– О, – ответила я, – мы с Черепашкой неприхотливы. Сейчас мы живем в центре города, в «Республике». Некоторое время я работала в «Бургер-Дерби», готовила и подавала жареную еду, но потом меня уволили.
Я почувствовала, как напряглась Ла-Иша, услышав эту новость. Должно быть, слоны и жирафы на ее одежде были поражены в самое сердце – их словно пронзили дротиками с транквилизатором. Тимоти строил рожи, пытаясь привлечь внимание Черепашки, впрочем, без всякого успеха.
– Обычно малышам нравятся лица, – заявил он. – Но твоя как будто в своем мире.
– Она сама решает, что ей нравится, а что – нет.
– А она волосатая! – продолжал он. – Сколько ей?
– Восемнадцать месяцев, – сказала я наобум.
– Она выглядит как индианка.
– Коренная американка, – поправила Фэйа Тимоти. – Ее отец – коренной американец?
– Ее прапрадед был чистокровный чероки, – сказала я. – По моей линии. У чероки признаки передаются через поколение. Это как с рыжими волосами. Вы не знали?
Второй дом в моем списке оказался почти напротив «Иисус, наш Господь», и принадлежал он Лу Энн Руис.
Не прошло и десяти минут, как мы с Лу Энн уже сидели в кухне, попивали диетическую «Пепси-колу» и надрывали животики, смеясь по поводу гомеостаза и соевых порогов. Нам уже удалось установить, что наши родные города в Кентукки были разделены всего двумя округами, и что мы, оказывается, были на одном концерте Боба Сигера на Ярмарке штата в мой выпускной год.
– А что было потом? – спросила Лу Энн со слезами на глазах.
Я совсем не собиралась спускать на них собак; они, в принципе, были неплохими ребятами, только постепенно все становилось смешнее и смешнее.
– Да, в общем, ничего. Но они вели себя так вежливо, что мне даже жалко их стало! Было ясно, что они считают Черепашку тормозом, а меня – какой-то марсианкой, которая никогда не видела туалета в квартире, но они продолжали задавать вопросы вроде не хочу ли я чаю из люцерны. В конце концов я сказала им, дескать, бывайте, ребята, я лучше создам себе пространство в каком-нибудь другом месте.
Лу Энн показала мне остальной дом, за исключением ее комнаты, где спал младенец. У нас с Черепашкой будет своя комната, а еще, если захотим, и огороженная задняя веранда. Там здорово спать летом, сказала она. Проходя по дому, мы переговаривались шепотом, чтобы не разбудить малыша.
– Я его родила в январе, – сообщила мне Лу Энн, когда мы вернулись в кухню. – А сколько лет твоей?
– По правде говоря, я даже не знаю, – ответила я. – Она у меня приемная.
– А разве тебе возраст не сообщили, когда ты ее оформляла? Не выдали свидетельство о рождении?
– Это не было официально. Мне ее просто отдали.
– Ты хочешь сказать, оставили у твоей двери в корзинке?
– Что-то в этом роде. Только в машине, и никакой корзинки не было. Хотя жаль. Дали бы хоть корзинку. Индейцы плетут отличные корзинки. А она – из индейцев.
– И что, даже никакой записки? А как ты узнала, что ее имя – Черепашка?
– Я ее сама так назвала. Но это временно – пока не узнаю ее настоящее имя. Наверняка рано или поздно мы на него наткнемся.
Черепашка сидела в высоком детском стульчике, который, как мне показалось, был великоват для ребенка, рожденного в январе. На столике перед ней были наклеены картинки с лягушонком Кермитом и Мисс Пигги, и Черепашка хлопала по ним ладошками. Увы, ухватить их она не могла. Я вытащила ее из стула и закинула себе на плечо, откуда она могла дотянуться до моей косы. Она не дергала за нее, а просто, зацепив обеими руками, держалась как утопающий за соломинку. Это была одна из наших обычных поз.
– Представить себе не могу, – сказала Лу Энн, – чтобы кто-то взял и выбросил ребенка, словно это ненужный щенок.
– Согласна, – кивнула я. – Но, веришь или нет, я думаю, это сделали для ее блага. Жизнь у нее была не сахар. Не уверена, что она смогла бы там выжить.
На подоконнике над раковиной спал толстый серый кот с белыми лапами. Неожиданно он спрыгнул вниз и выбежал из кухни. Лу Энн сидела спиной к двери, а я видела, как кот в соседней комнате принялся кругами ходить по лежащему в центре ковру и скрести лапами – точно так, как коты забрасывают песком то, что наделали.
– Ты не поверишь, чем сейчас занимается твой кот, – сказала я.
– Еще как поверю, – отозвалась Лу Энн. – Он ведет себя так, словно сходил по-большому, так?
– Точно! Но, насколько мне отсюда видно, ничего такого он не делал.
– И так всегда. Я думаю, у него раздвоение личности. Хороший кот, живущий в нем, просыпается и думает, что плохой кот наделал в гостиной дел. Мы его завели еще котенком, и я назвала его Снежком, но Анхель решил, что это дурацкое имя, и стал звать его Пачуко. А некоторое время назад, перед тем, как родился Дуайн, он начал себя так вести. Кстати, Анхель – это мой бывший муж.
Мне пришлось поднатужиться, чтобы понять, кто из них тут кот, а кто – муж.
