ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ГЕНЕРАЛА ПРИМО ДЕ РИВЕРЫ
Предыстория организованного генералом Примо де Риверой переворота — так называемое «большевистское трехлетие», три года острого классового конфликта, пережитые Испанией: за период 1918–1920 гг. здесь, как и во многих других европейских странах, произошли массовые волнения и стачки. Однако здесь у восставших явно прослеживалось национальное пристрастие к использованию легкого оружия и самодельных бомб. Агрессивнее всех вели себя члены анархо-синдикалистской Национальной конфедерации труда (НКТ), известные как «пистолетчики» (pistoleros): за один лишь 1920 г. в Барселоне они застрелили полсотни фабрикантов, чиновников и умеренных членов профсоюза (Morego, 1922). Для борьбы с индивидуальным террором было бессмысленно применять армию, поэтому при содействии фабрикантов формировались добровольческие отряды и союзы агрессивных ультраправых, среди которых ключевое значение отводилось так называемым «свободным синдикатам».
В некотором смысле эти синдикаты представляли собой первые ростки испанского фашизма. Руководили этими синдикатами рабочие — католики, консерваторы и карлисты (чувствовалась близость Наварры), уставшие от анархизма, антиклерикализма и непродуктивного левацкого максимализма. Эти объединения становились все более агрессивными и все более походили на «карманные» профсоюзы: их штрейкбрехерскую деятельность финансировал работодатель. В течение нескольких лет они не уступали НКТ в количестве устроенных нападений и убийств. Наиболее удобно было вербовать в такие синдикаты новых членов на окраине промышленных пролетарских гетто и текстильных фабрик. Вербовщиков интересовали работники текстильной промышленности и им подобные: железнодорожники, газовики, электрики, парикмахеры, извозчики, работники баров, кафе, кухонь, пекари, молочники, каменщики, плотники, скорняки, рисовальщики и стеклодувы. В «мученическом» списке из 23 убитых членов синдиката — три металлурга, три стекольщика, три типографских наборщика, два повара, два банковских клерка, один водитель грузовика и 8 — члены профсоюза красильщиков (Winston, 1985: 178–187).
По агрессивности и членскому составу, отбираемому не из пролетарских гетто, «свободные синдикаты» напоминали тогдашние фашистские рабочие движения. Правда, у них так и не появилось единой связной идеологии.
Кульминация деятельности «свободных синдикатов» пришлась на 1920 г. Тогда было убито большинство террористов НКТ, из-за чего идеология НКТ, особенно в Барселоне, качнулась в сторону более умеренной. Также за счет НКТ начали расширяться реформистско-социалистические Всеобщие союзы трудящихся (ВСТ). В 1921 г. количество потерянных из-за забастовок трудодней снизилось и в последующие три года не превышало половины от уровня 1920 г. То были три последних года существования полупарламентского режима. Основными требованиями бастующих были зарплаты и улучшение условий труда, и из большинства противостояний победителем выходил работодатель (Payne, 1970: 44–61; Ben-Ami, 1983: 8-14, 34–40; Carmona, 1989: 467–468, 495–496; Martin, 1990: 226–230). Не будем забывать, что Барселона была развитым индустриальным городом, в котором по-прежнему уважалась легитимная государственная власть. Большинство рабочих осознавали всю бесполезность ведения против нее партизанских действий. Агрессивные формирования вроде «синдикатов» теперь оказывались без надобности и постепенно сошли на нет. Экономические трудности были преодолены, зарплаты стали расти. Парламент был раздроблен и коррумпирован, однако в его деятельности прослеживались признаки либерализма. В конце 1922 г. кабинет провозгласил курс на избирательную реформу, принудительный арбитраж и разделение прибыли в промышленности, реформу вооруженных сил и окончание марокканской войны. Казалось, что вот-вот в стране воцарится подлинная демократия.
Однако многие консерваторы всерьез забеспокоились. Против избирательной реформы выступали «касики», против мировой с рабочими — работодатели, даже военные чувствовали, что реформы идут вразрез с их интересами (Boyd, 1979: 276). Они прибегли к военной силе — в Мадрид вошли отряды Примо. Церковь в происходящем не участвовала, колебался и король, однако генералу оказали поддержку крупные капиталисты. Участников переворота ликованием встречала богато разодетая публика; поползли вверх котировки акций. Переворот имел преимущественно классовую подоплеку, при том что был совершен силами армии, преследовавшей собственные коллективные цели. Так две элиты, в руках которых было сосредоточено соответственно экономическое и военное влияние, загубили первые ростки демократии.
