обратно. Никаких признаков гнезда не было.
Я ломал над этим голову, гадая, есть ли на этом участке гнездо и если есть, то где оно может быть. Ведь у одной пары орлов бывает, как правило, несколько гнезд (в среднем три-четыре, но может быть и шесть), используемых с известной периодичностью. Такие гнезда всегда неподалеку друг от друга, а здесь, во всей обозримой округе, ни одной гнездовой постройки не видно, как ни обшаривал окрестные скалы в бинокль.
Ближе к вечеру на дорогу, ведущую к боковому ущелью, свернул фургон, показавшийся мне подозрительным тем, что он проехал в горы мимо домов без остановки, что сразу навело на мысль: уж не за архарами ли отправились джигиты? Эта деталь потонула в наслоении наговариваемых на диктофон данных о вечернем поведении пары орлов, постоянно державшихся поблизости.
Час шел за часом, и вот наступил момент, когда стемнело настолько, что, отведя глаза от бинокля, уже невозможно было бы вновь найти потом рассматриваемую в него птицу.
Сказав себе: «Сейчас или никогда», — я сидел и неотрывно смотрел на самку, следя за всеми ее перемещениями и буквально усилием воли расширяя себе зрачки. Вот она села на скалы. Вот перелетела и села на другое место. Я еле различаю ее контур. Она снимается со скалы и перелетает на новую присаду. Все ее поведение меняется: полет становится не то что суетливым, но каким-то озабоченным. Еще короткий перелет и присаживание на той же стенке, потом еще раз. И вот она перелетает на новое место, и я вижу, что это гнездо. Более того, я безошибочно угадываю в этом гнезде поспешные движения встающей ей навстречу еще одной птицы, явно меньшего размера, — птенец!
Непривычный чужой бинокль дрожит в руках, еще минута — и ничего не будет видно в полной темноте. И я дожидаюсь этой минуты, убедившись в том, что самка остается на гнезде с птенцом. И наконец понимаю, что к этому заветному секрету я все-таки оказался допущен…
Не бог весть что по сравнению с мировой революцией, но наблюдавшееся Зарудным в конце мая 1892 года в ущелье хребта Асильма в Центральном Копетдаге нашло подтверждение именно сейчас — вечером 27 мая 1986 года здесь, у Коч-Темира на Сумбаре.
39
Вечером птица Симург повела с девушкой такой разговор:
— О дитя мое, я думаю, тебе не следует отправляться завтра к реке…
Я собираю вещи и уже с каким-то новым ощущением в душе спускаюсь вниз к домам. Это ощущение — отнюдь не радость или удовлетворение, не сознание выполненного долга и не парадоксальное опустошение, возникающее порой по достижении того, к чему давно стремился. Это некий трудноформулируемый общий вопрос к самому себе обо всем сразу.
Потом, извиняясь, бужу рано уснувшего хозяина — пожилого безобидного сторожа-инвалида, который впускает меня в бедный полутемный дом (сейчас мне откровенно непонятно, почему я просто не лег спать прямо там, где сидел на скале; наверное, не было ровного места). Сколько же раз, работая год за годом в Туркмении, я пользовался гостеприимством этого миролюбивого и веселого народа.
Мы пьем из треснутых пиалушек зеленый чай, хозяин безоговорочно приглашает меня ночевать, но чем-то обеспокоен. Чуть позже выясняется чем: проехавший в ущелье фургон — это действительно браконьеры. Причем, по его словам, плохие браконьеры. Он откровенно опасается, что, когда они будут возвращаться ночью, у меня могут быть неприятности как у свидетеля. Я знаю, что такие случаи бывали; Афганистан меня тоже кое-чему научил, но мне, дураку, все-таки это кажется несерьезным, я тогда еще думаю, что моя молодая жизнь навсегда впереди, всегда и везде вне опасности… Спать я, однако, на всякий случай ложусь, как Незнайка, — не раздеваясь и не разуваясь, прямо в турботинках, и не внутрь спальника, а просто накрывшись им.
Я сплю одним глазом, и мне полуснится-полудумается про найденных орлов и про очередную предстоящую практику, которая ждет меня впереди через пару дней.
Чижик в Павловке
О дети мои, я посылал одного дива по делу в некое место, и когда он вернулся, то рассказал, что…
«10 июля. …Впервые приехав на третьем курсе в Павловскую Слободу на трехдневную практику по ФР, мы вылезли из электрички, и я сразу же узнал и саму станцию, состоящую из единственного крашеного дощатого домика-кассы на низкой платформе с прорастающей в растрескавшемся асфальте травой; и поле, простирающееся вдоль забора из колючей проволоки; и тяжелый железный мост за этой колючкой. Это было то самое место, где четыре года назад мы начали с Гопой свой байдарочный маршрут и где произошел тот неприятный случай с лягушками.
