вида, описанное опять-таки Зарудным в 1896 году, составляет шестнадцать штук…
Мы извлекли из этого гнезда двадцать яиц! Факт недостаточно крепок для внесения в энциклопедии (гнездо старое, кто знает, как эти яйца были отложены? Может, не за один раз?), но тем не менее это находка нерядовая. Ай да Калмыков, ай да Феликс. Не дремлет ЧК».
И еще Калмыков непроизвольно преподал мне важный урок. Мы шли по Кара-Кале, и он вдруг спросил: «А почему мы не записываем кольчатую горлицу?»
Лешка своим свежим взглядом вновь приехавшего человека сразил меня наповал. У меня от его вопроса на лбу выступил холодный пот: я понял, что раздающееся из туи воркование («че-кууш-куу, че-кууш-куу») — это воркование кольчатой горлицы, которую я до этого в Кара-Кале не отмечал.
Не было никакой уверенности, что эта птица встречалась здесь раньше (тем более с географическими причудами этого вида, расселяющегося за пределами первоначального ареала с непредсказуемой скоростью в непредсказуемых направлениях), но мгновенно закралось подозрение, что я этот вид элементарно пропустил по небрежности и невнимательности, не сосредоточившись на ее голосе на фоне повсеместного воркования бесчисленных малых и обыкновенных горлиц.
Наши совместные изыскания с Калмыковым ничего нового по орлу в ту зиму не дали. Но зато мы видели в сухих субтропиках снег; здесь это всегда событие.
Грибной снег
…и, когда огляделся по сторонам, вдруг увидел огромного семицветного скорпиона, быстро ползущего в сторону пустыни… Скорпион обернулся большим черным змеем… змей обернулся львом… Немного погодя лев обернулся луноликой юной девушкой. Девушка… обернулась лазутчиком… лазутчик обернулся глубоким старцем…
«2 февраля. …Сегодня — настоящий зимний день. Холод собачий, что для Кара-Калы — редкость. Утром сыпались редкие отдельные снежинки, которые как бы медлительно раздумывали, что им делать: объединяться им все же в снег или нет? Их явно было маловато, да и падали они как-то очень обособленно, чтобы можно было сказать: «Идет снег».
Вдалеке от дороги и домов тихо так, что шипит в ушах. Горы белесые, покрыты, как белой прозрачной вуалью, тонким, просвечивающим слоем несплошного снега. Деревья и кусты в инее. После пасмурного утра днем выглянуло солнце, сразу потеплело, а вокруг все мгновенно изменилось.
Облачность стала подниматься, утаскивая за собой вверх по склонам эту снежную вуаль, словно невидимая рука поднимала прозрачную занавесь: прямо на глазах склоны гор снизу вверх начали темнеть, терять белесую припорошенность, вновь принимая свои необычные, становящиеся ярче, чем всегда, цвета — красноватые, желтые, зеленые, коричневые, серые, лиловые. Посвежели, как шкура змеи после линьки. Очередное таинство превращения и обновления.
Потом опять пасмурно. Потом пошел снег. Да такой, какого еще надо поискать: снежинки с пятак, огромные тяжелые хлопья, мгновенно исчезающие при соприкосновении с уже теплой и мокрой землей. Пришлось бросить наблюдения: невозможно, очки и бинокль залепляет мгновенно.
Час брел домой, просто глазея по сторонам. Когда спустился ниже в долину, там все оказалось по-другому, снега не было, и тоже все быстро изменилось: натянуло плотную тучу, из которой сплошной стеной посыпалась крупа, шумно, как бисер на фанеру, падающая на комковатую и сухую здесь землю. А в это время солнце пробилось в разрыв облаков и подсвечивает все это сбоку. Грибной снег…
А как вышел на Обрыв Фалко — аж в зобу сперло: вид до горизонта на всю долину Сумбара к юго-востоку, а на фоне необычно темного неба и силуэтов хребтов — огромная радуга! Они вообще здесь редко бывают, а уж такой яркой и подавно никогда не видел.
Над головой темень, туча, вверх не посмотришь — за шиворот сыплется, вдалеке — многоцветные склоны с двумя белоснежными вершинами Сюнта и Хасара, освещенными ярким прямым солнцем. А в противоположную сторону — на темно-синем фоне многоплановых иранских гор — новорожденная радуга.
Словно вращаешь, как в детстве, волшебную трубку калейдоскопа, в которой одно превращается в другое. И все это красиво какой-то неестественной праздничной красотой. Словно вокруг не реальность, а огромные, фантастически правдоподобные декорации…»
Кваканье в сугробах
— Мы едем издалека и во время своего долгого пути видели много странного и удивительного…
«26 января. …Артезианская скважина в ВИРе, из которой в арык тугой струей безостановочно течет чистая вода с постоянной температурой восемнадцать градусов, в летнюю жару является центром вселенной для всего живого. Сейчас, в середине зимы, в день редкого, почти настоящего снегопада, покрывшего землю на несколько часов тяжелым липким снегом (по здешним критериям — «сугробами»), из скважины раздается не к сезону энергичное кваканье лягушек, категорически не вяжущееся со снежным пейзажем. Надрываются прямо словно хвастаясь: вокруг снег, а нам — хоть бы хны, квакаем себе!
