Важнейший вид в структуре пустынных экосистем и живой символ нашего человеческого административного идиотизма: включен в Красную книгу, но при этом все еще числится разрешенным объектом добычи для изготовления чучел и учебных пособий для учколлекторов…»
«30 мая. В плоской равнинной пустыне уже к западу от последних предгорий Копетдага с Переваловым и со Стасом пересиживаем самую жару, предпринимая жалкие попытки спрятаться в узкую полоску тени от машины. На ровном, как стол, месте нет никакого укрытия от солнца. Вокруг тихий палящий зной, поэтому слышно, как под капотом что-то потрескивает в перегретом моторе после того, как мы ездили «купаться». Это значит, что мы гоняли по плоской, как доска, равнине, над которой раскаленный воздух не просто дрожит, но и создает удивительные по правдоподобию миражи — впереди видятся огромные сверкающие озера, отороченные по берегам камышовыми зарослями.
Эффект настолько всамделишный, что, увидев такое утром в первый раз, мы все втроем — и Перевалов, и Стас, и я, умом понимая, что никаких озер здесь быть не должно, все же почти всерьез решили, что перед нами впереди какое-то водохранилище, о котором мы не знаем, и возбужденно принялись высматривать, что к чему, когда Перевалов поддал газу. Салаги.
Иллюзии развеялись в тот момент, когда, подъехав к бредущему вдалеке по мелкой воде верблюду, мы увидели, что он стоит на более чем сухой суше и смотрит на нас поверх своей длинной верблюжьей морды («Вы что, дураки, что ли? Какая здесь вода?..»). После этого Перевалов уже просто газовал куда глаза глядят на страшной скорости, вертя руль вправо-влево, а мы со Стасом улюлюкали в безнадежно-сухопутном экстазе: «Жми, Козлевич! Купаться! Купаться!..»
От этих шалостей мотор перегрелся, мы остановились, так как ездить уже было нельзя, и вот сидим спинами к машине, безрезультатно вжимаясь во все более сужающуюся полоску тени, безжалостно уползающую вниз, под брюхо нашего многострадального авто.
Смерть от жажды нам не грозит: у нас огромная молочная фляга с теплой, пахнущей резиновой прокладкой водой. Периодически кто-то из нас встает, щедро зачерпывает теплую воду кружкой с отколотой эмалью и гулко пьет. Потом садится назад, тщательно стараясь угнездиться в приходящийся на него куцый кусочек тени.
Сидим и, морщась от жара, как в бане, осматриваем прокаленную округу. От бинокля толку мало, потому что уже в трехстах метрах со всех сторон начинаются «озера» — миражи, все дрожит и ничего не разглядеть.
Жарко, поэтому разговаривать лень. Вдруг Перевалов нарушает тишину, выдавливая из себя необычную фразу: «Кто это там рыженький пылит?»
Мы присматриваемся и видим, что недалеко от нас по земле перебегает хохлатый жаворонок, а в тридцати метрах сзади от него, пронюхивая землю раздвоенным языком, энергичным голодным шагом, поднимая за собой когтистыми лапами фонтанчики пыли, двигается варан. Наблюдаемое не лезет ни в какие традиционные экологические ворота: в такую жару все рептилии должны сидеть в норах или на кустах не шевелясь.
Надо отдать должное нашему энтузиазму: мы подскакиваем и все вместе несемся к этому варану, а уже на бегу Стас замечает недалеко от него второго и поворачивает по направлению к нему.
Потом мы по очереди фотографировались с двумя этими варанами, беззлобно, но неизбежно уничижительно держа их на весу за жесткие хвосты. Пекло, а мужикам пришлось еще и штаны надевать, чтобы не увековечиваться для потомков в плавках и в семейных трусах (я не раздеваюсь — сразу обгораю). Варанов отпустили где поймали; сами просидели на месте до вечера и двинулись дальше лишь ближе к сумеркам».
Объектив
…среди живых существ самыми разумными Аллах сотворил людей. Ведь только человек обладает способностью укрощать пери и дивов…
«3 июня. Здорóво, Маркыч! Как там сам?
Ты знаешь, каждый день, когда я в поле один и не отвлекаюсь на разговоры со спутниками, обычно уже после работы, во время пешего перехода по дороге домой, у меня вдруг наступает такой момент, когда внимание смещается от птиц и вообще от наблюдаемого вокруг (хоть и продолжаю по пути наговаривать рутинные наблюдения) на иное, находящееся в другом измерении.
Словно проворачивается кольцо фокусировки какого-то невидимого внутреннего объектива, размывая один пласт восприятия, продолжающего существовать как бы по инерции, и делая резким другой. Когда центральное место в голове постепенно занимает возникающее ниоткуда труднопередаваемое ощущение мыслей и чувств ни о чем конкретно, но обо всем сразу. И когда в толще этого всего без труда наводишь резкость на что угодно. Знакомо тебе это?