Ну, а уж пройдя со всей нашей четвертой подгруппой вдоль поля от станции, ступив впервые на примечательный дощатый подвесной мостик и поддерживая истошно визжащих от искреннего ужаса девчонок (незаметно нарочно раскачивая с Жиртрестом и Хатом мост), я сразу отпечатал в своей памяти и плавно текущую под этим качающимся мостом Истру с просвечивающим на мелких местах песчаным дном, и крапиву с дудником под огромными развесистыми ивами вдоль берегов, и мальчишек, галдящих на тарзанке, привязанной к наклонившемуся над рекой стволу, и «красоток-девушек» (название какое!) — прозрачнокрылых синих стрекоз над водой, и песню иволги в тенистых ольховых зарослях, куда не пробивался нестрашный подмосковный зной, и знаменитый на всю округу головокружительный подъем, по которому тропинка от мостика круто взбирается вверх.
Мы тогда впервые расположились в капитальных, по сравнению с несерьезными домиками тарусской геофаковской базы, корпусах, построенных по типу стандартного пионерского лагеря. Все это странное место называлось так же странно — «АБээС».
Студентов, кроме нас, биологов геофака, на всей АБС больше не было, так что предчувствие трехдневного отрыва сложилось само собой; непонятно было лишь какого, в какую сторону. Это первым выразил наш двухметровый (игравший за юношескую сборную страны) баскетболист Дима, когда мы, сбросив вещи, уселись на крылечке:
— Мужики, а чего мы здесь делать-то будем? Вы ведь себе даже водки не купили. Здесь хоть магазин-то есть?
Я сидел и просто так строгал ножом подобранную тут же деревяшку от валявшегося рядом разломанного стула, из которой у меня через несколько минут сам собой получился отличный (тяжеленький, чуть больше, чем обычно, серьезный, мужской, крепкий, «профессиональный») чижик.
Странное дело, второй раз у меня непроизвольно чижик вырезался. Не случайное это совпадение, видать, символ это для меня какой-то.
Первый раз это было в семьдесят втором. То самое первое, еще небывало, апокалиптически жаркое лето, когда не было еще разговоров про изменение климата, когда зимы в Москве традиционно были с сугробами и в меру морозные, а лета были теплые, но без убийственной жары, когда впервые начались пожары на торфяниках и леса были закрыты для отдыхающих. Это было тем летом. Я сдал вступительные экзамены на географо-биологический факультет МГПИ, Маркыч сдал последние выпускные госы в МИФИ, и мы без долгих сборов решили мотануть на Волгу в Едимново.
Маркыч поехал с плоским, как сдувшийся резиновый шарик, пионерским рюкзачком, в котором лежала запасная футболка, бутерброд и книжка на английском, а у меня получился раздувшийся до предела распущенной шнуровки яровский рюкзак с живоловками для мышевидных грызунов, паутинными сетями для птиц, фотоаппаратами, пленками, определителями, банками для мелкой живности, гербарной папкой для растений и т. д. Всю дорогу Маркыч доводил меня, периодически как бы спохватываясь и спрашивая с беспокойством, почему же я не взял старинный бронзовый дедов микроскоп («Ты его забыл?!»). Не важно. Короче, поехали мы в Едимново.
Едимново — это святое место, и там со всеми случаются чудесные дела. Отправился в 1237 году князь Ярослав Ярославович туда на охоту, поохотился, а «после лова зверей на Волге» ночью ему приснилась неведомая прекрасная девушка, которая, вопреки всему другому в его жизни (он был уже женат), суждена ему невестой. Проснулся он поутру, оделся в простое платье и, продолжая переживать свой волнительный сон, пошел просто так, любопытствуя, по деревне, заглянув в дом по соседству, где свадьба готовилась. А невестой там прекрасная Ксения — дочь едимновского пономаря, — князь сразу и узнал в ней привидевшуюся ему девушку. И вышло, что и ей точно так же, в ночь перед свадьбой, приснился князь и видение было, что именно он, а не жених Григорий, и есть ее суженый.
Увел князь Ксению из-под венца, обвенчался с ней сам в тот же день, и началась с этого совсем другая чудесная история. И даже не одна. Потому как не только у Ярослава с Ксенией состоялся в жизни поворот (едимновцы почитали Ксению как «молитвенницу за родину»), но и Григорий, отвергнутый, убитый горем жених ее, принял постриг под именем Гурия и основал Тверской отроче-монастырь…
Вот я и говорю, что в Едимново («Едимоново» — на карте) со всеми случаются чудесные дела. Со мной там случилось детство. Так что, если я начну рассказывать про Едимново, меня понесет, и про Павловку я уже не смогу рассказать. Поэтому — только про чижик.
Маркыч тогда греб на весельной лодке, я сидел на корме и просто так строгал ветку ивы с зеленой, гладкой, пахнущей приводной свежестью корой. Когда срезаешь ножом эту кору, белоснежная древесина на срезе аж сочится избыточным соком — и сразу запах арбуза вокруг.
Светило непривычно жаркое солнце (я еще не знал, что мне в будущем уготована Средняя Азия), подернутое от дыма и пепла окрестных пожаров серебряной знойной пеленой; ветра не было; повсеместных моторок на воде тоже не было (все окрестности были закрыты для дачников); мы были одни на всю видимую округу необъятного простора Московского моря и плыли просто так.
Периодически поднимая голову, я обводил взглядом ставший низким и плоским горизонт