. Если мы принимаем эту категорию, то видим нисходящую социальную мобильность у 25–30 % офицеров СА; если не принимаем, их доля сокращается до 10–15 %. Если даже принять за правду 20 % — это явно не большинство. На фоне других свидетельств, приведенных здесь, заключение Джемин, что нацизм представлял «социально изолированных людей без корней» и потому не мог создать «положительную общественно-политическую программу и рационально представлять реальные общественные интересы своих членов», не выдерживает критики. Нацизм представлял именно реальные общественные интересы — хотя в первую очередь не классовые.
Это представление о маргинальности повлияло на многие исследования нацизма. Разумеется, сам Гитлер под этот стереотип подходит идеально: несостоявшийся художник, эмигрант, отставной ефрейтор, вегетарианец в эпоху мясоедов, человек без нормальной семьи, возможно, импотент. Однако в своей расовой теории он исходил из «нормального» опыта австрийского, антиславянского, пангерманского националиста, чей привычный антисемитизм превратился во что-то более опасное в результате опыта 1917-го и последующих революционных лет (Hamann, 1999). Теоретики «общества масс» утверждают обычно, что атомизированные массы и маргинальные личности, без сильных общественных связей, легко обращаются к радикальным утопическим движениям и харизматическим лидерам. Недавно эта теория была доработана в том смысле, что здоровая демократия покоится на живом и активном гражданском обществе, на плотной сети социальных связей между гражданами, сосредоточенной вокруг добровольных объединений, не контролируемых ни государством, ни экономическим рынком. Предполагается, что эти добровольные объединения и плотная сеть социальных связей вокруг них — лучший гарант свободного общества и демократии.
Увы, Германия, ставшая нацистским государством, была именно такой — плотным и активным гражданским обществом: и сердцевину этого общества составляли именно нацисты. В Германии активно действовали всевозможные добровольные объединения и группы по интересам, в том числе профсоюзы рабочих и служащих. Еще много лет назад этот парадокс позволил Хагтвету (Hagtvet, 1980) вдребезги разбить теорию общества масс применительно к нацизму. В наше время появилось еще больше свидетельств в поддержку его аргументации. Исследования голосований, которые мы обсудим в следующей главе, показывают, что в нацизм обращались не отдельные маргиналы, а целые сообщества: в сельском хозяйстве, например, нацистскими стали самые сплоченные протестантские общины. Кроме того, нацисты очень успешно создавали новые профессиональные объединения — или подминали под себя уже существующие. Чрезвычайно активны были они в местных территориальных объединениях. В Марбурге, как показывает Кошар (Koshar, 1986), нацисты намного активнее всех остальных политических движений работали с местными клубами. Местная партия опиралась на социальные сети, которые предоставляли ей стрелковые клубы, ветеранские лиги, спортивные и физкультурные общества, певческие кружки и студенческие братства. Отчасти эта социальная активность привела нацистов к элитистскому взгляду на себя как на «национально-сознательную» часть немецкого общества. Фрицше (Fritzsche, 1998) пишет, что в своей социальной активности нацисты во многом скопировали методы «Стального Шлема», что и стало главным источником их популярности: они действительно сумели сплотить германскую нацию. Кошар заключает, что источником власти нацизма в каком-то смысле можно назвать восстание местного активизма против провалов и неудач общенациональной политической системы. Именно об этом говорили нацистские боевики и новобранцы СА из выборки Абеля, цитированные мною выше: они шли против системы.
Германия в самом деле обладала сильным и развитым гражданским обществом. Возглавляемое нацистами, это общество превратилось в монстра. Мы уже видели, что Райли (Riley, 2002) проводит такую же связь между гражданским обществом и фашизмом в Италии. В следующей своей книге я покажу, что это общая тенденция: движения, пропагандирующие этнические чистки, как правило, лучше укоренены в добровольных объединениях гражданского общества, чем их либеральные противники. Не всегда гражданское общество бывает цивилизованным! И, по правде говоря, это не слишком удивляет. Среди политических элит неудачники и маргиналы встречаются редко: куда проще встретить их за стойкой бара, в тюрьме или в морге, чем в политике. Те, кто стремится изменить мир и ради этого готов идти на риск, — намного чаще уверенные в себе, социально успешные личности. Большинство немецких фашистов были вполне в себе уверены. Военные заслуги, хорошее образование, высокое социальное положение, карьерные успехи — все это давало им заслуженное право гордиться собой. Их согревала мысль о себе как о «хороших немцах»; они были вооружены самой модной и передовой идеологией своей эпохи.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Поскольку в подходе к социальной базе нацизма преобладают классовые теории, имеет смысл подвести итоги моих наблюдений над корреляцией с нацизмом экономических и классовых данных. Нацизм действительно начинал как идеология определенного социального слоя, преимущественно нижнего среднего класса, однако после 1930 г., когда он стал массовым движением, контуры его изменились.
