Регионалистские идеи были в рабочей среде недостаточно сильны (движения за автономию испанских регионов, как правило, имели выраженную буржуазную окраску). Поэтому прежде роста регионализма среди рабочих стали распространяться классовые идеологии. И все же косвенно классовая политика зависела от региона. Как и в других странах, ядро промышленного пролетариата тяготело к социализму. При этом каталонские рабочие и батраки на юге страдали от гнета далекого кастильского государства и подумывали о том, как хорошо было бы жить без него. Именно в испанском государстве низшие классы, особенно в перечисленных регионах и отраслях, видели главного угнетателя. Эти рабочие заражались анархо-синдикалистскими идеями, в том числе идеей объявления всеобщей забастовки, что привело бы к уничтожению государства и падению капитализма. Вплоть до 1930 г. эти идеи казались привлекательными очень многим неквалифицированным рабочим, особенно в отраслях, не связанных с тяжелой промышленностью. Таким образом, хотя испанская экономическая структура способствовала росту классовой борьбы в аграрном и промышленном секторах, рабочее движение делили между собой социалисты и анархо-синдикалисты, причем тех и других поддерживали строго определенные регионы; иными словами, ни одно из этих движений не было, в сущности, общенациональным. Вследствие этого оказалось ослаблено левое крыло, а значит, и Вторая республика.
Капитализм в Испании был сравнительно молодым, а вот государственный аппарат очень старым (впрочем, тут положение разнилось в зависимости от региона). Я уже упоминал «касиков» и их роль в испанском парламентаризме. Что до исполнительной власти, то она покоилась на трех столпах: католической церкви, армии и монархии Бурбонов. Католицизм практически выполнял функции государственной религии. Вспомним-ка, не эта ли церковь в спайке с государством сумела обратить полмира в христианскую веру? Яркий символ этого союза государственников и клерикалов — монастырь Эскориал неподалеку от Мадрида: дворцовые покои Филиппа II опоясывают гигантский храм, так что из постели монарх ясно видел алтарь. Католическая церковь сохраняла влияние в преимущественно аграрных районах Испании, особенно были подвержены ему кастильские и леонские крестьяне, а также средний класс. В других областях оно приживалось меньше, разве что среди старорежимных элементов. Когда вспыхивали крестьянские восстания, то их жертвами нередко становились священники. Из-за неравномерного влияния церкви, ее неприятия в народе клир занимал позицию весьма реакционную, относился подозрительно к модернизации, к католическим профсоюзам, к демократии (Lannon, 1987: 55–65, 183–194). Старый режим имел возможность мобилизовать идеологические силы церкви, но это, во-первых, во многом зависело от региона, во-вторых, политически приводило к возникновению мощной оппозиции: традиционные антиклерикалы объединялись с более современным секуляристским течением.
Численность армии была высока, она играла большую роль, но статус ее также был в каком-то смысле региональным. Большинство офицеров были из Кастилии, Леона и южных областей, из семей бедных провинциальных буржуа. В испанской армии чаще, чем в армиях других стран Европы, служили сыновья кадровых офицеров и унтер-офицеров; их с младых лет, не видевших ни взрослой, ни даже подростковой жизни, отправляли в военные академии. Франко поступил в академию в возрасте 14 лет. Военные в Испании были особой кастой, но теперь у этой касты все отчетливее прослеживались классовые черты. При том, что в XIX веке для военных были характерны либеральные убеждения, они в случае военного положения все чаще вставали на защиту обеспеченных классов (Ballbe, 1983; Alpert, 1989: 51–52). Крупная армия была наследием имперского прошлого, новые же правительства бедной страны не способны были правильно ее содержать и обеспечивать; следствием стали несколько военных катастроф. В 1898–1899 гг., не выдержав краткой односторонней войны с Соединенными Штатами, рухнула мировая испанская империя, а уже в 1921 г. в единственной оставшейся колонии — Марокко — под Анвалем бедуины буквально растерзали остатки испанских регулярных сил. И в первом, и во втором случае военные и государственные деятели винили в случившемся друг друга — так возник конфликт между гражданским и военным госаппаратом. Офицерское «поколение 1898 года» стало постепенно отказываться от традиционного либерализма и консерватизма и увлеклось новыми идеями этатизма (Busquets, 1984: 94-111, 155–157; Ben-Ami, 1983: 66–72; Gomez-Navarro, 1991: 313–320). Имперская армия, лишившись своей империи, сосредоточилась в гарнизонах на территории собственно Испании плюс Марокко. Но армия эта была профессиональной, к тому же Испания не участвовала в Первой мировой войне. Молодых отставных ветеранов в стране почти не было, поэтому идея формирования парамилитарных группировок развития не получила. Военные государственники оставались консерваторами, послушными начальству; фашистские идеи «народного ополчения» в их ряды не проникли.
