Действительно, Кант потеснил науку, чтобы оставить место вере; здесь нашла свое выражение вся непоследовательность немецкой буржуазии в борьбе с феодальным мировоззрением и феодальными общественными порядками. Но при всей своей непоследовательности Кант был приверженцем рассудка, был немецким теоретиком Просвещения. В статье «Ответ на вопрос: что такое Просвещение», написанной в 1784 г., Кант определяет Просвещение как решимость человека пользоваться своим собственным рассудком не прибегая к руководству рассудка другого. «Sapere aude» (дерзай познать), — напоминает Кант слова латинского изречения, — имей мужество пользоваться своим собственным рассудком! — таком девиз Просвещения»[246].
Совершенно несостоятельны попытки фашистов оклеветать Канта, противопоставить его понятие безусловной формы нравственного долга понятию всенародной воли у Руссо. Фашисты ненавидели Руссо, его великие идеи о социальном равенстве и справедливости, об общественном договоре, о воле большинства как о воле народа. Эту «общую волю» фашисты отвергают как понятие, в котором «нет ничего живого», как «искусственный продукт геометрического мышления», как «безличного диктатора», наделенного властью повелевать всеми до следующих выборов.
Политический смысл этой фашистской критики демократических принципов Руссо ясен. На деле она была направлена против принципов демократии вообще. Что касается позиции Канта, то именно в философии Канта наиболее полную разработку получили политические принципы Просвещения: свобода, равенство, братство. Кант утверждал, что эти принципы находят свое обоснование исключительно в познаниях практического разума и поэтому априорно имеют силу для общества, достойного человека. Свобода, по его мнению, заключается в том, что никто не должен принуждать другого быть счастливым исходя из собственного понимания, ибо каждый имеет право искать счастья на пути, который сам считает хорошим, если он при этом не нарушает свободы других добиваться такой же цели.
Равенство означает одинаковую подчиненность всех индивидуумов законам государства; при этом, однако, послушание любому закону непременно предполагает одобрение этого закона со стороны индивидуума. Связав свободу и равенство, Кант тем самым устанавливает соответствие между политическим строем и принципами морали. Высший принцип морали, согласно Канту требует рассматривать человечество, воплощенное в каждом человеке, как цель и с той же категоричностью запрещает рассматривать людей как средство.
Кант решительно подчеркивал, что именно Руссо он был обязан обращением на путь истины, на путь признания человеческого достоинства широких трудящихся масс. «Сам я по своей склонности, — писал Кант, — исследователь. Я испытываю всю жажду познания, неутолимое беспокойство в стремлении продвинуться в нем дальше или также удовлетворение от каждого достигнутого успеха. Было время, когда я думал, что все это может сделать честь человечеству, и я презирал чернь, ничего не знающую. Руссо исправил меня и направил на иной путь. Это ослепляющее преимущество исчезает, я учусь уважать человека и чувствовал бы себя гораздо менее полезным, чем самый обыкновенный рабочий, если бы не думал, что данное рассмотрение может сообщить ценность всем остальным, устанавливая права человечества»[247]. Кант настолько высоко ставит просвещение, что, по его мнению, прогресс просвещения человечества неизбежно приведет в будущем к упразднению войн. Он был решительным противником воинствующего национализма, видел в войнах величайшее бремя для народов, препятствие для всестороннего развития человека, для свободного развития просвещения и культуры.
Кант с тревогой отмечал, что правители современных ему государств «не находят свободных средств для открытия общедоступных воспитательных учреждений и в особенности для всего того, что касается общего блага». И причину этого он со всей определенностью видел в том, что «все поглощается военными бюджетами в ожидании грядущей войны». Как актуально звучат сегодня эти слова Канта! Кант решительно выдвигал требование: войн больше не должно быть! И призывал людей бороться для достижения вечного мира. Таков наш моральный долг, подчеркивал он. Больше того, по Канту, даже следовало бы отказаться скорее от разума, чем от борьбы за установление прочного, вечного мира. Кант верил, что придет время, когда не будет войн, когда «человеческий род достигнет, наконец, того состояния, когда все его природные задатки могут полностью развиваться и его назначение да земле может быть выполнено»[248].
Французская революция по достоинству оценила Канта. Она даровала ему звание Почетного гражданина Франции. А Генрих Гейне, понимая революционное значение идей Канта, даже ставил его выше якобинцев[249]. Лишь не отягощенные никакими требованиями рассудка и нравственными нормами «свободная воля» и «инстинкт» фашистских идеологов могли после всего этого пытаться препарировать Канта под «арийца», превратить его в заурядного иррационалиста и мистика.
