Пройдя шестьдесят фарсангов, ты достигнешь леса, где растут различные деревья и текут чистейшие воды… Когда ты пройдешь лес, ты окажешься в пустыне…
«21 мая. Природа Западного Копетдага воистину уникальна. Являясь северо-западной окраиной Туркмено-Хорасанских гор, хребты Западного Копетдага расположены так, что, сходясь к востоку, образуют ловушку, задерживающую осадки, приходящие с запада, со стороны Каспийского моря. Одновременно они отсекают холодный зимний и жаркий летний воздух пустыни Каракум, примыкающей к Копетдагу с севера. В результате в долинах Западного Копетдага формируется субтропический климат.
Условия увлажнения, микроклимат, растительность, а вслед за ней и животный мир здесь радикально отличаются от типичных пустынных ландшафтов. Это особенно наглядно видно зимой. В предгорной пустыне в окрестностях Ашхабада или Кизыл-Арвата может быть двадцать градусов мороза без снега, с колючим ветром, несущим песок. В часе езды к югу, в Ходжакалинской долине, отгороженной от Каракумов Передовым хребтом, — около нуля. Еще в получасе езды на юг, за Сюнт-Хасардагской грядой, в долине Сумбара, может быть плюс десять. А еще южнее, за следующим хребтом, в последней, перед иранской границей, долине Чандыра, — райская тишь-благодать с устойчивой солнечной погодой, двадцатью градусами тепла, буднично жужжащими насекомыми и даже без намеков на морозы и ненастья. Весной и летом этот градиент проявляется в обратную сторону: в долинах Западного Копетдага никогда не бывает так убийственно жарко, как в Каракумах.
Эти уникальные климатические условия определили развитие удивительных по своему разнообразию фауны и флоры, включающих очень высокий процент эндемиков — видов, обитающих только здесь. В ущельях Западного Копетдага еще совсем недавно произрастали девственные леса с уникальными видами диких плодовых деревьев, миндаля, инжира, грецкого ореха, граната, винограда. На открытых пространствах встречались дикие виды ржи, овса, пшеницы. Что воистину уникально — многие из этих диких растений превосходили по качеству мировые стандарты культурных сортов.
Животный мир был под стать растительному: экзотические виды летучих мышей, малоизученных грызунов, тугайный олень, безоаровый козел, полосатая гиена, закавказский бурый медведь, туркестанская рысь, гепард, туранский тигр, переднеазиатский леопард, медоед, среднеазиатская выдра — вот далеко не полный перечень одних лишь млекопитающих, еще совсем недавно населявших эти края. Многие из них уже исчезли навсегда, другие лишь иногда заходят из Ирана, численность третьих неуклонно сокращается. Былое великолепие тает буквально на глазах…
Понятно, почему это место как магнит десятилетие за десятилетием притягивает сюда ботаников и зоологов всех специальностей из самых разных концов страны. Не случайно наш замечательный биолог Николай Иванович Вавилов, без преувеличения, — один из самых блистательных интеллигентов двадцатого столетия, выделил Западный Копетдаг как бесценный природный центр происхождения культурных растений, основав в 1930 году в Кара-Кале Туркменскую опытную станцию всесоюзного института растениеводства (ТОС ВИР, в обиходе — просто «ВИР»).
Поразительно, как порой личность одного человека может влиять на жизнь многих и многих людей. Каждый раз, входя на станцию, я ощущал, что все здесь проникнуто связью с идеями и делами Вавилова. Продвинув на шаг вперед мировое растениеводство, он помог удовлетворению жизненно важных нужд миллионов людей по всему свету, но сам был заморен голодом и издевательствами в саратовской тюрьме в 1943 году — сталинские вертухаи ретиво отрабатывали свой холуйский паек».
Архивы
— Вот тебе талисман, в коем перечислены мои предки до седьмого колена…
«4 января. Привет, Лешка!
Помнишь наш давнишний разговор с Михеичем о традициях и честности исследователя применительно к полевой зоологии? Я часто этот разговор вспоминаю (как и самого Михеича, привет ему передай!).
Перечитывая пожелтевшие страницы старых работ в библиотеках или перебирая тушки птиц в музейных коллекциях, я раз за разом с благодарностью и уважением обращаюсь к тем, кто десятилетия, а порой столетие и более назад побывал на Сумбаре, по-своему соприкоснувшись с тем же, чем живу и с чем сейчас работаю я сам.
Пардон уж за высокий штиль, но действительно вопросом чести становится ничего не упустить, с полным вниманием отнестись к каждому описанию, не ошибиться в датах и уточнить подчас по-разному транскрибируемые или уже изменившиеся географические названия.
Открывая в хранилище зоомузея ящик с тушками жаворонков, я не верю своим глазам, доставая оттуда экземпляры, добытые в знакомых мне местах сто лет назад (один потрепанный уже пустынный жаворонок датирован 1788 годом!) Фамилия коллектора на этикетке в моем понимании — фамилия классика. Но это не важно. Потому что я с не меньшим трепетом рассматриваю и тушку с совершенно незнакомым мне именем. Потому что в любом случае подпись на этикетке — это не просто беглый автограф, случайно завалявшийся в укромном уголке на сто или двести лет. Человек наблюдал эту птицу; руководствуясь некими соображениями, выбрал ее для коллекции; добыл; потратил несколько часов на ее обработку, изготовление тушки и описание. То, что я держу сейчас в руках, — как ни крути, частичка его жизни.