Лу Энн между тем продолжала:
– А на днях в каком-то журнале я прочитала, что главной причиной раздвоения личности является то, что родители по-разному относятся к ребенку и по-разному его воспитывают. То есть один все время говорит ему, что он хороший, а другой – что он плохой. И ребенок начинает думать, что должен одновременно быть и таким, и таким.
– Фантастика! – сказала я. – Твоему коту самое место у Роберта Рипли, в его комиксах, Помнишь? «Хотите, верьте, хотите – нет»! Или в журналах, куда люди пишут о том, что выделывают их питомцы. Я читала: там длиннохвостый попугай свистит джаз, а какой-то кот спит только на полотенце с золотыми рыбками.
– О, нет, я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что Снежок так странно себя ведет. Слишком уж очевидно становится, что семья, в которой он жил, развалилась. Как ты думаешь?
– А что означает «пачуко»?
– Это вроде плохого мексиканского парня, который разрисовывает стены баллончиком и якшается с уличными бандами.
Между тем Пачуко, он же Снежок, продолжал чудить в гостиной.
– Нет, правда, обязательно пошли им рассказ про своего кота. Они же могут заплатить приличные деньги. Глаза на лоб лезут от того, что сейчас продается. Или, в крайнем случае, пришлют тебе ящик дармовой кошачьей еды.
– Я едва не выиграла приз – бесплатные пеленки для Дуайна Рея. На целый год. Дуайн Рей – это мой сын.
– Вот как? А что он делает?
Лу Энн рассмеялась.
– Да нет, ничего. Он вполне нормальный. Единственный нормальный в доме, как мне кажется. Хочешь еще пепси?
Она встала, чтобы наполнить стаканы.
– Так ты приехала сюда? Или прилетела?
И я рассказала Лу Энн о своей поездке через индейскую резервацию, поездке, которая свела меня с Черепашкой.
– Наши с ней дорожки никогда бы не пересеклись, если бы не погнутый рычаг, – сказала я.
– По крайней мере, можно благодарить звезды за то, что ты была в машине, когда что-то сломалось, а не в самолете, – отозвалась Лу Энн, стуча об стол контейнер со льдом. Я почувствовала, как Черепашка вздрогнула у меня на плече.
– Даже не задумывалась об этом, – сказала я.
– Я бы на самолете никогда не полетела! – заявила Лу Энн. – Господи! Ни за что в жизни! Помнишь ту авиакатастрофу, зимой, когда самолет упал на реку в Вашингтоне? Я по телевизору видела, как они вытаскивали из реки замерзших мертвецов с согнутыми коленями и локтями – как у игрушечных пластиковых ковбоев, которые скачут на лошадях. Только, если потерять или сломать лошадь, эти пластиковые раскоряки будут совсем бесполезными. О Господи! Это было ужасно! Я прямо слышу, как стюардесса говорит им так спокойно: «Пассажиры, пристегните ремни», а потом они все – раз, и превращаются в мороженых мертвецов. Ой, Дуайн проснулся. Пойду принесу его.
Я помнила эту катастрофу. По телевизору показывали спасательный вертолет, который сбросил вниз веревку, чтобы вытащить из реки, полной мертвых тел, единственную выжившую стюардессу. Помню, как та цеплялась за веревку. Крепко. Прямо как Черепашка.
Через минуту Лу Энн вернулась с ребенком.
– Посмотри, Дуайн Рей! – сказала она сыну, – какие милые люди хотят с тобой познакомиться! Скажи им «привет».
Ребенок был крошечный, с такой тонкой и нежной кожей, что, казалось, через нее все видно. Он напомнил мне Прозрачного человека, которого нам показывал Хьюз Уолтер на уроках биологии.
– Какой милый малыш, – сказала я.
– Правда? Ты так думаешь? Я люблю его больше жизни, но мне кажется, что у него слегка плоская головка.
– У них у всех так! – успокоила я Лу Энн. – Лоб округлится чуть позже.
– Правда? А я и не знала. Никто мне не говорил.
– Честно. Я работала в больнице и видела сотни новорожденных. У всех у них головки были плоскими как лопата.
Лу Энн замолчала и с серьезным видом принялась возиться с ребенком.
– Ну, так как? – наконец спросила я. – Мы переезжаем к тебе?
– Да, конечно!
Широко раскрытые глаза, то, как она держала ребенка – все это напомнило мне Сэнди. Та дама из центра города, что писала картины, могла бы любую из них запечатлеть на холсте под названием «Озадаченная мадонна с глазами-подсолнухами».
– Конечно, переезжайте! Я буду очень рада. Просто не думала, что ты захочешь.
– Почему это?
– Ну, ты такая стройная, умная, такая красивая, а мы с Дуайном Реем просто кое-как ковыляем по жизни… Когда я давала объявление в газету, то подумала – вот и четыре доллара на ветер. Кто захочет с нами жить?
– Прекрати! – оборвала я Лу Энн. – Не надо думать, что все вокруг лучше тебя. Я – простая деревенщина, приехавшая из дикой глухомани, с приемным ребенком, про которого все говорят, что он тупее ложки. Я тебе в подметки не гожусь, подруга. Честное слово.
Лу Энн вдруг прикрыла рот ладонью.
– Что такое? – спросила я с недоумением.
– Ничего.
Но я ясно видела, что она улыбается.
– Ладно тебе, признавайся, что?
– Как давно я не слышала, чтобы кто-то разговаривал точно так же, как я.