Особый интерес проявляли фашистские идеологи к фальсификации и извращению идейно-теоретического наследия Гегеля. Для обоснования и оправдания собственных «идей» они обращались прежде всего к следующим положениям Гегеля: во-первых, к положению о том, что государство стоит вне обычных норм морали, во-вторых, к положению, что личное начало необходимо подчиняется всеобщему, воплощенному в государстве; в-третьих, к мысли Гегеля о целесообразности войны как средства предохранить народ и общество от застоя; в-четвертых, к его идее об особой якобы всемирно-исторической миссии германских народов, прежде всего немцев, и в связи с этим о «разумности» прусской государственной системы и вообще всей прусской «действительности». Это верно.
Гегель утверждал, что государство стоит вне обычных норм морали, что личное начало подчиняется всеобщему. Тем не менее истолковывать это положение как оправдание аморализма, как отрицание какого-либо значения совести, как абсолютное поглощение личности государством фашистские «теоретики» не имели достаточных оснований.
По Гегелю, всемирная история совершается в более высокой сфере, чем та, к которой приурочена моральность, чем та сфера, которую составляют образ мыслей частных лиц, совесть индивидуумов, их собственная воля и их образ действий. По отношению к сфере частных действий и частной жизни всемирно-историческая жизнь, согласно Гегелю, представляет настолько своеобразную и высшую область, что «всемирная история вообще могла бы совершенно отрешиться от того круга, к которому относятся моральность и так часто рассматривавшееся различие между моралью и политикой...»[250].
Именно эти идеи Гегеля фашистские теоретики рассматривают как доказательство освобождения им государства от всяких норм морали. В действительности, у Гегеля речь идет о другом — о подчинении узколичной, индивидуалистической позиции общегосударственной (и нравственной одновременно) точке зрения. Государство, как его понимав Гегель, отнюдь не предполагает отмены морали, достоинства и свободы человека. Государство, согласно Гегелю, есть осуществление свободы, «действительность конкретной свободы»[251]. Но конкретная свобода, по Гегелю, состоит в том, что личная единичность и ее особенные интересы получают свое полное развитие, пользуются признаками своего права самого по себе (в системе семьи и гражданском обществе) и в то же время частью переходят через себя самих в интерес всеобщего, частью сознательно и добровольно признают его. Здесь «ни всеобщее не имеет силы и не выполняется без особенного интереса, знания и воли, ни индивидуумы не живут исключительно лишь для особенного интереса в качестве частных лиц, а их воля вместе с тем действует во всеобщем и для всеобщего сознательно для последней цели»[252].
В государстве, полагает Гегель, обязанности личности по отношению к целому должны быть в единстве с ее неотъемлемым правом. По Гегелю, только в древнейших азиатских деспотиях у индивидуумов не было интимной стороны, никакого внутреннего содержания. В новейшее же время человек хочет, чтобы его уважали со стороны его внутреннего существа. В современном государстве то, чего оно требует как обязанности, есть непосредственно также и право индивидуальности, т. е. «в данном государстве обязательство индивидуума по отношению к государству есть вместе с тем и наличное бытие особенной свободы индивидуума; обязанность и право соединены в одном и том же отношении»[253].
Из этих разъяснений совершенно четко выявляется, что для Гегеля обязанности личности по отношению к государству, целому неразрывно связана с ее неотъемлемыми правами, свободой и достоинством. Государство в определенных случаях может поступиться интересами отдельных лиц, но вместе с тем в принципе оно обязано принимать во внимание интересы индивидуумов. Гегель высоко уважал личность человека; по его убеждению, человек обладает значением потому, что он человек, а не потому, что он иудей, католик, немец, итальянец и т. д.
Что касается морали, то Гегель отвергает не мораль как таковую, но узкое понимание морального долга. «Аморализм» государства означает, по Гегелю, отнюдь не оправдание для государственных деятелей всяких аморальных действий, но лишь протест Гегеля против такой оценки поступков государственных и исторических деятелей, которая судит об их деяниях не с точки зрения их государственных целей и значения, а с точки зрения абстрактной морали долга. По Гегелю же, более высоким является веление нравственного долга, в котором коренится истинная совесть, руководствующаяся тем, что действительно «в себе и для себя есть добро и долг».