ыборах для нацистов и других реваншистских движений. Разумеется, согласно международным договоренностям, державы-победительницы обязаны были в указанный срок вывести войска из долины Рейна и отменить репарации. Поэтому немцы не считали, что ускорение этого процесса под силовым давлением — или, быть может, даже возвращение кое-каких утраченных территорий — может привести к серьезной войне. В геополитических вопросах Гитлер отвечал чаяниям немцев: он говорил то, что они хотели услышать от Германии как великой державы. Поэтому внешняя политика нацистов — агрессивность без войны — устраивала всех. И первые шесть лет своего правления Гитлеру действительно удавалось балансировать на этой грани.
Однако не внешняя политика решала судьбы партий: немецкие избиратели (как и большинство избирателей вообще) больше интересовались тем, что делается у них дома. И здесь вторым преимуществом нацистов стал радикальный национализм. У нацистов имелась уникальная внутриполитическая программа — мощная, увязанная в один узел с внешнеполитической, соответствующая «надклассовости» самой партии. Один из респондентов Абеля так вспоминает свое первое знакомство с нацистской идеологией трансцендентного национализма:
Я был захвачен не только его страстной речью, но и безоговорочной преданностью всей немецкой нации, у которой главная беда — раскол на множество классов и партий. Наконец-то нашелся человек, знающий, как объединить народ! Уничтожить партии! Отменить классы! Настоящий Volksgemeinschaft! Этим целям я готов был отдать без остатка всю свою жизнь… Так я вступил в гитлерюгенд, где нашел то, что всегда искал, — настоящее товарищество (Merkl, 1980: 251).
В дневнике школьной учительницы, слушавшей выступление Гитлера перед огромной толпой, также подчеркивается трансцендентность его национализма:
Был абсолютный порядок и дисциплина, хотя собралось 129 тысяч человек разного возраста и происхождения. Перед нами стоял Гитлер в скромном черном пальто. Главная тема: из партий должна вырасти нация, германская нация. Он проклинал систему («Я хочу знать, что еще необходимо разрушить в этом государстве!»)… он ни на кого не нападал персонально, не давал обещаний — ни туманных, ни конкретных. Как много глаз было устремлено на него с трогательной верой! На него смотрели как на воплощенную надежду, как на спасителя от невыносимых страданий, человека, который протягивал руку прусскому князю, ученому, священнику, крестьянину, рабочему, безработному, чтобы освободить их всех от партий и сплотить в единую нацию (Noakes, Pridham, 1974: 104).
Заметим это перечисление классов. В прошлой главе мы показали, что притязания нацистов не были чисто риторическими — они отражали реальный состав нацистского движения. Большинство нацистских ораторов связывали в своих выступлениях внешние и внутренние аспекты национализма, призывали преодолеть классовый раскол, использовали агрессивную риторику. Политические враги всегда были для них «иноземцами» или «чужаками». Левые — либо большевики, либо евреи; финансовый капитал — иностранный или еврейский; либералы и католики — интернационалисты. Враги для нацистов всегда обладали смешанной этнической и политической идентичностью — и решением проблем с врагами должны были стать этнические и политические чистки. Нацисты призывали «прикончить», «уничтожить», «раздавить» «марксистско-еврейско-капиталистическую грабительскую систему», «красно-черный интернационализм», разделяющий немецкую нацию. Они обещали «разбить им всем головы», чтобы сохранить общественный мир. Буржуазные партии и партии групповых интересов изображались как «раскольники», в погоне за классовой или групповой выгодой разделяющие нацию, — ибо обращение к отдельным классам, Stand (статусным группам) или Beruf (профессиям), по мнению нацистов, неизбежно ее разделяло. Когда к подавлению классовых разногласий во имя единства нации призывали лидеры правой ДНВП, сами принадлежащие к высшим классам, лицемерие их было очевидно, особенно рабочим. Верхушка ДНВП, как и у других буржуазных партий, принадлежала к привилегированным классам. Социалистов и коммунистов представляли в основном рабочие, с заметной примесью евреев. Не такими были нацисты — они в самом деле представляли собой «надклассовую» партию, способную, как казалось, выступать за социальную справедливость для всей Германии. Этот органический национализм пронизывал собой всю идеологию и риторику нацистов.
Помимо привлекательной в целом риторики, нацисты выделяли и интересные конкретные предложения. Во времена Депрессии невозможно было не замечать экономических проблем. Однако Гитлер, и с ним большинство нацистов, порицали узкоэкономический взгляд на вещи и стремились подчинить экономику политике. Политэкономия нацизма восходила к немецкому этатизму, ведущему свое начало от Фридриха Листа, через автаркический государственный социализм сверху, предложенный Ратенау во время Первой мировой войны, — и вплоть до 1920-х, когда эта идеология окрасилась в «народнические» тона (Barkai, 1990). Именно из этой научной традиции нацизм заимствовал различие продуктивного/творческого и непродуктивного/еврейского капитала.
