Со склонов периодически срываются пустынные куропатки — замечательные птицы: поменьше рябчика, удивительно элегантной неброской окраски — бежево-винных пастельных тонов. Взлетают близко, с высоким свистяще-ноющим звуком. Я все время вздрагиваю от неожиданности и чертыхаюсь на них за это. Заметить куропаток на склоне во время ходьбы очень трудно, но если удается, то видно, что они, когда подходишь к ним снизу, как все горные куриные, перед тем как взлететь, быстро удирают бегом вверх по склону (если же выходишь на них сверху, они мгновенно улетают).
Птиц много, но состав не очень разнообразный. Повсеместно в сухих холмах каменка-плясунья (смешная, как все каменки, хвостом дергает, скачет, свистит лихо), пустынный и хохлатый жаворонки (эти два в совершенно разных местообитаниях); реже — черношейная каменка и луговой конёк; двупятнистый, степной и лесной жаворонки. Последний здорово отличается от прочих жаворонков тем, что токующие самцы летают в поднебесье не с журчащими, а с заунывно-повторяющимися ритмичными песнями. Среди жаворонков здесь пока еще полная мешанина из оседлых, прилетевших с зимовки и мигрирующих сейчас видов, лишь через две-три недели у них все устаканится.
В местах повлажнее, с растительностью, на высоких травинках восседают со своими простыми трескучими песнями пестро-коричневые просянки; на кустах звонко и возбужденно распевают недавно появившиеся черноголовые чеканы (так и кажется, что после миграции из далеких южных стран у перелетных птиц больше воодушевления в весеннем пении, чем у оседлых, живущих здесь постоянно).
Местами отдельные коноплянки, среднеазиатские щеглы (как наши, в Центральной полосе, но светлее и без черно-красных масок), испанские воробьи, синий каменный дрозд. У выходов скал полно каменных воробьев, больших скалистых поползней.
Хищников маловато: пустельга, курганник, единичные сипы, то есть ничего особенного. Больше, чем обычно, воронов; мотаются туда-сюда, хороводят. У всех весна. Одни сычи восседают себе невозмутимо по щелям да по карнизам на обрывах, где и всегда, проявляя весеннее воодушевление лишь в более интенсивных криках, постоянно раздающихся сейчас не только в сумерках, но и днем.
Агамы греются на камнях, башкастые, с нагловато-настороженными выражениями на мордах. Я на них рявкаю и грожу, что поймаю сейчас и съем. И когда они в ужасе уносятся со скоростью пули, я лезу дальше, с удовлетворением ощущая себя «братом старшим».
Точно так же я поступаю иногда и с песчанками, когда они, совсем уж разрываясь от распирающего их любопытства, вылезают из-под земли, застывая у своих нор и аж прямо дрожа от страха и интереса в трех метрах от меня. Или когда поднимаешься на гребень, а внизу по склону, в колонии у этих зверей идет размеренная будничная жизнь: многие сидят вдалеке от нор, жуют. Я появляюсь со свирепым лицом — раздается истошный писк, и все в панике кидаются к своим норам. А зад испуганной песчанки, галопом несущейся с задранным вверх хвостом к спасительной норе, выглядит на удивление смешно…
Посередине маршрута сел, съел маленькую баночку какой-то импортной свинятины; свиные консервы есть в продаже: мусульмане свинину не едят, хотя чабаны и покупают втихую, следуя, вопреки традициям, удобству и здравому смыслу. (Так и раньше было; Зарудный: «…белуджи втихомолку, как я несколько раз убеждался, не прочь даже подзакусить свининкой».)
Перекус в маршруте — приятное событие. Что-то есть в нем от детского праздничного воодушевления, возникающего, когда решаешь построить шалаш или выкопать пещеру. А потом там поесть… Интересно, почему все дети так любят есть в необычной обстановке? В походе, в гостях, на даче? Наверняка — голос животных предков. (Мам, помнишь, как я лет в шесть, во время обеда котлету за пазуху спрятал, чтобы съесть потом на улице, но она, подлая, сразу проступила через рубашку жирным пятном, и мне пришлось постыдно выложить ее назад на тарелку?)
Подумал про это, убедился в том, что и сейчас ощущаю это особое мальчишеское удовольствие от еды на привале, осознал свой застарелый инфантилизм (где и когда пройдет граница между ним и преждевременным маразмом?), пробежал глазами статью из «Литературки» с оторванным названием, в которую были завернуты хлеб и огурец (очень странно, сидя здесь, среди всего окружающего, соприкоснуться на секунду с клочком столичного мира), пожевал конфетку на десерт — и дальше.
На соседнем кусте увидел удивительное насекомое — палочника, которого здесь никогда раньше не встречал. И который как-то особенно поразил меня в этот раз своим изяществом и миниатюрностью. Он на самом деле выглядит как серенькая палочка пяти сантиметров в длину (немало для насекомого), но всего миллиметра четыре толщиной. Ноги длиннющие, складные и неправдоподобно тонюсенькие. И все это сооружение, сидя на моем пальце, качается вправо-влево, вправо-влево, быстро, энергично, плавно, с правильностью метронома, следуя загадочному врожденному инстинкту. Подносишь к передним лапкам другой палец — цепляется, перелезает и опять качается из стороны в сторону, пытаясь обмануть тебя, что он — что-то неживое; вправо-влево, вправо-влево.