1. В отличие от Италии, в Германии между фашизмом и классовым происхождением общей корреляции нет. В нацизме были широко представлены почти все классы.
2. Как и в Италии, аграрный сектор постепенно двигался от недостаточной представленности до избыточной, хотя лишь немногие немецкие крестьяне стали членами фашистских организаций.
3. Как и в Италии, наиболее избыточна оказалась доля образованной национал-этатистской буржуазии, в то время как деловая буржуазия — как крупный, так и малый бизнес — была представлена недостаточно. Важен был также фактор образования: государственное и протестантское (но не католическое) образование способствовало вовлечению молодых людей в фашизм.
4. Как и в Италии, нацисты с трудом проникали в рабочие кварталы крупных индустриальных городов. Однако, поскольку рабочие по большей части жили и работали вне таких кварталов, у нацистов была возможность рекрутировать рабочих из иной социальной среды.
5. Как я подозревал, но не мог доказать и в случае Италии, немецкие фашисты не были ни социальными маргиналами, ни неудачниками в экономическом плане. Даже в тех случаях, когда нацисты объясняют свой идеологический выбор жизненными обстоятельствами, как правило, экономические проблемы и карьерные неудачи среди объяснений не значатся. Скорее уж нацисты принадлежали к более благополучной группе населения, защищенной от резких экономических спадов и подъемов, в отличие от работающих в реальном секторе экономики. Социально же они находились в сердце гражданского общества. Гражданское общество в Германии было очень сильным — но далеко не таким привлекательным, каким почти всегда изображает гражданское общество современная социология.
6. Как и в Италии, фашисты держались в стороне от основных арен классового конфликта своей эпохи: предпринимателей, «классической мелкой буржуазии», менеджеров частных предприятий или промышленных рабочих среди них было немного. Приверженцы нацистов были не столько участниками, сколько наблюдателями классовой борьбы — с этим, разумеется, связан их горячий отклик на обещание «превзойти» классовый конфликт (об этом мы подробнее поговорим в следующей главе).
Из этих шести пунктов самих нацистских лидеров удивил бы, пожалуй, только последний. Равномерное присутствие всех классов было для них естественно: они заявляли, что преодолели классовую структуру общества и создали «народную партию». Теперь мы видим, что это притязание имело под собой почву, хоть в нем и имелся серьезный религиозный пробел. Нацисты почти не смогли завоевать симпатии католиков: почему — мы обсудим в следующей главе. Однако в целом нацистская партия более какой-либо иной могла претендовать на звание «бесклассовой». На митингах ее сознательно подбирались выступающие самого разного происхождения: прусского князя сменял железнодорожник, генерала в отставке — студент или рабочий, ораторы говорили с разными региональными акцентами: все это демонстрировало единство нации, восславленное Гитлером, коротышкой-ефрейтором с провинциальным австрийским выговором.
С убеждениями и социальной базой нацистских активистов мы уже отчасти познакомились. Но чем занимались эти люди — и как это помогло им прийти к власти? Ко времени переворота численность нацистской партии перевалила за миллион. Но важна была не столько общая численность, сколько активность основных ее членов. Как бывает в любом движении, множество членов принадлежали к партии только номинально или участвовали в партийной работе лишь изредка. Быстро увеличившись в размерах, партия столкнулась с проблемой высокой текучки членов, особенно рабочих (Muhlberger, 1991). Однако в среднем приверженцы нацистской партии были куда более активны, чем участники любого другого движения. Почти по любому поводу местным ячейкам удавалось выводить десятки и сотни активистов — на марш, на демонстрацию, на митинг, если понадобится, и на уличное побоище; и люди откликались на призыв, бросали работу (к негодованию нанимателей), щедро отдавали партии свое время и энергию. Буржуазным партиям, тихим и респектабельным, очень не хватало такого активизма. Они не маршировали, редко устраивали демонстрации. Митинги их были формальными мероприятиями, проходили рутинно и бесцветно, в отведенных для этого рамках, со строгим соблюдением социальной иерархии выступающих. Если на их митинг являлись конкуренты и пытались его сорвать, им нечем было ответить на пинки и затрещины — у них не было такой же многолюдной и решительной группы поддержки. Они были раздавлены превосходящей коллективной энергией и энтузиазмом нацистов, их готовностью к насилию. Даже социалистам и коммунистам — тем, кто, собственно, и изобрел тактику уличной политической борьбы, — пришлось отступить перед нацистами.