Потом несколько поколений музейных работников оберегали и сохраняли этот экземпляр, вложив уже свой труд в общую копилку. И все это хранят стеллажи музейных запасников, в благородной тишине оберегая бесценный клад (пардон уж за патетику). Я в этих запасниках иначе как полушепотом и разговаривать-то не могу, а не вымыв предварительно руки, до птиц и не дотрагиваюсь. И чихаю иногда от музейной пыли.
В сегодняшнем мире, задрюченном электронной изощренностью, каждая птичья тушка для меня не просто бесценный атрибут одной из самых древних и славных наук, она с каждым годом — все более значимый элемент целой культуры традиционных зоологических исследований. Дай Бог, чтобы и через сто лет эту тушку кто-нибудь уважительно вынул из коробки…
Вспомнил про музей и про коллекции, неожиданно наткнувшись на полке в ВИРе на случайно попавшую туда очень старую публикацию по птицам Туркмении. Порой ведь трачу в Москве неделю, чтобы найти маленькую заметку, опубликованную много лет назад где-нибудь в провинции небольшим тиражом, но раз за разом ощущаю, что каждый описанный давным-давно факт приобретает особый вес уже одним тем, что он дошел до нас через десятилетия.
Все-таки Михеич, Мудрый Дед, прав, как сама земля; дай Бог ему здоровья…»
Занимаясь фаунистическими изысканиями в таком географическом районе, как Западный Копетдаг, вы соприкасаетесь с целой плеядой славных имен, внесших неоценимый вклад в изучение природы этого удивительного и прекрасного во всех отношениях уголка земли. Не хочу мимоходом перечислять фамилии: многие из этих людей достойны отдельного повествования.
Внося свою лепту в общее дело, вы проникаетесь духом приобщения к своему ремесленному цеху, ответственностью за продолжение начатого давно и не вами и учитесь еще больше ценить все то, что окружает вас в этих благословенных местах.
9
По прошествии тридцати дней и тридцати ночей, одолев большую часть пути, они достигли подножия высокой горы, у которой остановились на отдых…
— О безжалостные, — со стоном сказал человек, — чего вам от меня надобно? Дайте мне спокойно умереть.
Остановившись в четыре часа вечера, после целого дня тряски на дороге и длительного захода в примыкающее к Чандыру ущелье Еген-Ата (где мы застряли, пытаясь вытропить медоеда), все, конечно, устали.
Я из машины так просто выпал: совсем скрутило. Перевалов заявил, что, как всякий уважающий себя водила, он сейчас ляжет спать. Кот, проспавший сзади полдороги, продрал сонные глаза с покрасневшими ото сна на жаре белками и сказал, что он не водила, но спать будет продолжать, «…потому что П-в, гнида, не дал пива с собой купить…».
В результате мы все улеглись на расстеленной у машины кошме и предались сиесте: Кот продолжал спать, Перевалов уснул, а я лежал и подыхал. Через час, проклиная все на свете, я все же героически поднялся. Даже мучаясь медвежьей болезнью, я не мог лежать сложа ноги, упуская вечер наблюдений в столь долгожданном месте. Толкаю Кота, но он лишь сонно бурчит в ответ, что в гробу видал всех орнитологов вместе с их птичками…
Закидываю на плечо свой кажущийся еще более тяжелым старинный «чеховский» акушерский саквояж (удобнейшая конструкция) с фотоаппаратами; собираю волю в кулак, делаю глубокий вдох и толкаю себя по направлению к горе. Чувствуя животом, как шагомером, каждый шаг, медленно бреду, вытирая пот, к возвышающейся гораздо дальше, чем сначала казалось, невысокой скале Казан-Гау. На середине пути останавливаюсь, оглядываясь назад, и вижу, что сам Чандыр и наша машина на его берегу — в уже сгущающейся сумеречной тени, там, где стою я, — светло, а скальная стенка впереди аж сияет на еще ярком там солнце.
Подойдя к скалам поближе и выбрав камень поудобнее, приваливаюсь к нему спиной, усаживаясь с комфортом, доступным в моем жалком положении. Разламываю сорванный по пути оставшийся на ветке с осени дикий гранат — мелкий, но по вкусу не уступающий садовому; высасываю сок из зерен, наслаждаясь этим райским нектаром, и пожевываю горьковатую кожуру, уповая на ее вяжущие свойства.
10
— Подожди здесь, — сказал змей…
Это просто удивительно, как меняется мир вокруг для наблюдателя, присевшего вот так, незаметно, на камень в горах, или около выброшенного бревна на берегу океана, или на опушке среднерусского леса. Все вокруг словно открывается вам в невидимом ранее измерении. Одновременно с тем, как вы сами становитесь неподвижны, многое вокруг приходит в движение. Это как смена картин во время театрального действия — декорации те же, но на первый план выходят уже другие действующие лица.