На званый ужин я готовила цыплят в кисло-сладком соусе с помощью одного из многочисленных журналов, которыми снабдила меня Лу Энн. Можно сказать, она взяла меня на «слабо». Видели бы это ребята из «Бургер-Дерби», думала я. Сначала я собиралась приготовить суп с фасолью по-флотски, чтобы отметить Черепашкино первое слово, но к концу недели она произнесла уже такое количество разных слов, что все они не поместились бы и в венгерский гуляш. Словарь Черепашки состоял из слов, принадлежащих одной только сфере жизни – как у страдавшей ипохондрией свекрови Лу Энн. С одной только разницей: у той это были названия болезней, у Черепашки – овощей. Я представила, какой бы разговор вела между собой эта парочка! Миссис Руис, по-английски, но с акцентом: «ишиас, крапивница, розеола, менингомаляция…». А Черепашка ей в ответ: «Куруза, тошка, фасой…»…
– О чем смеешься? – спросила меня Лу Энн. – Надеюсь, я как-нибудь влезу в это платье. Нужно было примерить заранее. Но я не надевала его с тех пор, как родился Дуайн Рей.
Я заметила, что Лу Энн во многих отношениях делила свою жизнь на две части – до рождества Дуайна Рея и после.
– Да влезешь, – убеждала я ее. – Ты давно взвешивалась?
– Давно. Не хочу знать, сколько я вешу. Там и делений таких высоких, наверное, нет.
– Я напрочь отказываюсь верить, что у тебя есть лишний вес. И, если ты хоть еще одно слово скажешь про то, что ты толстая, я заткну уши и начну петь про «Голубые острова», пока ты не умолкнешь.
На несколько минут она успокоилась. Шипение утюга и запах теплого влажного хлопка напомнил мне воскресные дни, проведенные с мамой.
– А что Мэтти собирается делать на телевидении? – спросила Лу Энн.
– Толком не знаю. Что-то рассказывать про людей, которые с ней живут.
– О, я бы с ума сошла от страха, если бы меня туда позвали, – сказала она. – Вдруг бы я раскрыла рот и ляпнула что-нибудь типа: «подштанники!» В детстве я очень боялась ходить в церковь, потому что, когда все молились, стояла тишина, и на меня вдруг накатывал ужас, что я сейчас встану и заору: «Божья пиписька!»
Я рассмеялась.
– Понимаю, это нелепо звучит, – покачала головой Лу Энн. – Я даже не знала, есть ли она у Господа. На картинах он всегда замотан во всякие одежды. Но мне казалось, что это смертный грех – думать о таком. А раз я осмеливалась думать, то разве не могла вскочить и закричать?
– Я тебя отлично понимаю, – сказала я. – К Мэтти тут постоянно приезжает один католический священник, отец Уильям, очень красивый. Мне кажется, он в твоем вкусе. А может, и нет. Но иногда я ловлю себя на мысли – а что, если подойти к нему и сказать: «А приходи ко мне на ночь! Будем семечки толочь!»
– Точно! – отозвалась Лу Энн. – Это как… Не знаю, было ли у тебя такое: ты стоишь на обрыве или около открытого окна где-нибудь на верхнем этаже и представляешь, что прыгаешь и летишь вниз? Самый жуткий случай у меня был в старших классах. Нас повезли смотреть Капитолий штата, он во Франкфорте. Да что я говорю, ты же знаешь. Так вот. Там купол, и можно подняться на самый верх, и только одни перила, и ты смотришь вниз, а люди – как крохотные муравьи. И я вдруг увидела: вот я переношу ногу через перила, а потом… Я прямо застыла, потому что подумала – если я могу это представить, то могу и сделать. Мой тогдашний парень Эдди Таббз (это было задолго до того, как я встретила Анхеля), решил, что я испугалась высоты, и сказал всем в автобусе, когда мы ехали домой, что у меня акрофобия. Но все гораздо сложнее, чем он думал. Акрофобия ведь не имеет никакого отношения к тому, что ты боишься закричать в церкви что-нибудь непотребное, верно?
– Нет, – сказала я. – Это совершенно другая фобия. Ты боишься, что воображаемое может стать реальностью.
Лу Энн уставилась на меня, словно зачарованная.
– Ты знаешь, – сказала она, – кажется, ты первый человек, который понял, что я имею в виду.
Я пожала плечами.
– Ничего странного, – отозвалась я. – Я как-то видела эпизод из «Звездного пути», в котором было примерно про это. Там целая планета женщин ходила нагишом, а капитан Кирк, если я правильно помню, превратился в разводной ключ.
Прошла уже половина шестичасовых новостей, когда мы, наконец, включили телевизор. Вышло недопонимание с женщинами, которые его нам пообещали – они сидели дома и ждали, когда кто-нибудь за ним придет. Они не поняли, что их пригласили на ужин.
Тем временем приехали Эстеван и Эсперанса. Эстеван играл роль галантного джентльмена, сразу заявив, что я отлично выгляжу, и спросил, нет ли у меня близняшки-сорвиголовы, которая работает в мастерской, где продают подержанные шины. На самом деле он употребил слово «восхитительно», а из «сорви головы» сделал два слова. Я похлопала ресницами и ответила, мол, да, есть, и ей достались при рождении все семейные мозги.
