– Мы знаем, что она будет счастлива и вырастет с добрым сердцем, – сказала она.
– Спасибо, – отозвалась я.
А что еще могла я сказать?
Потребовалось удивительно долгое время, чтобы составить окончательный текст документа, который миссис Клири отошла набрать на пишущей машинке. Она дважды возвращалась и уходила, чтобы внести правку, и после нескольких редактур нам удалось наконец составить официальный документ:
Мы, нижеподписавшиеся мистер Стивен Тилпек Дважды-Два и миссис Хоуп Роберта Дважды-Два, родители Эйприл Черепашки Дважды-Два, препоручаем заботу о нашей дочери мисс Тэйлор Мариетте Гриер, которая с настоящего момента становится ее единственным опекуном и родителем.
Мы совершаем этот акт, пребывая в здравом уме и твердой памяти.
Подписано (число, месяц, год) в присутствии свидетелей в офисе нотариуса Джонаса Уилфорда Армистеда, в Оклахома-Сити, штат Оклахома.
Миссис Клири вновь вышла из офиса своего босса, на этот раз для того, чтобы позвать вторым свидетелем мисс Бриндо, секретаршу мистера Уэнна. Мисс Бриндо, в венах которой текло достаточно индейской крови, чтобы претендовать на подушный надел на землях чероки, явилась перед нами в узких джинсах и красных лакированных туфлях на высоком каблуке, щелкая жвачкой. Ее замысловатая прическа, покорная непреклонной воле расчески и лака, торчала на макушке вертикально вверх, и что-то подсказывало мне, что ее реальная жизнь слишком скучна и никак не соответствует ее потенциалу. Я пожалела, что ей так и не придется узнать, свидетелем чего она стала нынешним утром.
В каком-то смысле это касалось всех присутствовавших. Совсем неплохо было бы, если бы лет через двадцать, когда никакие последствия уже никому бы не угрожали, все узнали, что происходило тогда в офисе мистера Армистеда. Думаю, волосы встали бы вертикально вверх и у самого владельца офиса, и у его секретарши, когда они поняли бы, какие удивительные вещи можно узаконить в скромном маленьком офисе в штате Оклахома.
Мы все пожали друг другу руки, я обговорила с мистером Армистедом все остальные необходимые для удочерения документы, и мы покинули его офис – странная компания, связанная не то дружескими, не то семейными узами. Я видела по плечам и спине Эстевана, как напряжение отпускает его. Он по-прежнему держал Эсперансу за руку, а ее лицо, омытое слезами, выглядело уже не так, как раньше – оно казалось словно обновленным.
На них обоих были чистые рабочие блузы светло-голубого цвета с выцветшими локтями. Эсперанса надела потертую джинсовую юбку и стоптанные башмаки. Я специально попросила их для этого случая не надевать свою лучшую одежду – ту, которую мы использовали, чтобы обманывать полицейских и миграционную службу. Нужно было убедить нотариуса, что со мной Черепашке будет лучше. Когда Эстеван и Эсперанса вышли утром из своей комнаты, одетые как беженцы, мне хотелось закричать: «Нет! Я неправа. Не жертвуйте своим достоинством ради меня!» Но они так сильно хотели мне помочь, что были готовы пойти на это.
17. Ризобия
Мне приходило в голову, что Черепашка в самом деле узнала кладбище, где была похоронена ее мать и, если так, не нужно ли туда вернуться и поискать ее могилу. Но вскоре я убедилась, что это не так. По пути к Потаватомийской пресвитерианской церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, где должны были найти приют Стивен и Хоуп Дважды-Два, мы проехали четыре кладбища, и на каждое из них Черепашка реагировала криком «Мама!»
Со временем она начнет просто тихонько говорить «Пока…» и махать проносящимся мимо надгробиям ручкой.
Чтобы отыскать церковь, нам пришлось изрядно попетлять. Мэтти направила нас по старому адресу, но место богослужения, а также пастор и, предположительно, беженцы, которые нашли там приют, переехали в новые здания, которые находились в нескольких милях дальше по дороге. Я начинала убеждаться в том, что в душе оклахомцы – такие же бродяги, как те, что спят на позеленевших от травы матрасах у нас в Рузвельт-парке.
И тем не менее мы нашли церковь – веселенькое, свежепокрашенное, обшитое белой вагонкой здание с лиловой дверью и лиловыми же водостоками. Когда Мэтти говорила о подпольной сети, которая, спасая беженцев, передает их из одной своей ячейки в другую, я всегда представляла себе глухую ночь и завесу тайны. А уж никак не старый белый «линкольн» с разлитой на сиденье газировкой или вот такую беленькую церковь с сиреневой отделкой.
Преподобный и миссис Стоун были несказанно обрадованы, увидев нашу компанию, поскольку, как оказалось, ожидали нас днем-двумя раньше. Но они не стали выяснять причину нашего опоздания, а просто помогли перенести багаж в маленький домик позади главного здания по аллее, обсаженной лиловыми долгоцветками. Мы с Эстеваном принялись сортировать пожитки, которые за время нашего путешествия пришли в дикий беспорядок, в основном благодаря Черепашке, которая, увидев понравившуюся ей вещицу (например, расческу Эсперансы), моментально ею завладевала, а на ее месте припрятывала другую (например, надкусанный крекер), будто белка – орешек на черный день. Сама Черепашка, измотанная событиями последних дней, спала на заднем сиденье машины мертвым сном, как сказала бы Лу Энн. Эсперанса и Эстеван искренне попрощались с ней еще в офисе мистера Армистеда и не думали, что нужно ее будить, чтобы сделать это еще раз. Но я настояла на своем.