Из трех перечисленных столпов исполнительной власти слабейшим была монархия — династия Бурбонов. Короля Альфонсо XIII единодушно считали виновным в анвальской катастрофе. В 1931 г. усилиями генерала Примо де Риверы монарх был отстранен от управления страной и сослан. Монархия сталкивалась со все новыми угрозами — не только либерально-демократической. Оплотом монархистов была провинция Наварра, но там поддерживали исключительно конкурирующую «карлистскую» династию, и таким образом испанское монархистское движение переживало серьезный раскол. Этатизм в Испании почти не был ориентирован на монархию.
Государство всеми тремя столпами опиралось на весьма отсталые регионы и институты; оно порядком устарело и отчасти напоминало типичное средневековое государство Европы. Имелись королевский двор, армия, церковь, при этом не были налажены регулярные управленческие механизмы: налоговая система была примитивной, образование, здравоохранение, связь отличались весьма слабо развитой инфраструктурой. Государство умело выполнять репрессивные функции, и авторитет его в целом признавался повсеместно, но из-за неразвитой инфраструктуры оно оставалось слабым. Идеологическую основу нашли в прошлом, а именно в расцвете эпохи Филиппа II: это был националистический миф о Hispanidad[47], о возложенной на Испанию священной миссии. Враги же у государства теперь появились новые. Это были поддерживаемые буржуазией регионалистские течения в высокоразвитых провинциях, а также мировые идеологии: либерализм, социализм, анархизм. Тем не менее старый режим имел некоторую поддержку новых людей — каталанских промышленников и баскских банкиров, для которых угрозой был агрессивно настроенный местный пролетариат и которые приветствовали идею органического единения («интегрального», если выражаться принятым в Испании термином) против регионализма.
Старое государство разлагалось, дробясь на лагеря, приходило в упадок, но процесс этот протекал крайне медленно. В 1880-х после смены режима и карлистских династических войн наступила относительная стабильность. Что до военных катастроф, то все они происходили где-то далеко, а в Первой мировой войне страна не участвовала. В отличие от остальных уже рассмотренных здесь стран, над Испанией не висело внешней угрозы, режим сильно состарился, но не утратил легитимности внезапно. В условиях мировых кризисов того времени мог выжить лишь этатизм, более консервативный и более слабый инфраструктурно по сравнению с уже рассмотренными в данной работе. Действительно, большинство исследователей именно живучестью старого режима в Испании объясняют относительную слабость там подлинно фашистских течений.
Еще более самобытный характер носил испанский «национализм»[48]. Будучи очень старым государством, Испания нигде, за исключением Африки, не вела с другими странами территориальных споров. Не было попыток территориального реваншизма, не было наплыва разъяренных беженцев (если не считать так называемых Africanistas, с которыми познакомимся позднее). Отношения с Францией и Португалией были добрососедскими (ситуация, характерная скорее не для центра, востока или юга, а для северо-запада Европы), кроме того, Испания не вступала в Великую войну. Отсюда популярная точка зрения, что националистические настроения не были достаточно сильны ввиду отсутствия внешней угрозы для страны. Пейн (Payne, 1962: 1), например, утверждает, что испанские фашисты (как и в других странах) могли бы заработать очки на международном конфликте, но у них вряд ли получилось бы его спровоцировать. Вот с этим утверждением мы согласиться не можем: верно, что большинство испанцев были людьми разумными и смирились с тем, что геополитически их страна движется к закату, и националисты (включая фашистов) почти не выказывали агрессии по отношению к другим народам. Тем не менее Испанию раздирали противоречия внутренние, а, как мы видели на примере других стран, рост органического национализма происходит не за счет внешнего, а за счет внутреннего конфликта. Поэтому испанские правые — как и в других странах — пытались мобилизовать массовый интегральный (органический) национализм против предполагаемых международных и сепаратистских врагов внутри страны. Националистические настроения в Испании были сильны, но они были направлены не вовне, а внутрь, а кроме того, носили не столько этнический, сколько политико-культурный характер. Органические националисты позже выступят с инициативой чисток, не этнических, но политических: они считали, что их враг представляет главным образом угрозу политическую (сепаратистскую или левацкую).
Поверхностный обзор страны позволяет заметить выраженные, притом варьируемые в зависимости от региона, мятежные настроения у низшего класса, противостоящего консервативному, регионально обусловленному трехстолповому старорежимному государству, при всей его инфраструктурной слабости все же сохранившемуся в неизменном виде, — государству, в котором начался процесс разложения и которое пыталось генерировать националистическую идеологию с внутренней ориентацией. Таким образом, испанским правым недоставало отнюдь не обновленного национализма, а этатизма в обновленном современном варианте. В результате возникло государство куда реакционнее фашистского, активно настроенное на проведения чисток не по этническому, а по политическому принципу. Но едва ли этот поворот можно было предвидеть в первых десятилетиях XX века, когда Испания приобрела свой первый авторитарный опыт.