Пожалуй, я и вправду выглядела относительно элегантно. Лу Энн сделала мне косой пробор и, посмотрев на результаты своей работы, произнесла:
– Тебе бы еще большой лохматый цветок за одно ухо!
И еще:
– Господи, да я бы убила за такие черные волосы, как у тебя.
– Кого убила? – спросила я. – Скунса?
После этого Лу Энн почти силой заставила меня надеть платье, которое она купила на барахолке «до рождества Дуайна Рея». Это было одно из тех китайских черных атласных платьев, которые обычно надевают при помощи подружки – она застегивает на нем молнию в то время, как ты затаиваешь дыхание. Я согласилась натянуть его исключительно для того, чтобы она прекратила свои разговоры про танк «шерман». Кроме того, платье пришлось мне как раз по размеру.
Но Эсперанса была единственной из нас, кто выглядел по-настоящему восхитительно. На ней было длинное прямое платье, сшитое из какой-то совершенно умопомрачительной ткани, напомнившей мне своим цветом двойную радугу, которую мы с Черепашкой видели в день нашего приезда в Тусон. Цветов в ней было вдвое больше, чем можно себе представить.
– Это из Гватемалы? – спросила я.
Эсперанса кивнула. Выглядела она почти счастливой.
– Иногда я скучаю по Питтмэну, хотя это – довольно убогое местечко – сказала я. – Представляю, как сильно вы должны тосковать по местам, где делают такие чудесные вещи.
Лу Энн в четвертый раз за последние десять минут разговаривала по телефону с миссис Парсонс, но, видимо, так и не смогла договориться, поскольку миссис Парсонс и Эдна объявились у нас на пороге с телевизором в руках в ту самую секунду, как Лу Энн выбежала за ним в заднюю дверь.
Та, что помоложе, вела ту, что постарше, которая, в свою очередь, несла за ручку портативный телевизор, немного покачиваясь, словно в руке у нее была перегруженная сумка. Я бросилась навстречу, чтобы помочь, и пожилая дама вздрогнула, когда почувствовала, как тяжесть ушла у нее из руки.
– Боже мой, – охнула она. – Мне уж показалось, что у него выросли крылья.
Она сказала, что ее зовут Эдна Мак.
С виду она мне понравилась. У нее были коротко стриженые седые волосы и крепкие жилистые руки, а одета она была полностью в красное – включая яркие лакированные туфли.
– Очень приятно, – отозвалась я. – Как мне нравится ваш стиль. Красный – мой любимый цвет.
– Мой тоже, – отозвалась Эдна.
На миссис Парсонс было платье, в котором прилично было бы пойти и в церковь, и плоская белая шляпка с пыльным бантом из вельветина. Она показалась мне не слишком дружелюбной, впрочем, мы пока просто суетились, стараясь как можно быстрее включить телевизор. Я даже не знала, какой канал мы ищем, пока на экране не появилось лицо Мэтти – в черно-белом цвете оно выглядело непривычно.
Она говорила о чем-то, что касалось ООН и прав человека, и о том, что у нас есть законные обязательства принимать людей, чья жизнь находится в опасности.
Человек с микрофоном, пришпиленным к галстуку, спросил, есть ли у нас для этого законные средства, и еще что-то про убежище. Они стояли возле кирпичного здания, перед которым рос ряд короткоствольных пальм. Мэтти сообщила, что из тысячи с чем-то подавших заявления гватемальцев и сальвадорцев только половине процента был разрешен законный въезд, причем эти люди оказались родственниками диктаторов, а не теми, кому действительно было нужно спасать свою жизнь.
Затем камера показывала, как Мэтти разговаривает с корреспондентом, но уже без звука, а мужской голос за кадром сообщил, что Служба по иммиграции и натурализации на прошлой неделе депортировала двоих нелегальных иммигрантов, женщину и ее сына, обратно в Сальвадор и что, по «заявлению» Мэтти, их забрали в тюрьму сразу же с трапа самолета, а позже нашли мертвыми в сточной канаве. Мне не понравился тон этого дядьки. Я не знала, откуда у Мэтти эти сведения, но, если она об этом говорила, то, значит, все обстояло именно так.
Правда, сосредоточиться мне не дали. Миссис Парсонс все это время говорила, что не может сидеть в определенном типе кресел, потому что у нее «шалит спина», а потом в гостиную влетела Лу Энн и воскликнула:
– Черт побери! Да их нет дома!
На что миссис Парсонс, фыркнув, ответила:
– А мы здесь, если вам угодно.
– Какую программу вы хотите посмотреть? – спросила Эдна. – Я надеюсь, мы не испортили вам удовольствие тем, что опоздали?
– Как раз ее мы и посмотрели, – сказала я, хотя ответ мне самой казался совершенно нелепым. Каких-то тридцать секунд, и все закончилось.
– Это была наша приятельница, – объяснила я.
– Все, что я поняла, – сообщила миссис Парсонс, – так это то, что там у них какие-то проблемы с незаконной иммиграцией и торговлей наркотиками.
И тут же попросила:
– Милая моя! Мне нужна подушка под спину, а то завтра мне не встать с постели. Кстати, ваш кот только что нагадил в соседней комнате на ковре.
Я бросилась на поиски подушки, а Лу Энн – к коту, и тут я поняла, что все это время другие наши гости, Эсперанса и Эстеван, одиноко сидят на оттоманке, выключенные из общего движения. И я сказала, обращаясь к Парсонсам: