– Ма Мак! – произнесла Черепашка, когда парочка приблизилась.
Она всех женщин звала «ма». Лу Энн была ма Уэээн – такое имя, как шутила сама Лу Энн, надо есть китайскими палочками. Меня она звала просто ма. Мы не учили ее этому, до всего она дошла сама.
Женщины приближались к нам на невероятно малой скорости. Я вспомнила игру, в которую мы играли в школе – кто последний войдет в класс после перемены. На Эдне была красная вязаная блузка, красные клетчатые бермуды и красные же дамские кроссовки на веревочной подошве. На Вирджи – шляпа в стиле тутти-фрутти и черное платье с рисунком в виде таблеток. Я задумалась: неужели на свете есть магазины, где такое продают – или после полувека висения в шкафу обычные платья сами собой начинают превращаться в нечто подобное?
– Добрый день, Лу Энн, добрый день, Тэйлор, добрый день, дети, – поздоровалась миссис Парсонс, кивая всем в отдельности. Она настолько тщательно старалась следовать правилам вежливости, что в ответ на ее приветствие сразу хотелось брякнуть что-нибудь неприличное. Я вспомнила о страданиях маленькой Лу Энн в церкви.
– Здрасте, – отозвалась Лу Энн и, кивнув в сторону скамейки, спросила:
– Присядете?
Но миссис Парсонс, поблагодарив, заявила, что они совершают обычный моцион.
– Я вижу, на вас сегодня мой любимый цвет, Эдна, – сказала я.
Это была шутка. Я никогда не видела на ней одежды других цветов, и когда Эдна говорила, что ее цвет – красный, то имела в виду немного не то, что в таких случаях имеют в виду другие люди.
– О, да! Как всегда! – рассмеялась она. – Знаешь, я стала одеваться так в шестнадцать лет. Если уж мне выпало зваться Эдна Мак, то пусть я и выгляжу как мак.
Эдна иногда говорила удивительные вещи. А еще, разговаривая, она смотрела поверх вашей головы, словно там, прямо над вами, висело что-то невероятно интересное.
– Мы все уже не раз про это слышали, – провозгласила миссис Парсонс, ухватив Эдну за локоть костистой клешней. – Пора двигаться дальше. Если я буду стоять слишком долго, мои колени не выдержат.
Они уже немного отошли, но тут миссис Парсонс вдруг остановилась и повернулась к нам.
– Лу Энн! – проговорила она. – Вас утром кто-то разыскивал. Как мне кажется, это был ваш муж.
– Вы хотите сказать, это был Анхель? – спросила Лу Энн и дернулась так резко, что толкнула коляску. Дуайн Рей проснулся и стал вопить.
– Право, не знаю, – ответила Вирджи таким тоном, будто у Лу Энн было с десяток мужей.
– Утром, пока я ходила в прачечную?
– Я не знаю, куда вы ходили, дорогая, но он явился утром.
– И что сказал?
– Что придет потом.
Лу Энн достала Дуайна Рея из коляски и принялась качать, пока он не успокоился.
– Черт! – произнесла она минутой позже, когда дамы вышли за пределы зоны слышимости. – Что все это значит?
– Может быть, он хочет лично вручить тебе чек. А, может, рассчитывает на второй медовый месяц.
– Ну да, конечно, – сказала она, глядя куда-то в дальний угол парка и продолжая качать сына, хотя тот уже притих.
– И как она терпит эту каргу? – спросила я.
– Ты про Валькирию Вирджи? – переспросила Лу Энн, вновь усаживая Дуайна в коляску. – Да она безвредная. Она мне напоминает бабулю Логан. Тот же типаж. Однажды бабушка знакомила меня с какой-то своей кузиной, а на мне была новая юбка-миди, которую я только что сшила. И бабуля Логан говорит: «Это моя внучка Лу Энн. Она не кривоногая, просто у нее такая юбка».
– Ох, Лу Энн, бедняжка.
Та нахмурилась и ладонью потерла плечо – словно тамошние веснушки можно было стряхнуть на землю.
– Я тут утром прочитала в газете, что от солнца бывает рак кожи, – заявила она. – Как он выглядит на ранних стадиях, не знаешь?
– Не знаю. Но вряд ли его подцепишь, посидев на солнце всего разок.
Лу Энн продолжала автоматически покачивать коляску, вычерчивая ее колесами борозды в пыли. Помолчав минуту, она сказала:
– Хотя, если подумать, это совсем другое – говорить такие вещи посторонним. Слушать грубости от родственников как-то привычнее.
Она потерла шею и вновь повернула лицо к солнцу. У нее было красивое лицо – маленькое и круглое. Но внутренним взором я видела, как она, торопясь выйти из дома, мимоходом заглядывает в зеркало и произносит:
– Страшна как смертный грех в летнюю жару.
Наверняка в зеркале она видела, как через плечо ей заглядывает бабуля Логан.
Помолчав немного, я сказала:
– Лу Энн, мне нужно кое-что знать. Для нас с Черепашкой это важно, поэтому скажи, как есть. Если Анхель захочет вернуться, в смысле переехать, чтобы все было как раньше, ты согласишься?
Лу Энн с удивлением посмотрела на меня.
– А что еще мне делать? Он же мой муж.
Я многих вещей не понимаю, но очень хорошо чувствую грубость и хамство. То, что миссис Парсонс сказала про иммигрантов, было ужасно, и по прошествии нескольких недель я все еще продолжала себя чувствовать не в своей тарелке. В конце концов я извинилась за нее перед Эстеваном.