Вроде и не думаешь, концентрируясь, ни о ком в отдельности, но при этом видишь мысленно сразу все любимые лица…
Не вспоминаешь прошлое, но чувствуешь своими давнишними, еще детскими фибрами былую заботу родителей о себе маленьком, вспоминая их в своем детстве, бывших тогда лишь чуть старше, чем сам сейчас…
Не скучаешь по женщине, но ощущаешь, с мурашками по коже, обволакивающий и удушающий восторг прикосновения тела к телу, проникновения ладони в ладонь…
Не обдумываешь текст, но при этом непроизвольно перебираешь слова, которые потом напишешь…
Не мучаешься былыми ошибками, но вновь испрашиваешь извинения у тех, кого когда-то обидел, или удивляешься своей былой глупости…
Или вдруг выхватывает память из прошлого какой-то эпизод, что-то, казавшееся раньше незначительным, второстепенным, лишь мелькнувшим незаметно, и превращает его в очень важное, поражающее многоцветием и значимостью…
И все это в ритме шагов («клик-клик» — шагомер); и на фоне яркого солнца сверху; зеленой весенней травы под ногами; привычных позывов хохлатых жаворонков из-за холма; запаха полыни; и непроизвольно звучащей изнутри, снова и снова, совершенно нестроевой мелодии: «…цвет небесный — синий цвет — полюбил я с малых лет… — с детства он мне означал — синеву иных начал… — и теперь — когда достиг — я вершины дней своих — в жертву остальным цветам — голубого не отдам…»
23
…чужестранцев следует встречать добром и лаской, ибо они понесут добрую молву о вас из страны в страну и… прославят ваше благородство и могущество.
Начав работать в Кара-Кале в 1978 году, еще до создания там заповедника и появления многочисленного пришлого экспедиционного люда, я конечно же привлекал внимание пограничников и местного населения. Сами посудите: поблизости от границы сидит в пустыне на раскладном рыболовном стульчике белый человек в черных очках, обвешанный аппаратурой, пялится в бинокль на пустое место (жаворонков никому не видно) и при этом постоянно говорит что-то в микрофон себе под нос… Картина эта, по-видимому, в достаточной мере соответствовала общепринятым представлениям о вражеских происках.
Добровольцы
Косясь… на ружья, белуджи вложили в ножны свои кривые сабли, загасили фитили и объяснили, что им отдан Гулям-Рассуль-ханом приказ уничтожить нас, но что они предпочитают оставаться в хороших отношениях с русскими ляшкерами…
«1 февраля. Андрюня, здравия желаю!
…Бравые молодые туркменские мужики, все поголовно являющиеся добровольными помощниками пограничников, замечая меня из проходящих машин, порой тормозят и выходят со строгими лицами и с монтировками в руках самостоятельно убедиться, что целостности государственных границ ничего не угрожает, и навести порядок, если это потребуется.
Подходя ближе и замечая лежащее у моих ног ружье, они останавливаются в десяти шагах, продолжая задавать мне вопросы с подчеркнутой строгостью, но уже не выставляя напоказ становящиеся неуместными монтировки и разводные ключи; вроде просто так, для себя, в руках их вертят…
Так что ты, Военный, ни в штабе, ни в карауле автомат из рук не выпускай! Воин должен быть с ружьем! Это делу способствует…
Шучу. Чаче, Ленке и Эммочке привет».
Чурек
— Ты кто такой? — спросила она меня.
— Странник, ищущий приюта, — отвечал я.
Старушка проводила меня в дом и, сказав:
— Располагайся здесь, — удалилась…
Со временем ко мне присмотрелись и попривыкли. Все реже проявлялась настороженность, все чаще звучало уже знакомое, с акцентом «Драствуй!». Когда порой я отправлялся к горам, подъезжая на грузовике с рабочими ВИРа до Игдеджика — садового питомника у подножия Сюнт-Хасардагской гряды, каждая такая поездка превращалась в интереснейшее наблюдение за веселыми и доброжелательными людьми.
Я не понимал ни слова из того, что порой с тактично сдерживаемыми улыбками говорилось обо мне и о моей необычной одежде, но с какой искренней теплотой звучало от пожилых женщин, двигающихся на скамейке в кузове, чтобы освободить мне тесное местечко: «Садись, сыну».
Залезание ханумок на грузовик всегда оказывалось целым представлением с подбиранием многочисленных юбок, кряхтящим сетованием на возраст, собственную неповоротливость и необоснованную высоту кузова, шутливыми отбиваниями узелками с едой от мужских подсаживающих рук и не утихающими на протяжении всей дороги шутками, сопровождающимися редким по искренности и доброжелательности смехом.
Подкалывающий товарища остряк, сказав что-нибудь, вызывающее общий смех, подставлял открытую вверх ладонь, по которой подкалываемый, смеясь, дружески хлопал сверху своей рукой. Такой шлепок открытых ладоней подтверждал дружественность шуток, доверие и незатаивание зла или обид.
Наблюдая все это, я раз за разом поражался тому, как эти люди умеют отрешиться от забот, отдаваясь радости текущего момента, живя им столь насыщенно и столь самозабвенно.