Эта политэкономия обращалась к различным групповым интересам. Автаркия (со снижением процентной ставки по банковским ссудам) пропагандировалась в первую очередь среди крестьян, которые должны были выиграть от снижения продовольственного импорта и задолженности. Многие крестьяне голосовали за нацистов, исходя именно из своих материальных интересов (Brustein, 1996). Однако это не было тактическим ходом, рассчитанным лишь на завоевание голосов крестьян. Сельскохозяйственная политика нацистов логично вписывалась в основной круг их тем. В «Официальном заявлении о сельском хозяйстве и крестьянах» говорилось: только национальное самоопределение освободит Германию от «долгового рабства у международных финансистов» и «международного еврейского капитала». Репарации, тяжким бременем лежащие на сельском хозяйстве, необходимо отменить — так же, как и парламентскую демократию, неспособную защитить крестьянина. Все эти меры нацисты подавали как не столько экономический, сколько моральный долг. Крестьяне — «основные носители здорового наследия нашего народа, источники его молодости, костяк его военной силы». Однако групповые интересы крестьян вторичны по отношению к «политической войне за освобождение»: «Эту войну нельзя вести во имя и в интересах одной лишь профессиональной группы — ее необходимо вести во имя и в интересах всего народа», представленного «сознательными немцами всякого положения и рода занятий» (Fischer, 1995: 147–148). В сельской Нижней Саксонии, отмечает Ноукс (Noakes, 1971), идеология нацистов в целом привлекала избирателей больше, чем конкретные предложения (во многом совпадающие с предложениями их соперницы — правой партии ДНВП). В некоторых кампаниях нацистов в сельской местности активно использовался антисемитизм: немецкую «кровь и почву», мол, беспощадно эксплуатируют еврейские ростовщики. В реальности этого не было. Евреи были лишь условным олицетворением того зла, которое, в восприятии крестьян, нес деревне космополитический мир больших городов, стремящийся ее поглотить и разрушить. Как и все успешные политические движения, нацисты умели встраивать частные материальные интересы в широкую идеологическую канву. Таким путем они стремились преодолеть (или, может быть, точнее — уйти от) множественность интересов, характерную для реального мира.
Спасение обещали они и «сердцу Германии» — среднему классу, «зажатому между интернационалистическим социализмом и еврейским биржевым капиталом». И здесь частные интересы ставились в контекст общей теории чужеродной эксплуатации, а также нападения на либеральную демократию, не способную защитить жертв. Но вдвое больше организационных усилий нацисты тратили на пропаганду среди рабочих (Brown, 1989). Они проклинали не рабочих как таковых, а большевиков. Человека труда они превозносили: трудящиеся и промышленные капиталисты равно относились к «сознательным немцам» и противопоставлялись капиталистам-эксплуататорам — «непроизводительным», «алчным», «ростовщическим», непременно с еврейскими или иностранными корнями. Так преподносилась избирателям основа нацистского миропонимания: немцы против чужаков, как во внешней, так и во внутренней политике. И избиратели с готовностью ее поддерживали.
Первоначальная нацистская программа обещала работу и благосостояние для всех, однако почти не указывала, как этого достичь. В период Депрессии партия начала развивать свои экономические позиции. Первой создала она службу добровольного труда на общественных началах — «Социализм дела», которой невероятно гордилась: «Все — архитекторы, инженеры, торговцы, офисные клерки, наемные рабочие, ремесленники, учащиеся, квалифицированные и неквалифицированные рабочие — заняты здесь одним делом. Так, искренне и чисто, проявляется Volksgemeinschaft (национальное единство)» (Kele, 1972: 193). В этот период Депрессии правительство Брюнинга проводило политику экономической дефляции, включавшую в себя сокращение профессионального обучения, схем создания рабочих мест и программ переквалификации. Многие молодые люди не хотели отдавать голос на своих первых выборах за консервативные или либеральные партии, составлявшие это правительство, или даже за социалистов, продолжающих с ним сотрудничать.
В своей речи в Рейхстаге в мае 1932 г. Грегор Штрассер двинулся дальше: он предложил нацистскую программу общественных работ, финансируемую через «длинные кредиты». За этим предложением стояла радикальная программа Отдела экономической политики НСДАП, включавшая в себя повышение налога на сверхдоходы. Гитлер не желал публиковать эту программу, опасаясь, что она рассорит его с крупными промышленниками, — лучше подождать с этим до прихода нацистов к власти, говорил он главе отдела (Turner, 1984). Однако обещания Штрассера были опубликованы во время следующей избирательной кампании — и принесли ему большую популярность. Придя к власти, нацисты действительно исполнили многие из этих обещаний. Главной целью нацистов было финансировать перевооружение, однако инвестиции в тяжелую индустрию естественным образом сокращали число безработных. Предвыборные лозунги «работа и хлеб» и «право на работу» также нашли себе место среди национально-этатистской риторики: «национально-экономическое самоопределение — международный капитал не сможет больше решать, смогут ли немцы работать и жить» (Childers, 1983: 148–153, 246–248). Риторика, привлекательная для многих — и не пустая риторика.