ких специалистов (например, специализированных технических проблем или задач высшего руководства). Наиболее дерзкий и революционный демарш — атака на паразитирующий капитализм — был предпринят в так называемом Веронском Манифесте. Указанное потенциальное достоинство и авторитет главы предприятия признавались исключительно за тем, кто сам был «первым работником», то есть трудящимся капиталистом-предпринимателем, но не за капиталистом-спекулянтом, чуждым производственному процессу и живущему исключительно на дивиденды (кстати, марксистская полемика имеет смысл лишь по отношению к этому второму типу). Здесь также проявилось стремление вернуться к традиционной модели древней корпорации, где «капитал» с собственностью на средства производства не был элементом чуждым производству, но принимал в нём активное участи в лице цехового мастера.
Однако, трудовое законодательство второго периода фашизма имело два основных недостатка. Прежде всего, речь идет о так называемой «социализации», в проведении которой (даже если в основе её и лежала реальная потребность) вышли за рамки дозволенного из чисто демагогических соображений. Впрочем, возможно этот перегиб был продиктован тактическими целями. В критической, если не безнадежной ситуации, в которой оказался фашизм времен Сало, Муссолини стремился использовать любое средство, чтобы привлечь на свою сторону рабочий класс, который неотвратимо затягивался на орбиту левых идеологий. Поэтому здесь скорее стоит говорить о пробном начинании, предпринятом с целью воспрепятствовать возникновению настоящего левого движения. Но социализация как таковая неизбежно носит черты штурма предприятия снизу и (помимо нелепостей технического и функционального порядка, на которых мы не будем здесь останавливаться) ввиду своей явной односторонности не соответствует тому законному требованию, которое могло лежать в её основе.
Действительно, в этом смысле наиболее привлекательным в системе, предложенной фашистским республиканским законодательством, является соучастие рабочих и служащих во владении средствами производства, что само по себе в определенных рамках можно признать справедливым ограничением возможностей, которыми обладает капитализм как эксплуататор и накопитель доходов. Но эта привлекательность сразу рассеивается как только понимают, что истинная солидарность за совладение средствами производства требует соучастия рабочего коллектива в возможных потерях, с соответствующим уменьшением зарплаты: солидарность и в удаче, и в беде. Этого вполне достаточно, чтобы охладить пыл многих энтузиастов. Правильным решением, способным обеспечить взаимную ответственность и участие обеих сторон в производственном процессе является скорее не «социализация», но система акционерного участия (с колебаниями дивидендов) рабочих и служащих, получающих свою долю акций (не подлежащих передаче, что исключает их возможность попадания в чужие руки), при которой, однако, право собственности сохраняется за предпринимателем. Эта система недавно прошла успешное испытание за рубежом на отдельных крупных предприятиях. Впрочем, эти вопросы выходят за рамки нашего исследования. Мы упоминаем их лишь для того, чтобы посредством сравнения указать границы и перегибы фашистского трудового законодательства времен Республики Сало.
Вторым отрицательным и регрессивным моментом указанного законодательства было усиление синдикализма и централизации путём создания единой Конфедерации, во главе которой на законных основаниях должны были встать профсоюзы, нацеленные на решение «вопросов, касающихся жизни предприятия, выпуска и производства продукции в рамках национального плана, устанавливаемого компетентными государственными органами». Эта Конфедерация, в отличие от корпоративного законодательства фашизма двадцатилетнего периода, не предусматривала союза предпринимателей и рабочих. Её целью была «спайка в единый блок всех трудящихся, включая технический персонал и руководство». Перед лицом этого требования отступала на второй план (важнейшая для нас) проблема органичного преобразования инфраструктуры каждого предприятия, обладающего относительной самостоятельностью. На национальном и государственном уровне это могло привести к одному из тех отрицательных результатов, о которых мы говорили чуть выше: либо к штурму государства со стороны экономики, «труда» и производства, либо к тоталитарной национализации самой экономики. В приведённом выше высказывании, в словах о «национальном плане, устанавливаемом компетентными государственными органами», легко угадывается вторая тенденция. Однако и желанный «блок» в перспективе также мог обернуться «тотальной мобилизацией», необходимой и оправданной лишь в критической ситуации (и лишь на время действия подобной ситуации); что и произошло с «республиканским» фашизмом в трагической атмосфере конца войны. Впрочем, совершенно очевидно, что это относится к области конъюнктуры и, следовательно, никоим образом не должно влиять на доктрину и нормативные принципы.