– С ней уже слишком часто бывало так, что люди, которых она любила, исчезали из ее жизни без всяких объяснений. Я хочу, чтобы она еще раз увидела вас, увидела то место, где вы остаетесь, и поняла, что происходит.
Черепашка нехотя проснулась и в полусонном состоянии приняла мои объяснения. Стоя на сиденье у открытого заднего окна, она помахала остающимся рукой:
– Пока!
Мне кажется, мы все были одинаково измотаны. Бывают случаи в жизни, когда ты просто не в силах сказать «прощай». Словно в трансе, я обняла Эсперансу, пожала руки преподобному и миссис Стоун. День казался слишком ясным, слишком переполненным белой вагонкой и веселенькими нежно-фиолетовыми цветами, чтобы навсегда терять двух дорогих друзей.
Наконец я осталась наедине с Эстеваном, который в последний раз смотрел, не осталось ли чего под задним сиденьем. Я проверила багажник.
– Возьмите часть еды, – сказала я. – Мы с Черепашкой не сможем столько съесть, и все испортится. По крайней мере, заберите банки – там горчица, маринованные огурцы.
Склонившись над сумкой-холодильником, я рассеянно перебирала плавающие в талом льду продукты.
Эстеван положил ладонь на мою руку.
– Тэйлор, – сказал он.
Я выпрямилась.
– Что с вами здесь станет? – спросила я. – Что вы будете делать?
– Выживать. Это всегда была главная наша цель.
– Но как тут с работой? Не думаю, что здесь есть китайские рестораны, хотя это, пожалуй, и к лучшему. О Господи!
Я поняла, какую глупость сказала, и приложила ладонь к губам.
– Заткните мне рот, – попросила я.
– Ни в коем случае, – улыбнулся Эстеван.
– Я просто боюсь за вас. И за Эсперансу. Извините, что говорю такое. Уверена, это замечательное местечко, но мне страшно подумать, что вы можете завязнуть здесь навсегда.
– Не думайте об этом. Думайте, как мы вернемся в Гватемалу, к нашим семьям. Заведем еще одного ребенка. Просто должен измениться мир.
– Да когда это случится? – с сомнением спросила я. – Никогда.
– Не говорите так, – покачал головой Эстеван и дотронулся до моей щеки.
Я испугалась, что сейчас заплачу. Или, еще хуже, упаду на колени и обхвачу его за ноги, чтобы не дать уйти – как какая-нибудь тетка в глупом старомодном кино.
Но, слава Богу, пришли слезы. Только слезы, и мне стало легче.
– Эстеван, – сказала я, – я знаю, что бесполезно это говорить, но я не хочу вас терять. Я никогда не теряла любимых людей и, наверное, не знаю, как это делается.
Я отвела взгляд, уставившись на ровную мощеную улицу и закончила:
– Я никогда не встречала никого, похожего на вас.
Эстеван взял мои руки в свои.
– И я, Тэйлор.
– А вы сможете мне написать? То есть будет ли это безопасно? Вы могли бы использовать фальшивый обратный адрес или придумать что-то еще.
– Мы можем передать весточку Мэтти, а от нее вы узнаете, где мы и что с нами.
– Как жалко, что это все, что нам остается.
– Я знаю.
Его бездонно-черные зрачки не отрывались от моих глаз.
– Но ничего не поделаешь, верно? – продолжала я. – От боли никак не уберечься, нам просто придется с нею жить.
– Да. И мне очень жаль.
На минуту я замолчала, после чего сказала:
– Эстеван, вы поняли, что произошло с Эсперансой в офисе нотариуса?
– Понял.
– Я все думала, как описать, но не нашла слов. Как бы вы это назвали?
– Катарсис.
– Катарсис, – повторила я. – А теперь она кажется такой счастливой, словно и вправду нашла место, в котором Исмена будет в безопасности. Но ведь она верит в то, чего не существует. Вы понимаете, о чем я? Все это как-то неправильно.
– Mi’ija, в таком неправильном мире, как этот, нам только и остается, что поступать, как мы считаем правильным.
Он положил руки мне на плечи и поцеловал очень-очень нежно, а потом развернулся и вошел в дом.
Каждый из нас четверых похоронил в Оклахоме любимого человека.
Из телефонной будки на ближайшей заправочной станции я позвонила маме. Набрав в карманах две пригоршни монет, я разложила их на металлической полочке под аппаратом и набрала номер. Я до смерти боялась, что она не захочет со мной говорить и просто повесит трубку. Все права на это у нее были – я молчала целых два месяца и даже не поздравила ее с замужеством. Правда, она написала, что свадьба получилась замечательная, а Гарланд теперь переезжает в наш дом. До свадьбы он жил на холостяцкой квартире – так назывался закуток в задних помещениях автомастерской, где в ассортимент ежедневных услуг входили койка, плита и неограниченное количество тараканов.