Соединив предоставленную мне свободу выбора с неуемным географическим воображением, я направил свой выбор на север и провел месяц, день за днем изучая в библиотеках на удивление немногочисленные и почему-то очень старые источники по тундре островов Новой Земли.
А когда собрался обосновывать на кафедре этот выбор, старшие коллеги посмотрели на меня как на лунатика и высказались на тот предмет, что орнитологическая увлеченность орнитологической увлеченностью, но неплохо бы и с реальной жизнью хоть какие-то соприкосновения иметь.
Доступнее всех эту мысль выразил В. Т. Вологдин (которого на кафедре все зовут «Трофимыч»), уже много лет работавший на Европейском Севере, а в свое время (чего я не знал) — и на самой Новой Земле:
— Эй, Паганель, проснись, это ведь наш ядерный полигон! Ты что, правда не знал?..
Я выпросил тогда дополнительное время на то, чтобы обосновать выбор региона на юге страны. Занимаясь этим, я с трепетом обратился за советом к знатоку фауны Средней Азии, нашему авторитетному орнитологу Самвелу Оганесяну, в свое время тоже работавшему у нас на кафедре.
Терпеливо выслушав мои амбициозные аспирантские теоретизирования на тему, где же решать мою важнейшую научную проблему, добродушно побуравя меня черными как уголь глазами и пыхнув пару раз старинной трубкой, Оганесян произнес ставшие для меня судьбоносными слова: «А поезжайте-ка вы, Сережа, в Кара-Калу…»
Я разузнал все, что мог, про Западный Копетдаг, сделал доклад на кафедре, мою тему утвердили, и я получил благословение и карт-бланш на три аспирантских года.
Моему первому путешествию предшествовала кропотливая подготовка, масса волнений и предчувствие неизвестного, ознаменовавшие новую в моей жизни аспирантскую страницу, превратившуюся позже в столь важную туркменскую главу. Я встречался с разными работавшими в Средней Азии людьми, готовил снаряжение.
Самой большой проблемой были лучки — ловушки для наземных птиц. Купить их было негде, надо было делать самому. Я специально съездил в Окский заповедник к его директору — Святославу Полонскому, не пожалевшему времени на то, чтобы научить меня, как самому делать их из проволоки. Разъезжая потом на велосипеде по окрестностям подмосковной Балашихи, я собирал беспризорно валявшиеся тут и там мотки оцинкованной проволоки, а потом несколько дней подряд я с Чачей, Андрюней, Ленкой и Эммочкой делал из них лучки (мы с мужиками гнули проволоку, девчонки обтягивали ее сеткой, и все мы при этом хохотали о разном днями напролет).
Потом меня шумно провожали на перроне. Потом я почти четыре дня ехал в Ашхабад на поезде. Первый и единственный раз, когда я осилил путешествие туда по железной дороге. Никогда уже впоследствии у меня не хватало на это ни времени, ни терпения. А тогда, в первый раз, это было хорошо».
Начало
…сердце замирает в предвкушении… экскурсий по дебрям этой интересной страны.
Бросили звездочеты жребий, взглянули на звезды, раскрыли волшебные книги и поведали шаху, что Хатему уготована счастливая судьба…
«14 января. …Ехали отлично. Я занимался птичками, спокойно спал, сидел, смотрел в окно, пил невкусный вагонный чай с сахаром из граненых стаканов с подстаканниками. Наслаждался контрастом с предотъездной суетой и суматохой. Млел, наблюдая метаморфозы за окном.
Первый день — все обычно: грязные сугробы, индустриальное запустение, неопрятные хрущевки невдалеке от станций — все то, что так узнаваемо и воспринимается как оставляемое свое, когда отъезжаешь куда-то.
Второй день — снега меньше, меньше, меньше.
Третий день с утра — промерзший Казахстан, чуть припорошенный снежком, с совершенно безоблачным небом и ярким солнцем. Потом Каракалпакия — уже без снега, но с узбеками и верблюдами.
И уже перед Ашхабадом ехали вдоль Копетдага. Горы есть горы. Хоть и без остроконечных вершин. Особенно для меня — равнинной крысы. Граница в ста метрах от поезда. Столбы с проволокой, дорожка, контрольная полоса, опять столбы, опять дорожка, опять полоса. А дальше птички летают уже над Ираном. Хищники на телеграфных столбах сидят. Умом понимаю, что реальность, а не верится — все аж вибрирует внутри».
Ашхабад
В государстве Хорасан… есть город, именуемый Хуснабадом…
«17 января. …Поезд опоздал в Ашхабад на два часа, так что, когда приехали, рабочий день уже кончился. Сдал вещи в камеру хранения. Все гостиницы забиты: проходит какой-то огромный конгресс.
Нашел Институт зоологии АН ТССР. Захожу. Поздно, пусто. Уборщица метет. Вошел, спросил, рассказал. Случилась задержавшаяся секретарша. Позвонила директору, уточнила. Директор подтвердил, распорядился.