– У нее дурной характер, – сказала я ему. – Если вам не повезло, и такой характер оказался у вашей собаки, вы ее просто отдаете соседу, у которого ферма побольше. А что делать с такими соседями, я не знаю.
Эстеван пожал плечами.
– Я понимаю, – сказал он.
– Она просто не знает, о чем говорит. Она думает, что женщина и ребенок, которых убили, могли быть наркоторговцами или что-то в этом роде.
– Да нет, знает. Именно так думают многие американцы. – Эстеван вдумчиво смотрел на меня. – Вы думаете, если с кем-нибудь случается что-то ужасное, значит, он это заслужил.
Я хотела возразить, но не смогла.
– Наверное, так и есть, – сказала я. – Этим мы себя успокаиваем.
Каждый день в четыре часа Эстеван покидал мастерскую Мэтти и отправлялся на работу. Иногда он спускался со второго этажа пораньше, и тогда мы болтали, пока он ждал автобус. «Поджидаю общественный транспорт», – говорил он.
– Я хочу вам кое в чем признаться, – сказала я однажды. – Вы так замечательно говорите! С тех пор, как мы познакомились, я стала по вечерам читать словарь, и всегда стараюсь вставить в разговор слова вроде «созвездие» и «сценарий».
Эстеван рассмеялся. Все в нем – даже зубы – было настолько совершенным, будто он сошел со страниц книжки про анатомию человека.
– А мне всегда казалось, что это вы интересно обращаетесь со словами, – ответил он. – И вам не нужно искать в словаре мудреных слов. У вас очень поэтичная речь, mi’ija.
– А что такое ми-иха?
– Mi hija, – медленно произнес он.
– «Моя» что?
– Моя дочь, – отозвался Эстеван. – Только по-английски это выглядит не так, как у нас. Мы говорим так друзьям. Вы, например, можете звать меня mi’ijo[7].
– Спасибо вам, конечно, за комплимент, – сказала я. – Но то, что вы сказали – это бред сивой кобылы. Какой я вам поэт? Когда это я говорила что-нибудь поэтическое?
– Бред сивой кобылы – это и есть поэзия, – сказал Эстеван, и глаза его блеснули.
Подошел автобус. Сойдя с тротуара, Эстеван ухватился за поручень и на ходу легко запрыгнул внутрь. Точно так же, подумала я, он садился в автобус в Гватемале и ехал к своим ученикам. Только теперь у него в руках не было ни книжек, ни тетрадок с оценками, зато рукава отглаженной белой рубашки были аккуратно закатаны – он готовился целый вечер драить посуду.
Тем вечером настроение у меня было подавленное. Мэтти, у которой, похоже, никогда не кончались интересные факты, рассказала мне историю Рузвельт-парка. Я-то думала, что он назван в честь одного из президентов, но оказалось, что в честь жены Франклина Рузвельта – Элеоноры. Однажды, путешествуя по стране на собственном поезде, она остановилась здесь и, стоя на крыше грузового вагона, обратилась с речью к местным жителям. Думаю, это был какой-то особенный грузовой вагон, красиво разукрашенный, а не тот, в котором возят скот. Мэтти говорила, что люди сидели на раскладных стульях в этом самом парке и слушали, как она говорит о людях, которым повезло меньше, чем нам.
Сама Мэтти не слышала этой речи, но, все равно, живет она в Тусоне уже порядочно. Тридцать лет тому назад, говорила она, дома вокруг парка принадлежали самым состоятельным горожанам. Сейчас же эти дома демонстрируют признаки дряхлости: петли на дверях поразил артрит, а оконные ставни висят под самыми невероятными углами. Большинство домов поделено надвое, и польза теперь господствует над красотой. Многие дома объединяют сразу несколько функций. Например, дом, в котором живет Ли Синг, это еще и прачечная, и продуктовый магазин. А в доме Мэтти – автомастерская и убежище для иммигрантов.
Постепенно я стала понимать, что это значит. Люди приходили и уходили почти незаметно. И сидели в доме Мэтти тише воды, ниже травы. Но над фреской, которую мы с Лу Энн называли Иисус всемирный, находилось окошко, глядящее в Рузвельт-парк, и в нем порой появлялись лица (иногда это была Эсперанса, иногда другие люди), которые вглядывались в пустоту.
Мэтти время от времени уезжала на несколько дней, оставляя меня в мастерской за главную.
– Как ты можешь вот так взять и уехать? – как-то спросила я. – А вдруг именно сейчас нам пригонят трактор, и нужно будет накачивать ему шину?
– Маловероятно, – сказала Мэтти, рассмеявшись.
И объяснила: специалисты по шинам, такие, как мы, похожи на ветеринаров. Есть сельские ветеринары, которые принимают роды у коров и лошадей, а есть городские, которые обрезают когти пуделям и болонкам. Так вот, она, Мэтти – городской ветеринар.
Сказав это, она умчалась.
У Мэтти в распоряжении было несколько рабочих машин, но в такие поездки она неизменно брала полноприводный «блейзер», а также бинокль. Возвращалась она в машине, доверху заляпанной грязью.
– Птичек смотрела, – говорила она.
По ее возвращении иногда в мастерскую приезжал на своем велосипеде рыжеволосый парень по имени Терри, который пару часов проводил наверху. На вид он был одного со мной возраста, но Мэтти сказала, что он уже работает врачом. Свой докторский саквояж Терри возил в специальном багажнике, установленном над задним колесом.