Нет, мне, наверное, лучше сгинуть в горах, чтобы потом кто-нибудь нашел выбеленные солнцем косточки, прикрытые остатками полуистлевших джинсов… С уже треснутыми очками подле черепа в прохудившейся шляпе и с биноклем, провалившимся внутрь опустевшей грудной клетки (словно я этот бинокль при жизни проглотил)… И чтобы написал исследователь или случайный путник через тысячу лет, как Зарудный: «Особое внимание обращает на себя множество чрезвычайно старых человеческих костей, настолько… выветрившихся, что даже зубы между пальцами растираются в порошок…» Во клёво-то.
Так ведь фиг долежишь до такой идиллии. Шакалы растащат по кускам; никому и не найдешься потом романтически обветренным целым скелетом в кирзовых сапогах…
«И выходит Кислый Квас!»
Не-е, все не то. Модель неправильная. Вот прохлаждаюсь я сейчас в этой прохладительной водичке, окунаюсь с головой, потом высовываю ее наружу, отдуваюсь и сразу думаю о чем хочу в каком хочу масштабе: хочу — про большое, хочу — про маленькое; хочу — про бузину, хочу — про дядьку; хочу — про огород, хочу — про Киев; хочу — про королей, хочу — про капусту; красота! Неужели после такого валяться потом где-нибудь конкретными разрозненными, а главное, неподвижными кусками? На фиг надо.
Эх, жаль, мне при моей пустынной жизни в Тихом океане на склоне лет не потонуть; во было бы клёво — сгинуть с концами в бескрайней морской пучине. Тоже, конечно, самообман: не шакалы, так рыбы растащат по кускам, рыбки-рыбочки. Им, разноцветным легкомысленным молодухам, моя бренная плоть на пользу, да и мне самому так явно веселее.
Растащат — это правильно (не пропадать же добру), а что не растащат, растворится в соленой гидросфере, разойдется по круговоротам веществ в природе и будет себе мотаться потом туда-сюда из соленого в пресное, из пресного в соленое; от Камчатки к Аляске, от Патагонии к Австралии; во клёво-то. А потом перемешается с Атлантикой, а потом и с Индийским океаном; а там, глядишь, и до Северного Ледовитого доберусь… Точно, так и надо сделать.
Но уж поскольку в мешок меня зашивать и гантелю к ногам привязывать — возня скорбящим домочадцам, да и врагу не пожелаешь доставить мертвяка на Камчатку самолетом «Аэрофлота» (на поезде протухнешь неделю трюхать, да и терпения не хватит), то официально завещаю (я не шучу) вместо этого спалить меня (в Тарусе? на пионерском костре?), а пепел развеять потом над водами Тихого океана. И без заунывной похоронной торжественности, а весело, с пониманием открывающихся перспектив… Где-нибудь в самой середине океана… С безлюдного утеса на незахоженном острове в удаленном архипелаге… Фу, тошнятина, пижонство дешевое. Надо не так, надо проще — с рыболовного катера (где в кубрике на стенах понаписано разное), в середине студенческой экскурсии на практике по морской биологии…
Выбираясь из Пальван-Зау домой, я проголосовал грузовику, в кузове которого стояли два туркмена, придерживающие привязанную к переднему борту за рога корову. Я забрался к ним четвертым, сразу предложив помощь.
По дороге домашнее животное совсем разнервничалось, с ним сделалось расстройство… А поскольку вредная привычка махать хвостом проявляется у коров даже в отсутствие мух (например, в кузове идущего грузовика), скоро все мы были щедро камуфлированы жизнеутверждающими ярко-зелеными кляксами (я — больше всех, так как стоял сзади). Я воспринял это как знак свыше, возвращающий меня на бренную землю и подтверждающий, что морального права разглагольствовать про пенсию, завещание и кремацию я пока еще не имею.
Хозяин коровы перед Кара-Калой затащил нас к себе помыться («Э-э, нэт… Ну куда вы такие абасратые?») и попить чаю. Стряхнув со штанов и рубашек подсохший камуфляж, мы умылись и уселись пить чай на невысоком деревянном настиле под зеленой ажурной крышей вьющейся над ним виноградной лозы.
Прямо над домом нависает огромный утес, около которого вьется множество скалистых ласточек. А на проводе над нашими головами сидит и щебечет деревенская ласточка. А высоко в небе над кромкой скал режут воздух серпами острых крыльев черные и белобрюхие стрижи. Вот она, классическая изоляция воздухореев. Был бы видюшник, наснимать бы такого хоть часов на двадцать, просчитать статистику — отличный материал; по Африке он есть, а здесь такого никто никогда не делал.
Хозяйка выносит нам, гостям, по платку — утираться на жаре: шоферу и напарнику хозяина обычные, уже застиранные косыночки, а мне — новый мужской носовой платок еще с этикеткой. Я использовать его постеснялся, чего ради, обойдусь. Чай допили, поблагодарили, встаем. Складываю аккуратно платок, кладу его на кошму, а хозяин, его сын и шофер вдруг как на пожаре:
— Бэри! Бэри! Нельза не взать!
