еннего дождя (а иногда и снега!), недоступность для хищников, размер уступа или расщелины, угодья вокруг и прочее. Неудивительно, что даже на необозримых горных просторах удобные для гнездования места всегда в дефиците. Они используются птицами поколение за поколением, а нередко за них соперничают и разные конкурирующие виды.
Несколько лет назад я нашел у Куруждея, выше по Сумбару, на недоступном скальном обрыве первое для Западного Копетдага гнездо охраняемого и воистину уникального вида — бородача. Это редкий и очень особый родственник грифов, сильно отличающийся от них по облику и поведению. Нашел совершенно мистическим образом, не поддающимся рациональному объяснению. Вы не поверите, но я его почувствовал. Не увидел, не проследил вслед за птицами, а именно почувствовал с расстояния в семь километров.
Ехал на машине со своей молодой женой (она тогда была Кларой и приехала навестить меня, полгода работавшего в экспедиции сразу после свадьбы), поднимаясь по серпантину на плато, и вдруг ни с того ни с сего ощутил, что должен остановиться, — прямо засвербило внутри: «На той скале вдалеке что-то есть». Ничего, конечно, не увидел, но через два дня, возвращаясь назад, уже не мог проехать мимо, попросил шофера сделать крюк и нашел в той самой точке на скале (с точностью до метров) гнездо бородача. Как это понимать?
Так вот, на следующий год это гнездо было занято другим редчайшим видом, ранее также не отмечавшимся на гнездовании в Западном Копетдаге, — черным аистом, а еще через год — очень обычным здесь повсеместно белоголовым сипом.
Что определило эту очередность? История одного такого гнезда, будь у нас возможность ее проследить, — это захватывающий роман, растянувшийся на столетия и тысячелетия, а сколько таких гнезд в Копетдаге? И сколько в Евразии подобных и прочих горных хребтов? А ведь есть еще Африка, Австралия, Америка…»
Головастик
Сагиб, не бойся: ты умираешь вместе с мусульманами, и я буду просить бога и его пророков, чтобы ты попал в рай; я сеид, и просьба моя будет исполнена…
Мир словно караван-сарай, куда приходят и откуда уходят…
У одноклеточных организмов (напр., простейших) наряду со смертью, сопровождающейся образованием трупа, индивидуальная жизнь прекращается в результате деления особи и образования вместо нее двух новых.
«23 мая. Говорят, что перед сотворением рая Бог создал остров Маврикий. Если так, то перед сотворением Маврикия Он создал ущелье Палван-Зау.
Это почти каньон — узкая щель с крутыми склонами, где на более пологих местах полно кустов и деревьев. По узкому дну ущелья тоже много деревьев, а между ними вьется ручей (в нынешнем засушливом году совсем маленький, но не пересыхающий и с рыбой!). Когда пролетающий над деревьями тювик пронзительно кричит поблизости от своего гнезда, то этот звук многократно усиливается отражением от близких скал, и даже безо всякого эха создается удивительный подчеркнуто-стереофонический эффект. Так же и с громкими криками клушиц, шурудящих в щелях скальных обрывов где-то наверху.
Скалистые ласточки жмутся к стенкам ущелья; поползень раскатисто булькает не поймешь с какой стороны; соловей распевает в кроне дерева у ручья; две сороки истерично разбазарились при моем приближении: на ветках рядом с ними куцехвостый, еще явно не летающий, но уже выбравшийся из гнезда птенец; к вечеру начнет перепархивать. А чего это вдруг самец серой славки меня совсем не боится, скачет по ветвям прямо над головой в кроне дерева, под которым я топчусь?
Начинается ущелье за системой, на иранской территории, и тянется на многие километры. Благодаря деревьям и близко сходящимся высоким обрывистым бортам, идешь вдоль ручья все время в тени даже в полдень. Где-нибудь на Кавказе такое — обычное дело, а здесь — редкость. Местами по течению ручья в скальном ложе расположены естественные ванны метра по три с идеально прозрачной водой, и в них рыба плавает (сантиметров по пятнадцать — двадцать!). А между камней — пресноводные крабы, желтоватые с зелеными разводами; полный атас.
Сижу в одной из таких ванн, как в джакузи, по шею в быстротекущей, прохладной воде, пузырящейся на моем бледном городском теле. На мне — ничего наносного: ни шляпы; ни очков; ни часов; ни трусов; ни прочей одежды, защищающей от солнца и ветра мое изнеженное цивилизацией тело; ни бинокля, без которого я в поле — ноль; ни фотоаппарата, без которого я вообще никуда; ни машины, которая меня подвозит; ни самолета, в котором я летаю; ни метро, в которое я спускаюсь; ни дома, в котором я живу; ни налипшей паутины условностей, которым я безропотно следую; ни суррогатных отношений со многими из тех, кто вокруг…
Сейчас со мной только главное: Любовь к Тем, Кого Люблю, Уважение к Непонятному, Сопричастность к Целому и Стремление Куда-то. И только сильные ласковые струи окутывают со всех сторон мое вновь, как когда-то, беззащитно-нагое, лишенное всего вторичного и напридуманного тело; поддерживают его, как в невесомости, как в эмбриональном пузыре, защищающем от всего неглавного…
Снаружи жара, а мне не жарко; мне чуть прохладно, но не холодно; мне хочется есть, но не голодно; мне легко парить в воде, но не уносит; мне отрадно порассуждать о вечном, но мне через два месяца двадцать восемь лет. И, сидя так, я, головастик приблатненный, думаю: «Вот место, куда можно приехать встретить старость!» А потом и того больше: «Вот где можно достойно помереть… Кстати, где и как я хотел бы быть похоронен? Можно даже сказать, погребен?»