Обмануться нетрудно: невозможно поверить, что у этого существа внутри помещается все необходимое для того, чтобы быть живым, — сложнейшие органы, организованные в еще более сложные системы, дающие возможность дышать, питаться, воспринимать мир и воспроизводить себе подобных. Ну и зверь! Как Зарудный пишет в 1901 году: «Устроив стан и напившись чаю, я отправился на экскурсию и почти сейчас же наловил в гранитных скалах каких-то гекконов… до того еще не наблюдавшихся и, вероятно, относящихся к новому, нигде не описанному виду. На радостях я присел под высокий куст Amygdalus’a, чтобы отдохнуть и кстати выкурить папироску; едва только клуб табачного дыма стал подниматься сквозь куст, как одна из его до того неподвижных веточек вдруг как бы ожила, задвигалась и превратилась в любопытное насекомое из семейства «странствующих сучков»… И я радуюсь своей добыче, забываю усталость и снова карабкаюсь по горам, чтобы познакомиться с их животными и найти что-нибудь интересное». А?
Другой замечательный инсект, часто попадающийся сейчас в холмах на совершенно опустыненных местах, — жук-чернотелка. Названия вида тоже не знаю, это надо специально смотреть, но создание наилюбопытнейшее. Размером с жужелицу, целиком черный, очень длинноногий, тело цилиндрически-округло-заостренное, как пуля. Надкрылья срастаются на спине в сплошной щит — защита от испарения воды; задние ноги длиннее передних, все время двигается, слегка приподняв зад и наклонив голову вниз: это чтобы конденсирующаяся на теле влага из утреннего тумана стекала прямо в рот.
Когда видишь их, сразу в нескольких местах на своих длинных ногах неторопливо спешащих с деловым видом в разных направлениях, невольно думаешь: «Откуда такая занятость? Что за дела такие разные у столь одинаковых жуков?» — вот вам психология участника соцсоревнования: невольно ожидаешь от одинаковых насекомых, что они должны ходить строем в одном направлении. Ан нет. Недаром один из видов называется «медляк-вещатель» (название-то какое!); так и видно, что идет куда-то с неведомым, но весомым известием… Дотронешься до такого делового, идущего куда-то на своих ходулях, сверху пальцем, он останавливается и воинственно задирает еще выше зад, из которого, при последующих упорствованиях нападающего, выпускает каплю желтого вонючего раствора, мгновенно отбивающего у неопытного агрессора всякое желание продолжать попытки его схарчить.
Шел, шел, вылез на гряду повыше — отлично. Когда смотришь в сторону Сумбара с юга, то разнородность геологических пластов, ниспадающих к центру долины, проявляется в их разноцветности.
Далеко у Сумбара холмы рыжие, ближе идет полоса холмов белых с рыжими макушками, а еще южнее — полоса холмов с выходами красных, как старые разрушенные кирпичные постройки, известняков. А прямо под ногами — изумрудная лужайка с мелкими желтыми цветочками, как амфитеатром окруженная скалами с разноцветными потеками. А по лужайке скачут со звонкими мелодичными песнями два выпендривающихся друг перед другом самца черношейной каменки. А небо еще по-весеннему голубое. А на противоположном краю долины синеет Сюнт-Хасардагская гряда. А сами вершины — Сюнт и Хасар — белеют на фоне неба своими обновленными накануне невечными снегами. И птицы поют со всех сторон, и витают запахи пустынного цветения, и получается картина, которую невозможно передать, даже если продолжить описание того, что видишь, еще на полстраницы…
К Сумбару вышел в густых вечерних сумерках, а домой пришел по дороге уже в полной темноте («грум-грум» — сапоги; «клик-клик» — шагомер). Устал (и шагомер устает — реже кликает под конец дня…), но зато как приятно: на столе три письма: одно деловое и два личных (одно из них — ваше). Это, конечно, не то, что вчера, когда пришло сразу двенадцать конвертов (бывшие у Муравских ребята из Ай-Дере аж закипели от зависти), но все равно здорово. Мне почта после трудового дня — как лабораторной крысе поощрение. Сегодня вполне заслуженное: прошел с непрерывными наблюдениями пять фарсангов — тридцать девять километров; даже больше, это все же по пересеченному рельефу, так что фарсангов шесть; пока это мой личный пешеходный рекорд (завтра придется весь день надиктованные наблюдения записывать).
За ужином, обсуждая с Муравскими разные разности (в том числе и новости от вас), выпил за разговорами, после длинного пешеходного дня, три литра зеленого чая. Не позеленеть бы. Вот такие дела.
Не скучайте и не волнуйтесь за меня; сами там повнимательнее. Как Ириса? Нянчится с Мальком?
Всем привет!»
5
Долго летела птица Симург, вот уже семь рек промелькнули внизу, и достигла она наконец высоченной горы, где никогда доселе не случалось бывать ни одной птице…
Я не углубляюсь особо в детали чисто научных аспектов поиска ястребиного орла и изучения хищных птиц в целом. На самом же деле их много, и сводятся они к целому ряду важных научных проблем.