На линии были помехи.
– Мама, мне не хотелось тебя беспокоить, – сказала я. – Я сейчас в Оклахома-Сити, поэтому решила звякнуть – это гораздо ближе, чем из Аризоны.
– О, это ты? Божечки, и правда ты! Как славно, что ты позвонила, ей-богу.
Голос мамы был едва слышен.
– Так как дела, мама? Как замужняя жизнь?
Она заговорила еще тише:
– У тебя что-то не так?
– Почему ты решила?
– Либо ты простудилась, либо плакала. У тебя голос как будто застрял в голове, а наружу не выходит.
Да, слезы вновь потекли у меня по щекам, и я попросила маму секунду подождать – мне нужно было отложить трубку и высморкаться. Единственное, о чем не позаботилась Лу Энн, когда меня собирала, так это о том, чтобы упаковать лишнюю дюжину носовых платков.
Когда я вновь взяла трубку, оператор попросил бросить в аппарат еще монет, что я и сделала. Мы с мамой несколько мгновений помолчали, вслушиваясь в помехи, после чего я наконец сказала:
– Я только что потеряла человека, которого любила. Попрощалась с ним, и никогда его больше не увижу.
– На тебя это не похоже, – отозвалась мама. – Никогда не видала, чтоб ты отказывалась от того, чего хочешь.
– На этот раз все по-другому. Он просто не мог быть моим.
Мы опять помолчали, слушая шипение помех, похожее на музыку с Марса.
– Мама, я чувствую себя так, словно… словно я умерла.
– Понимаю. Так, словно никогда уже не встретишь такого, ради которого стоит даже голову повернуть. Но ты встретишь. Вот погоди, сама убедишься.
– Нет, мама. Все гораздо хуже. Встречу я или не встречу – мне уже все равно. Я ничего не хочу, и ничего не жду.
– Ну что ж, Тэйлор, солнышко, так даже лучше. Нельзя жить ожиданиями. Зато и время тратить не надо. Все придет само. Будешь заниматься своими делами и не заметишь, как на тебя накатит.
– Сомневаюсь. Мне кажется, я уже слишком старая.
– Ну, насмешила! Старая! Господи, дочка, да ты посмотри на меня. Мне бы о душе подумать, гроб заказать, а я замуж выскочила, как подросток. Хорошо, что тебя здесь нет, тебе пришлось бы всем говорить: «Не обращайте внимания на эту дурную старуху, просто моей матушке в преклонном возрасте вожжа под хвост попала».
– Ни в каком ты не в преклонном возрасте, – рассмеялась я.
– Ну, все равно, впереди-то уж меньше, чем позади.
– Мама! Не говори так.
– Не беспокойся обо мне, даже если я завтра и откину коньки, мне уже все равно. Я славно пожила.
– Это хорошо, мама. Я рада. Очень рада.
– Да, я завязала с уборкой в чужих домах. Иногда беру кое-что в стирку, чтоб уж совсем не расхолаживаться, но теперь времени у меня будет побольше, и я думаю пойти в женский садоводческий клуб. Если уж возиться в грязи, так в своей собственной. Они собираются по четвергам.
Я с трудом верила услышанному. Чтобы мама бросила работать?
– Знаешь, что самое интересное? – спросила я. – Я просто не могу представить тебя без утюга и швабры.
– А ты представь, дочка. Отличная получится картинка. Помнишь миссис Уикентот? Ту, что ходила за продуктами на каблуках и воображала про себя невесть что?
– Помню. Ее детки передо мной вечно задирали нос, называли меня дочкой уборщицы.
– Так вот, я поставила ее на место, когда сказала, что больше не стану у нее убирать. Сказала, что в шкафах у нее такое барахло, а под кроватями ее деток такая дрянь, что я не стала бы на ее месте выпендриваться. Так и сказала.
– Так и сказала?
– Ну да! И еще кое-что. Всю жизнь эти дамы считали, что я их собственность. И что пикнуть не смею из страха, что меня уволят. А теперь они сами дрожат от ужаса – как бы я чего-нибудь про них не пропечатала в газете.
Я прямо увидела, как на последней страничке местной газеты, где печатают некрологи и объявления о заключении договоров доверительного управления (а еще лучше – в светской хронике), появляется следующий текст: «Элис Джин Гриер Эллестон извещает уважаемых читателей, что Ирма Руэбеккер хранит в подвале пятьдесят две банки поросшего плесенью варенья, что тараканы давно вынесли бы все тарелки из дома Мэй Ричи, если бы она не нанимала прислугу убираться на кухне, а сыновья Минервы Уикентот читают порнографические журналы».
Сквозь смех я сказала:
– Ты просто обязана это сделать. За такое не жаль и заплатить по тридцать пять центов за слово.
– Да нет, вряд ли. Но, согласись, приятно иметь нечто такое в загашнике, верно?
Она усмехнулась.
– Люди начинают тебя уважать.
– Мама – ты чудо. Даже не представляю, как это Господь впихнул столько духа в одно крохотное тело!
Едва эти слова слетели с моего языка, я вспомнила – то же самое мама говорила обо мне. В старших классах, когда мне приходилось особенно тяжело, она почти каждый день это повторяла.
– Как там твоя малышка? – спросила мама.
Она никогда не забывала задать этот вопрос.
– Все отлично. Спит на заднем сиденье. А то я дала бы ей сказать тебе «привет». Или что-нибудь про горошек или морковку. Никогда не знаешь, что придет ей в голову.
