– Они здесь живут постоянно, острячка. Когда засуха, зарываются в землю и спят, а стоит пройти дождю, выбираются наверх и орут.
Я была поражена. Как много всего скрывается от взгляда в ожидании своего часа, а ты живешь и знать себе не знаешь…
– О Господи! – воскликнула я, услышав крик жабы прямо возле собственной ноги.
– Только две вещи в жизни заставляют живые существа так громко шуметь. Это любовь и смерть.
В Эстевана сегодня вечером вселился черт. Мне вдруг вспомнился сон, увиденный несколько ночей назад. Я даже не знала, что он мне приснился, до этой самой минуты. Сон был про Эстевана. Очень подробный. Я почувствовала, как по шее ползет румянец, и порадовалась, что вокруг темно. Мы пробирались сквозь пустыню, ориентируясь на голос Мэтти и избегая колючих объятий кустарников, стоящих по краям тропинки.
– Для жаб это почти одно и то же, – сказала Мэтти. – Им некогда разводить романтику. Хороший ливень, может, еще несколько недель не польет. Но утром в этих лужицах уже будет икра, а через пару дней – головастики. Не успеют лужи высохнуть, как они отрастят ножки и отправятся в самостоятельную жизнь.
Мы шли вслед за Мэтти гуськом, в темноте придерживая друг друга за мокрые рукава. Вдруг я почувствовала, как пальцы Эсперансы крепко сомкнулись на моем запястье. Луч фонарика выхватил из темноты змею прямо на уровне наших глаз. Мэтти осветила кольца змеи, обхватившие древесный ствол.
– Потихоньку отступайте назад, – предупредила она спокойным голосом. – Это гремучка.
Скользнув фонарем по пню, Мэтти добралась до хвоста змеи и осветила трещотку, похожую на хрупкие стеклянные бусины. Змея приподняла хвост, но не трещала.
– Я и не знала, что они ползают по деревьям, – сказала я.
– Еще как ползают! Воруют птичьи яйца.
Мое горло издало какой-то странный тихий писк. Не то, чтобы мне было страшно, но что-то при виде змеи заставляет желудок свернуться узлом, и никакие доводы разума здесь не работают.
– Все по справедливости, – сказала Мэтти, прокладывая широкий обходной путь вокруг змеиного дерева. – Если есть рот, его нужно кормить.
Я сразу поняла, что что-то случилось. Лу Энн стояла на переднем крыльце и ждала меня. Выглядела она ужасно – и совсем не потому, что сверху на нее падал желтый свет от лампы. Она плакала, может быть, даже рыдала – губы у нее потрескались. Ее вообще еще не должно было быть дома.
Я подбежала к ней, дважды едва не споткнувшись на крыльце.
– Что случилось? Что с тобой?
– Это не со мной, Тэйлор, Господи, мне так жаль. Беда с Черепашкой.
– О Боже, нет.
Я обогнула ее и бросилась в дом.
Эдна Мак сидела на диване с Черепашкой на коленях. На вид она была цела и невредима, но я сразу поняла, что Черепашка изменилась. Тех месяцев, что мы провели вместе, словно и не было. Я видела это по ее глазам, похожим на две чашки черного кофе. Я отлично помнила эти глаза, эти черные ямы, вокруг которых белел тонюсенький ободок, и как в них отражались, то вспыхивая, то погасая, отблески неоновой вывески того Богом забытого оклахомского бара.
Я не подошла к ней – не смогла. Я не хотела, чтобы это происходило.
Миссис Парсонс стояла в дверях кухни с метлой в руке.
– Птица в дом залетела, – объяснила она и вновь исчезла на кухне, и на мгновение я подумала, что это и была та самая беда, только и всего.
Но сзади уже появилась Лу Энн.
– Они были в парке, Эдна и Черепашка, – сказала она. – После дождя было так хорошо, прохладно, и они решили погулять. А Вирджи должна была прийти за ними, если снова соберется дождь. Но Вирджи не пришла, и Эдна не знала, что на улице стемнело.
– Так что случилось? – спросила я, чувствуя, как желудок скручивается жгутом.
– Мы толком не знаем. Я вызвала полицию, и они должны подъехать. Там еще будет врач или социальный работник. Ну, в общем, кто-то, кто сможет поговорить с Черепашкой.
– Но что там было? Что ты знаешь?
Глаза Эдны казались чуть более стеклянными, чем обычно. Взглянув на нее более внимательно, я заметила, что одежда ее в беспорядке. Красный свитер сполз на плечо, на чулке – дырка.
– Я услышала какой-то странный звук, – сказала Эдна. Голос ее звучал так, словно доносился из другого мира, словно она была в гипнотическом трансе. – Как будто мешок муки упал на землю. Черепашка до этого все разговаривала, точнее – пела, а потом вдруг стало тихо, она замолчала, только послышалась как будто борьба. Я позвала ее, а потом махнула тростью. Махнула высоко, чтобы не попасть по малышке. Я же знаю, какого она роста.
Эдна протянула руку, показав точно туда, где была бы голова Черепашки, если бы та стояла сейчас перед ней.
– Вы во что-нибудь попали?
– Да, моя милая. Попала. Я не знаю, что это было, но что-то мягкое. Оно подалось. Вы понимаете, что я имею в виду, верно? И еще я стала кричать. Всякие ужасные вещи. А потом почувствовала, как на подоле моей юбки повисло что-то тяжелое. И это была Черепашка.