Стаи воробьиной мелочи, отжатые снегом из холмов, толкутся на раскатанных проезжих дорогах. Просянки, обыкновенные овсянки, вьюрки, зяблики, хохлатые жаворонки — все вперемешку на пятнах мокрого асфальта среди снега.
На трассе Ашхабад — Кизыл-Арват в такой день десятки тысяч жаворонков из заснеженной пустыни собираются на полотне дороги. Из-за бампера машины на остановке каждый раз вынимаем сразу по нескольку птиц (серые, полевые и хохлатые жаворонки). Лисы жируют вдоль трассы откровенно, даже не убегая от проходящих машин, а лишь отскакивая на обочину, продолжая аппетитно хрустеть дармовыми тушками, повсеместно валяющимися на дороге».
Коммунальная квартира
Не успел он это сказать, как появилась огромная толпа, в окружении которой…
«25 января. …На одном пятачке в едином скоплении совместно кормятся двести десять степных жаворонков, четырнадцать двупятнистых, восемьдесят пять хохлатых, тридцать два малых, сорок шесть рогатых, триста вьюрков, девяносто каменных воробьев и восемнадцать коноплянок.
При кажущемся хаосе распределения кормящихся птиц каждый вид занимает в этом общем пространстве свое определенное место, свою нишу. Продолжает жить своей жизнью, хоть неизбежно и связан паутиной невидимых связей со всеми соседями. Причем не с соседями, лишь вежливо здоровающимися, перед тем как закрыть за собой глухую дверь на общей лестничной площадке, а с соседями, разделяющими и общую кухню, и общую ванну, и даже общую спальню; с соседями по очень-очень коммунальной квартире…
Степные жаворонки щиплют траву и крушат кустики полыни своими мощными клювами на самых плоских участках пологих склонов.
Рогатые жаворонки тоже пощипывают травку, но более мелкую и тонкую; да и кормятся чаще на более крутых склонах; клювы у них намного слабее.
Хохлатые жаворонки кормятся долблением, как отбойные молотки, или переворачивая кусочки навоза и комки глины, собирая из-под них притаившееся или завалявшееся там съестное; у этих клюв — как долото.
Каменные воробьи в этой толкотне вообще перестают кормиться на земле и усаживаются на стебли редких растений, неудобно сидя на них, удерживая равновесие трепетом крыльев и поклевывая что-то с ветвей.
Коноплянки и вьюрки подбирают мелкие съедобные частички вокруг кустиков полыни и солянок или остающиеся от брошенных степными жаворонками веточек.
Я упрощаю. Потому что на самом деле даже отдельные птицы, кормясь рядом, могут использовать очень разные приемы кормления, выковыривая корм из почвы, склевывая что-то с земли, с растений или подпрыгивая за добычей в воздух…
Происходит разделение труда на ниве поедания всего съедобного. Потому что конкуренция за хлеб насущный правит бал. Чтобы ее избежать, каждый вид выработал свой стиль, свою специальность; занимает свое уникальное, лишь ему одному свойственное, место под солнцем (это и есть его ниша).
Разные виды или едят разное в одном месте; или едят одно и то же в разных местах; или едят одно и то же в одном месте, но по-разному, в результате потребляя ресурсы разной доступности. И ведь все это гибко, подвижно и может перестраиваться в зависимости от условий. Немыслимая сложность и динамика мозаики жизни, на которой все и держится.
«Что за этим? — спросит пытливый мичуринец. — Статистика проб и ошибок, вероятностные процессы эволюции или гармония высшего творения?»
А вдруг и то и другое вместе: динамичная эволюция сотворенного. И никакого конфликта в этом нет? А истерики в стиле «или — или» — это для тех, кто науку от религии отличить не может или не хочет, смешивает все в одну кучу, пытаясь играть в одну игру по правилам другой, никогда не удосуживаясь с этими самыми правилами ознакомиться, а лишь целясь в глотку оппоненту.
Ой, что-то я резковато выступаю… Как юный пионер. Как ортодокс… Резковато, но справедливо. Потому как традиционные ортодоксы с обеих сторон, что с научной, что с церковной, укачали уже до дурноты… «Эй, ребя-ата-а! Подъе-ом! Двадцать первый век на дворе!..» А мы все волнуемся: «Да как можно?! Да как не стыдно!..»
В Библии-то, кстати, не только ни одного противоречия эволюции нет, в ней даже многие эволюционные элементы как обязательные атрибуты сотворенного мира описаны. Да иначе и быть не может. Неужели Бог с неизменным миром стал бы связываться? «Шкурка выделки не стоит».
«Не бывает налыса»
Ствол этого дерева был сплошь покрыт струйками крови, стекающими в озеро, а ветви увешаны человеческими головами. Стал Хатем разглядывать эти головы, и ему померещилось, будто те ответили ему улыбкой…
«27 января. Здорóво, Маркыч! Как оно?