Уже в машине выяснилось, что таков обычай: праздник в доме — любому гостю платок в подарок. А у этого Мереда сегодня сын приходит из армии (корову везли по этому поводу) и уже объявлена свадьба второго сына. Я тогда еще сразу вспомнил тот платок, что мне в свое время Накамура из Токио подарил…»
37
…возьми палку и покопай ею землю, и, если Аллаху будет угодно, ты вскоре достигнешь желаемого…
Пока я сидел и просто смотрел по сторонам, ничего особенного вокруг не происходило, а в голове моей выстроилась очередная бесконечная цепочка, связывающая воедино все то, что я видел в эту минуту перед собой, и то, что не увижу никогда; птиц и людей; горы и равнины; жару и холод; день и ночь; прошлое и будущее… Начав с чисто научного вопроса, я пришел к тому, что покачивался в мыслях на почти лирических волнах…
Думая об этом, я услышал за спиной звук. Настолько близко, что повернуть голову было уже нельзя — я бы обязательно вспугнул того, кто там находился. Это был, несомненно, кто-то маленького размера.
Все звуки, производимые животными, разные. Звук от движения змеи непрерывный, он как бы течет. Ящерица шуршит совсем иначе: шорох от нее цепкий и царапающийся. Удирающие песчанки смешно топочут в своем мышином галопе.
Звук за спиной был другим. Он был ритмичным — равномерные лилипутские шаги с каким-то странным призвуком. Было абсолютно тихо — ни ветра, ни ручья поблизости, лишь пение птиц внизу в долине. Тишина задержалась почти на минуту — необычно долгая пауза для любого мелкого животного. Я медленно повернул голову. Ничего. Тот, кто шевелился, был явно почти вплотную со мной и не мог никуда подеваться: никакого убегающего движения или шороха не было. Я сидел, неудобно вывернув шею и понимая умом, что звуки из ничего не возникают, смотрел и смотрел, замерев, на пустую поверхность скалы. И я пересидел того, кто затаился у меня за спиной.
Это был продолговатый, жесткий, свернувшийся спиралью сухой лист какого-то кустарника. От невидимого движения воздуха он опять шевельнулся и медленно покатился по слегка наклонной каменистой поверхности, вращаясь как нож у мясорубки и производя этот отчетливо живой звук.
Я сидел, окаменев, и думал о том, насколько условны наши представления об окружающем. Ведь возьми мы за определение жизни иной критерий — например, способность производить звуки, и вся классификация природы, равно как и наше ее понимание, выглядели бы совершенно иначе. И в чем-то гораздо гармоничнее, чем сейчас. Живыми бы оказались река и ветер; скалы, отражающие эхо; волны, дождь и град; камни в горных обвалах; шторма и грозы; лавины и шуршащий по барханам песок; капель и трескающийся на реке лед; вулканы и гейзеры; густо хлюпающая раскаленная лава; водопады и опавшая листва…
Идея, прямо скажем, не нова, но я соприкоснулся с ней уж как-то очень вплотную, и таким освежающим оказалось вдруг ее звучание… Глупо, конечно, но, думая об этом, я ощутил, что внутри у меня все встает на свои места. Я окончательно пришел в себя и, глядя вокруг со своей скалы, убедился, что краски сияют не просто с былой силой — я испытал самое настоящее вдохновение. От всего окружающего меня великолепия. От мгновенно нахлынувшего ощущения всех предшествующих и уже угадывающихся впереди последующих лет, связывающих меня с этим прекрасным местом. От единения со всеми теми, кто со времен Зарудного, Радде и Вальтера путешествовал здесь, исследуя и описывая эту уникальную природу. От почти физического контакта со всем тем феерическим разнообразием, которое росло, ползало, жужжало, летало, чирикало, возвышалось и шуршало вокруг меня. Это был момент, когда я отчетливо ощутил себя Частью Целого…
Прошу прощения за столь пространные сентиментальные сентенции, но все сказанное важно. Потому что эта благодать, снизошедшая откуда-то без видимых причин, подняла меня на такую высоту эмоционального подъема, что сделала как бы само собой разумеющимся тот факт, что в следующее мгновение, через сто десять минут после начала наблюдений, я вдруг услышал озабоченное карканье вороны из кроны дерева и не удивился его причине: в двухстах метрах от меня и на высоте десяти метров над крышами домов запросто и без шика летел ястребиный орел…
38
Подумал шах и дал визирям на разгадку тайны месячный срок и к тому же предупредил, что, в случае неудачи, им не избежать смертной казни. Сказал так шах, сел на лошадь и ускакал.
Последняя часть этой истории укладывается по времени меньше чем в сутки: через два дня мне надо было улетать в Москву вести в Тарусе и в Павловской Слободе практику у студентов, так что продлить это приключение я категорически не мог.
Вид этой птицы мгновенно вернул меня к реальности. Безо всяких возвышенных эмоций я начал непрерывные наблюдения и уже не мог оторваться от них, чтобы спуститься вниз к одному из домов и заранее договориться о ночлеге.
Я наблюдал и описывал детали семейной жизни этих птиц, их охотничьи маршруты, стычки с другими появляющимися в поле зрения хищниками, понимая, что это как раз тот материал, которого я так ждал. Они все время держались поблизости, периодически пугая меня отлетами из поля зрения: им ничего не стоило улететь на несколько километров (я даже предпринял безрезультатную попытку проследить их, пройдя вдоль одного из ущелий) и так же вернуться потом