В заключение нашего анализа корпоративной реформы фашизма в любом случае следует признать в ней наличие требований, ценность и законность которых становятся всё более очевидными в современной социально-экономической ситуации, где, несмотря на видимость производственного рывка и эфемерного процветания, всё более заметны признаки кризиса и хаоса, где нарастает классовая борьба, а государство вынуждено идти на всё большие уступки под напором узаконенной и разнузданной демагогии. Однако ещё раз отметим, что положительные стороны фашистской корпоративной реформы, не говоря уже о результатах, которые могли быть достигнуты при условии устранения недостатков и дальнейшего развития в указанном нами направлении, связаны не с «революционными» в отрицательном и исключительно обновительном смысле тенденциями фашизма, но обязаны своим появлением влиянию тех традиционных форм (с которыми до той или иной степени были знакомы зачинатели фашистского корпоративизма), родной почвой которых была прежняя цивилизация.
Как читатель уже догадался, мы не сочли нужным обращаться непосредственно к «национальному социализму», который некоторые считают одной из наиболее важных и ценных черт фашизма. По их мнению, основной задачей не только Италии, но и Германии должна была стать именно реализация подобного социализма, а фашистская Трудовая Хартия должна была стать основанием для создания подобного «социалистического общества». Однако, мы никак не можем согласится с этим мнением. Мы отказываемся рассматривать «социализм» отдельно от других его ценностей, несовместимых с более высокими стремлениями фашизма. Социализм есть социализм и, добавив к нему эпитет «национальный», можно лишь замаскировать его под «Троянского коня». Воплотив в жизнь «национальный социализм» (с неизбежным отказом ото всех высших ценностей и иерархий, с ним несовместимых), кончили бы социализмом без эпитетов, потому что на наклонной плоскости нельзя затормозить на полпути.
В своё время итальянский фашизм был одним из самых передовых и многообещающих режимов в области социальных реформ. Но наиболее ценные аспекты фашистского корпоративизма двадцатилетнего периода, в сущности, связаны с органичной и антимарксистской идеей, а, следовательно, не имеют ничего общего с тем, что по праву называют «социализмом». Только так фашизм смог стать «третьей силой», возможностью, открывшейся перед европейской цивилизацией, противоположной как коммунизму, так и капитализму. Поэтому во избежание деградации необходимо избегать всякого толкования фашизма в левом ключе, как того ни хотелось бы некоторым поклонникам «национального государства труда». Они желают быть оппозиционерами и даже «революционерами» по отношению к современной демократической и антифашистской Италии, даже не замечая того, что в её действующей конституции содержится практически та же, столь близкая их сердцу формулировка.
Перейдем к следующему вопросу, касающемуся взаимосвязи национальной и международной экономик. Сегодня во многих кругах принято порицать как нечто абсурдное фашистский принцип автаркии. С этим мы никак не можем согласиться.
Как для личности, так и для нации свобода и независимость являются величайшим благом. Это недвусмысленно подтвердил Муссолини, заявив: «Без экономической независимости, независимость самой страны находится под угрозой; даже народ, обладающий высокими воинскими доблестями, можно сломить экономической блокадой» (1937). Поэтому, по его мнению, на новой стадии итальянской истории необходимо было «руководствоваться следующим постулатом: в наиболее возможно короткие сроки добиться максимально возможной независимости в экономической жизни нации» (1936). Выражение «автаркическая мистика» (1937) безусловно обязано своим появлением на свет широко распространённому в последнее время злоупотреблению понятием «мистика»[25]. Однако, на основе происхождения самого слова вполне можно говорить об «автаркической этике». Данное понятие (автаркия[26]) возникло во времена классической античности и, в частности, непосредственно связано со школой стоиков, исповедовавших этику независимости и самодержавности личности, то есть ценностей, для сохранения которых в случае необходимости приходилось подчиняться суровому принципу abstine et substine.
Таким образом, фашистский принцип автаркии можно считать своего рода распространением вышеуказанной этики на область национальной экономики. Речь шла о том, чтобы научить нацию при необходимости довольствоваться относительно низким уровнем жизни, сделать своим принципом так называемую austerity[27] (что, впрочем, в других условиях приходилось делать и другим нациям в послевоенный период), дабы обеспечить себе максимум независимости. Подобная ориентация безусловно заслуживает положительной оценки. Стране с ограниченными природными ресурсами (как Италия) определенный режим автаркии и самоограничения безусловно пошёл бы на пользу. В любом случае, в национальной жизни для нас нормальной является ситуация, противоположная сложившейся сегодня: показное общее процветание и бездумная жизнь одним днём, свыше собственных возможностей, сопровождающиес