Поселили меня на ночь в кабинете замдиректора по науке. Вдруг оказывается, что в орнитологическом отделе задержался Атабай — очень симпатичный дядька, с которым я познакомился полгода назад на орнитологической конференции. Он меня подвез на своем «Москвиче» в камеру хранения за спальником; дал из своего стола чайник, заварку, сахар, пиалу. Все остальное — завтра.
Спал я хорошо, расстелив на огромном полированном столе спальник и подложив под голову самую толстую из найденных в кабинете книг — «Насекомые Монголии. Том 1».
Утром встал, умылся, попил чаю в еще пустом учреждении. Потянулись служащие. Уже позже встретились с начальством; долго говорили, подтвердив известное для Востока ранее лишь по теории правило: к главному в разговоре — не сразу. Нельзя начинать беседу, беря быка за рога. До того, зачем я приехал и что мне надо, мы продвигались в нашем разговоре минут двадцать».
Кизыл-Арват
Место, избранное мной, хоть и не столь прекрасно, как твое владение, однако мне оно пришлось по душе…
«18 января. В Кизыл-Арват из Ашхабада я ехал на поезде.
Согласен с мнением, услышанным от приехавшего из Туркестана воронятника Константинопольского, побывавшего разок в этих местах раньше меня. Он тогда хохотнул заговорщически, крутанул свою черную бороду-горбушку, закрутив ее упругой спиралью, и поведал мне, в ту пору — зеленому аспиранту-первогодку, что, мол, готовься, П-в; Кизыл-Арват производит на россиянина незабываемое впечатление…
Позже, уже лучше зная Туркмению, я посмотрел места и поядренее, но Кизыл-Арват был первым провинциальным туркменским поселением транспортно-индустриального типа, с которым я познакомился, и он действительно запомнился мне на всю жизнь».
«18 января. …Деревьев в Арвате очень мало; всюду асфальт, пыльные пустыри и не менее пыльные широкие улицы. Но на улицы не похоже, так как дома вокруг только одноэтажные, а улица, в представлении москвича, — это что-то узкое, окруженное чем-то высоким. Поэтому и кажется, что здесь все широкое, как и окружающая пустыня: с боков не давит.
Вдоль улиц глухие заборы из досок, за которыми одноэтажные побеленные азиатские дома. Около ворот грязновато; черноватенькие туркменчата играют босиком в холодной пыли (маленькие девочки в затасканных цветастых платьицах пострижены наголо, но с золотыми сережками в ушах). Женщин как-то не заметно. Мужчины часто кучкуются на углах или у приметных точек — на остановках, у ларьков, на рынке. По-азиатски сидя на корточках, переговариваются, покуривая и поглядывая по сторонам. Аксакалы в огромных бараньих шапках — тельпеках. Поразившим меня откровением явилось то, что под тельпеком на гладко выбритой голове надета еще и тюбетейка (а сама голова у стариков яйцевидная потому, что им ее в детстве специально тугими повязками стягивали; сейчас уже, наверное, так не делают).
Интересно, как выглядел Кизыл-Арват в 1884 году (лишь через три года после присоединения Закаспийского края к России), когда Зарудный приехал сюда во время своего первого путешествия по Закаспию?
Среди прочего, коллеги, бывавшие в Туркмении, напутствовали меня в Москве: «Не джентльменствуй чрезмерно в Арвате перед автобусом, а то останешься там навсегда». Я вспоминал эти слова, ожидая автобус до Кара-Калы и наблюдая людей вокруг.
На автостанции нищий туркмен-дурачок побирался, что-то пел, приставая с просьбами к ожидавшим автобус пассажирам, в большинстве игнорировавшим его каждый по-своему, давая иногда мелочь. Потом он вдруг, сидя на коленях, начал истово молиться, заунывно распевая непонятные мне слова, касаясь в низких поклонах лбом грязного пола. В этот момент ему все, находящиеся поблизости, сразу напихали в карманы подаяний, поругиваясь и посмеиваясь (опять совершенно беззлобно), посоветовали ему идти куда подальше, но когда он, закончив истерику и молитву, встал, всхлипывая, многие вокруг очень быстро и скомканно сделали это мусульманское движение, заключающее молитву, — омовение ладонями по лицу. Даже туркмен-подполковник в форме. И в отношении окружающих к этому дурачку, и в естественном всеобщем приобщении к его молитве мгновенно угадывалось что-то исконное и важное, отличающее этих людей от меня самого и от всех тех, с кем я привык общаться дома.
Что значит «не джентльменствуй чрезмерно», я понял после прихода самого автобуса. Многочисленные ханумки, появившиеся на автостанции гораздо позже меня и даже не бравшие, по моим наблюдениям, билетов, ломанули в автобус с такой эмансипированной энергией, что аж дух захватывало.
Я подсаживал под локоть пожилых женщин, втискивающихся в жалкий «пазик» непрерывным потоком, и не решался сам вступить в этот поток со своими рюкзаками. Кончилось тем, что я не влез. Рассевшиеся в автобусе бабульки и прочие пассажиры посматривали на меня через окна автобуса с уже успокоившимися лицами и сокрушенно качали головами: «Вах, вах, вах», — с трудом скрывая удовлетворение от того, что уж они-то сами не такие лохи, как эти иностранцы-русские.