Некоторые исследователи считают, что классовый аспект в произошедшем был гораздо сильнее выражен и что переворот был абсолютно необходим для защиты классовых интересов. «Верхи осуществили революцию затем, чтобы ее не осуществили низы», — пишет Бен-Ами (Ben-Ami, 1983: 45–47, 77–87, 401). Гомес-Наварро (Gomez-Navarro, 1991: 487490) считает, что причиной расшатывания старого режима стала задержка в экономическом развитии, и «понадобился» более современный авторитарный режим на базе двух наиболее эффективных институтов: армии и госаппарата. Однако недостаток функциональноклассового объяснения причин путча Примо в том, что он произошел не при непосредственной угрозе революции, а в момент, когда буржуазные либералы успели предусмотрительно провозгласить реформы. Хотя правые и клялись, что только благодаря им страна до сих пор не сползла в хаос, беспорядки и забастовки в этот период действительно пошли на спад. Это не первый случай в межвоенной Европе, когда правые, движимые своего рода истерией, паникой, слишком рано начинали хвататься за оружие (Boyd, 1979: 116–140), испытывая «навязчивый страх революции» (Gonzalez Hernandez, 1990: 129). С этим согласен даже Бен-Ами (Ben-Ami, 1983: 8-14), который характеризует ситуацию, цитируя фельетон того времени:
«…муза страха, верная спутница консервативного класса, в своих мадригалах и балладах неустанно воспевает общественный порядок. Общественный порядок превыше всего! Принесем все в жертву общественному порядку».
И вновь мы возвращаемся к загадке, уже озвученной на страницах нашей книги. Отчего консерваторы были так напуганы, отчего прежде времени хватались за пистолет? Может быть, они вели себя неразумно или перестраховывались? Действительно, почему они противостояли даже не революции, а обычной реформистской демократии северо-западного европейского образца? Поскольку похожие страхи у консерваторов проявлялись и в республиканский период, который задокументирован значительно лучше, — не будем торопиться с ответом.
Поначалу Примо устраивал своих сторонников. Он распустил парламент и заменил гражданских губернаторов генерал-капитанами. Он вел репрессии против регионалистов и НКТ, а также отказался от аграрной реформы. Но была у Примо одна неожиданная сторона: он был сторонником модернизации армии и потому тянулся к фашизму. В беседе с Муссолини он заявлял: «Вы — не только итальянская, но и мировая фигура. Вы — провозвестник великой миссии против распада и анархии, которую взяла на себя Европа». Действия Примо были продиктованы симпатиями к фашизму: он заменил парламент корпоративистской ассамблеей, в которой заседала единственная марионеточная партия, «Патриотический союз». Он принял ряд программ автаркического экономического развития. Поскольку синдикализм был радикальнее фашизма, он в равной мере возложил полномочия трудового арбитража на социалистические профсоюзы ВСТ (деятельность НКТ при этом подавлялась). Социалисты приняли его предложение, и к 1929 г. этой схеме было подчинено более половины промышленной рабочей силы; теперь суды выносили решения чаще не против рабочих, а против нанимателей. Забастовки пошли на спад. Министром финансов у Примо был Кальво Сотело, автор популярных трудов по экономике, поклонник фашистских идей корпоративного государства; он даже предпринял попытку брать налоги с обеспеченных слоев населения в целях финансирования социальных программ (Ben-Ami, 1983; Rial, 1986). Он стремился расширить инфраструктуру государства и минимально перераспределить ресурсы между классами, которые могли бы служить новому режиму и стать его частью. Все это напоминало не столько фашизм, сколько оригинальную смесь полуреакционного и корпоративистского авторитаризма.
В условиях, когда сверху была спущена корпоративистская идеология, у фашизма, зарождавшегося внизу, шансов было немного. После того как Примо начал преследовать анархо-синдикалистов и взял в узду социалистов, «свободные синдикаты» стали не нужны и постепенно сошли на нет. Но его собственный Патриотический союз и карманная Национальная ассамблея также были организациями директивными — в действительности с их помощью нельзя было мобилизовать крестьян и средний класс, который они «представляли» (см. Приложение, табл. 9.2, строка 6; Gomez-Navarro, 1991: 207–304, 499–506). Отсутствие мощной поддержки серьезно подрывало позиции Примо, тем более что в результате принимаемых им эксцентричных политических мер врагов у него только прибавилось. В конечном счете церковь и капиталисты начали выступать против большинства нововведений Примо. В условиях финансового кризиса он вынужденно пытался перевести экономику на военные рельсы, в результате чего от него отвернулись его же солдаты. Прежние союзники вынудили его уйти в отставку. Но, как это часто бывает в армии, когда затевается мятеж против генерала, — они несколько поторопились. Договоренности о том, какой режим должен прийти на смену режиму Примо, не было. Многие серые кардиналы во власти отказались поддержать непопулярную фигуру короля, кроме того, не были согласны на новый авторитарный режим. В условиях вакуума власти вспыхнули массовые народные демонстрации, в ответ политики-центристы провозгласили демократическую республику. Армия против восставших, во главе которых встали умеренные, пойти не могла. Неожиданно из-за Примо старый режим раскололся на два лагеря, и так стал возможен приход нового. Так был дан старт второму демократическому эксперименту — более смелому и радикальному, чем первый.