Вон самец горной овсянки подлетел к ручью от осыпи с крупными камнями, подсел к воде, пьет. Давай, давай, заходи, воробьиное пернатое.
Омывает иранская водичка в туркменском ручейке мой вновь первозданно-голый подмосковный зад. Жалкие члены человеческой личинки, смехотворно-патетически размышляющей в своем личиночном комфорте о предстоящем метаморфозе…
Ну, предположим, помереть бы я вообще не хотел, чего мне помирать… Я бы жил вечно. С другой стороны, говорят, это еще хуже, чем помереть в расцвете сил. А зачем в расцвете сил? Так ведь не от старости же? А почему бы и не от старости? Напридумывали страшных образов: «от старости»; глупость какая. Уж если помирать, то как раз от старости. Правильная старость так же важна, как счастливое детство. Потому что без нее не оценить зрелости. А на фига без зрелости юность?
«Эни-Бэни, Три-Бабэни…»
Ладно, а как же тогда с тезисом «хорошо быть молодым»? Чего ради все стонут в восторге от молодости? Одно не сбросишь со счетов про молодость, одно во всем этом несомненно — всесильное обаяние. Обаяние — это туз, аргумент, щит на все случаи; магнит, притягивающий к себе все нормальное живое. Пусть даже это на девяносто девять процентов чисто биологическое влечение, подсознательно-животное, какая разница.
Но зато нет в юности многого другого важного, приобретаемого позже. Нет умения выслушать. Есть лишь желание высказаться. Поэтому молодости интереснее всего она сама. Отсюда и миф о самодостаточности. (Приятно-то оно приятно; кто же побалдеть откажется; ну а дальше-то что?) Отсюда же потом и ностальгия о юности, о прошлом. Человек считает, что в молодости он был лучше, мог больше («мог все!»), и скучает о себе прошлом. А заодно — и о прошлом вообще.
«Шухер-Мухер Помазэни…»
Хорошо, а если смотреть не назад, а вперед и видеть прежде всего прогресс души в будущем? И жить стремлением к этому будущему? Как там это, э-э-э, «…работайте для него, стремитесь к нему, переносите в него из настоящего все, что только можете перенести…» (Так у Николая Гавриловича? Может, и не так, но близко к тексту. Что и неудивительно, ибо индивидуум, то есть я, есть продукт эпохи. И средней школы номер три города Балашихи. Которой горжусь.)
Прогресс души в будущем. А где гарантия, что это прогресс, а не деградация? И при чем здесь гарантии? Чувствуется, что прогресс, и хорошо. Так что тезис про «хорошо быть молодым» — фигня, щенячья эйфория.
Не-е, в любом случае самодостаточность частей — это утопия, основанная на самоуверенном заблуждении ограниченного опыта. Гармония лишь в законченности завершенного Целого (рождение — детство — юность — зрелость — старость — смерть). А может, еще плюс и то, что за скобками?.. А что за скобками?
Ух, как крапивники распелись в кустах. Немыслимая плотность здесь, через каждые десять метров поет самец! Вот ведь феноменальный вид. Единственный, который из всех крапивников выбрался из Америки, а что вытворяет: по всему миру — как дома. И песня при этом веселая. Молодец…
А вдруг это правда, что при гармоничной жизни приходит и нестрашное приятие конца? А может, правда и то, что это далеко еще и не конец, за скобками-то? Не-е, про «помереть» хрен поймешь, а потом с этим явно не мне решать; с этим — как получится.
«Ас-Бас-Три-Бабас…»
Хорошо, а в завещании что писать? Должно же у меня быть завещание? С материальным наследством все просто, проблем нет и пока не предвидится… Оставленное же мною, э-э-э… благодарным потомкам, э-э-э… нетленное духовное наследие в специальных завещательных инструкциях не нуждается, оно и так, дрын зеленый, «будет жить вечно, расточая светоч…», — э-э-э… светоч… В общем, с этим ясно.
А бренные останки? Их куда? В родную землю на Балашихинское кладбище? Та еще радость — тлеть в постиндустриальном Подмосковье. Не нравится мне беззащитность покойников на социалистическом кладбище. Раскопают потом экскаватором, перекладывая в третий раз очередной трубопровод… Хотя, может, и ничего; может, алкаши забредут, хоронясь от назойливо-осуждающих взглядов прохожих; разложат скумбрию на газетке у холмика…
Во, кукушка где-то наверху — прямо к теме. Считать не будем, кукует и пусть себе кукует.