– Твоя кровь.
– Не говори так, мама. Если ребенок ведет себя так же, как ты, кровь тут ни при чем.
– Никогда об этом не задумывалась.
– Ничего. Просто меня это задевает. Она ведь не моя по крови.
– Я вовсе не думаю, что дети на нас похожи только потому, что у нас одна кровь. Главное – это то, что ты им говоришь, Тэйлор. Дурной человек всегда будет говорить своим детям, что они еще хуже него. Это он себя так утешает. А они такими и вырастут. Помнишь Хардбинов?
– Помню. Особенно – Ньюта.
– У мальчишки не было никаких шансов. Он из кожи вон лез, но остался тем, кем его сделал отец. И все в Питтмэне это понимали.
– Мама, я давно хотела тебе сказать. Ты всегда так восхищалась мною – словно я у тебя на глазах луну повесила на небо. Иногда даже не верилось, какой замечательной ты меня считаешь.
– Но чаще верилось.
– Да, пожалуй. Чаще всего я думала, что ты права.
Из шума помех возник оператор и попросил еще денег. Кучка монет на полке под аппаратом таяла.
– Мы почти закончили, – сказала я оператору, но он велел оплатить то, что мы уже наговорили. Крупные монеты у меня закончились, осталась лишь мелочь, и пришлось высыпать целую гору.
– Знаешь, – сказала я маме, когда последние монетки ушли в глотку телефонного аппарата. – У меня новость. Большая. Черепашка теперь – моя дочь. Я ее удочерила.
– В самом деле? – воскликнула мама. – Ну ты и умница. Как же тебе удалось?
– Правдами и неправдами. Это долгая история, напишу тебе в письме. Но все – законно. У меня и документы есть.
– Слава тебе, Господи! Надо же, за одно только лето и замуж выйти, и бабушкой стать. Когда же я ее увижу?
– Мы как-нибудь приедем. Не в этот раз, а попозже. Я обещаю.
– Смотри, а то мы с Гарландом не дождемся и нагрянем к тебе в Аризону.
– Я была бы очень рада.
Ни одна из нас не хотела класть трубку. Мы трижды попрощались. Наконец я сказала:
– Мама! Все, теперь точно, я отключаюсь, хорошо? Пока. И передай привет Гарланду, ладно? Скажи ему, пусть тебя не обижает, а не то я приеду и пятую точку ему надеру.
– Скажу, будь спокойна.
В Оклахома-Сити в нашем распоряжении оказалось целых полдня, совершенно свободных до того момента, когда нужно было явиться за готовыми документами об удочерении. Выспавшись, Черепашка рвалась в бой: принялась болтать без остановки, потом захотела поиграть с медальоном, который оставила ей Эсперанса.
– Снимать нельзя, – сказала я, показав в зеркале, как висит на ней медальон. – Это – святой Христофор, покровитель беженцев. Ты у нас тоже вроде беженки, тоже потрепанная бурей.
Буря разбрасывает и расшвыривает все на своем пути. А потрепанные бурей – это из стихотворения на постаменте Статуи Свободы, там есть такие строки: «Отдайте мне всех нищих, изможденных…» Эстеван мог прочитать его наизусть целиком. Если вспомнить, как Америка обошлась с ним и ему подобными, то эти слова, высеченные гигантскими буквами на камне, должно быть, казались ему мрачной шуткой.
Я попыталась не думать об Эстеване, но через некоторое время решила, что лучше уж думать, чем не думать. Черепашка была мне отличной компанией – мы разъезжали по городу в «линкольне», парочка лихих девиц с кучей свободного времени. Больше всего ей полюбилось переезжать через лежачих полицейских возле кафе «Бургер-Кинг».
Именно во время нашей автомобильной прогулки и произошло то, что я считаю нашим вторым серьезным разговором; первый состоялся возле корней сосны на озере чероки. Разговор был примерно такой.
– Что ты хочешь делать? – спросила я.
– Окей, – ответила Черепашка.
– Есть хочешь?
– Нет.
– Так куда же нам поехать, как ты думаешь? Хочешь что-нибудь посмотреть? Мы же с тобой в большом городе.
– Ма Уэн.
– Лу Энн сейчас дома. Мы ее увидим, когда вернемся. А еще Эдну, Вирджи и Дуайна Рея, и всех остальных.
– Уайнэй?
– Правильно.
– Ма Уэн?
– Да. Только я хочу тебе кое-что сказать. Теперь у тебя во всем мире будет только одна ма. Ты знаешь, кто это?
– Да.
– Кто?
– Ма.
– Правильно. Это – я. У тебя много друзей. Лу Энн и Эдна, и Мэтти, и остальные, и они любят тебя и о тебе заботятся. И были у нас хорошие друзья Эстеван и Эсперанса. Я хочу, чтобы ты о них помнила, ладно?
– Стеван и Меспанса, – кивнула она с очень серьезным видом.
– Почти попала, – кивнула я. – Я понимаю, все так запутанно, у тебя несколько раз сменилось руководство. Но теперь я – твоя ма, а это означает, что я люблю тебя больше всех. И это навсегда. Понимаешь, в чем соль?
– Фасоль?
На лице Черепашки отразилось сомнение.
– Мы теперь всегда будем вместе. Ты – моя Черепашка.
– Лепашка, – заявила она, ткнув себе пальчиком в грудь.
– Правильно. Эйприл Черепашка Гриер.
– Эйпилпашкагли…
– Именно так.