– Мы двадцать минут не могли ее оторвать, – сказала Лу Энн.
Теперь Черепашка так же крепко держалась за рукав Эдны.
– Боже мой, мне так стыдно. Если б только я поскорее сообразила, что пора идти домой.
– Это могло с кем угодно случиться, Эдна, – сказала Лу Энн. – Откуда вам было знать, что случится? Это могло с каждым произойти, и со мной тоже. Но вы ее спасли. Любой другой человек, пожалуй, не осмелился бы его ударить.
Любой другой человек, подумала я, мог бы увидеть у нападавшего в руке нож или пистолет.
Кто-то постучал в дверь, и мы все подскочили. Это, конечно, была полиция – невысокий мужчина-детектив, показавший нам свою бляху, а с ним – женщина, социальный работник. Оба – в обычной одежде.
Эдна вновь рассказала свою версию истории. Соцработница, чопорная пепельная блондинка, держала в руках две тряпичные куклы с нитяными волосами – мальчика и девочку с косичкой. Она спросила, кто тут мать. Я молча кивнула, чувствуя себя не матерью, а тупым бессловесным зверем, и она вывела меня в коридор.
– Вам не кажется, что ее нужно показать доктору? – спросила я.
– Конечно. Если мы обнаружим, что она стала жертвой насилия, нам придется с ней об этом поговорить.
– Она не станет говорить, – покачала я головой. – По крайней мере, сейчас. А может, и никогда.
Женщина положила ладонь мне на руку.
– Дети восстанавливаются после таких случаев, – сказала она. – В конце концов она захочет рассказать, что с ней случилось.
– Нет, вы не понимаете. Она может вообще не заговорить. Никогда.
– Думаю, вы удивитесь, насколько стойкой может оказаться психика вашей дочери, – сказала соцработница. – Но очень важно позволить ей рассказать все, что она захочет. Иногда мы используем этих кукол. У них такая же анатомия, как у настоящего человека.
Она задрала кукольные одежки, чтобы я убедилась.
Я убедилась.
– У малышей обычно не хватает словарного запаса, чтобы говорить о таких вещах, поэтому мы просим их поиграть с этими куклами и показать, что произошло.
– Извините меня, – сказала я и ушла в ванную.
Но там оказалась миссис Парсонс с метлой.
– Птица в дом залетела, воробей, – повторила она. – Через трубу забрался.
Взяв у нее метлу, я согнала птицу с выступа над зеркальным шкафчиком. Она метнулась через дверной проем в кухню и, с пугающим хрустом ударившись об оконное стекло над мойкой, упала на столешницу.
– Умер! – воскликнула Вирджи, но это было не так. Воробей поднялся на лапки и проскакал в укрытие между кастрюлей и принадлежавшей Лу Энн книжкой рецептов, откуда принялся, моргая, нас рассматривать. Из гостиной слышались голоса полицейского и соцработницы. Они спрашивали про медкнижку; Лу Энн продиктовала имя доктора Пелиновского.
Протянув вперед руку и успокоительно воркуя, Вирджи осторожно двинулась в сторону птицы. Но та взмыла в воздух, не дожидаясь, пока ее захватят в плен. Я аккуратно помахала метлой, отгоняя ее от двери в гостиную, набитую полицейскими и куклами с человеческой анатомией, и воробей повернул по коридору в сторону заднего крыльца. Хорошо хоть Снежка поблизости не было.
– Откройте дверь, – приказала я Вирджи. – Она заперта. Поднимите задвижку. И держите ее открытой.
Я стала медленно приближаться к испуганной птице, отчаянно вцепившейся коготками в москитную сетку. Видно было даже через перья, как лихорадочно бьется ее крохотное сердце. Я слышала, что от страха у птиц может случиться сердечный приступ.
– Спокойно, – сказала я ей. – Спокойно. Мы тебя не тронем. Мы хотим тебя выпустить на свободу.
Воробей, спорхнув с сетки, метнулся было назад, в коридор, но потом развернулся и стрелой вылетел через дверь в страшную ночную тьму.
Подъехавший врач сообщил, что не обнаружил свидетельств сексуального насилия. Черепашка была в шоке, на правом плече остались синяки от пальцев, вот и все.
– Вот и все! – повторяла я снова и снова. – Да ее так напугали, что она обратно в младенца превратилась, вот и все.
Черепашка действительно ни разу не заговорила с самого происшествия и вела себя совсем по-старому. Теперь, правда, я знала слово, чтобы описать это состояние – кататония.
– Она выправится, – каждый день говорила мне Лу Энн.
– С чего бы это? – возражала я. – А ты бы выправилась? Я целых восемь или девять месяцев пыталась убедить ее, что никто больше не посмеет причинить ей боль. И с чего ей теперь мне верить?
– Детям нельзя такого обещать. Единственное, что ты можешь, это изо всех сил о них заботиться. А все остальное – в руках Господа. Нам остается лишь надеяться на лучшее. Все наладится, Тэйлор. Уж как-нибудь мы прорвемся.
И это я слышала от Лу Энн, для которой все происходящее в жизни было чревато утоплениями, ослеплением, асфиксией, которая верила в ангелов в костюмах, предсказывающих ее сыну смерть в двухтысячном году! Которая однажды заявила мне:
– В мире так много микробов, что просто удивительно, как это мы умудрились выжить.