к чему столь явное вторжение мирского…
Когда отсняли фрагмент, он уже вне кадра рассказал, что они ежегодно получают несколько сотен, а то и тысячу с лишним просьб со всей страны допустить к постригу, но выдерживают испытательный срок лишь единицы, да и то не каждый год. Сейчас в монастыре всего двенадцать монахов.
Досняли все, попрощались, направились к выходу, и вдруг меня прямо как толкнуло что-то изнутри: «Вот оно!» Я на ходу развернулся, догнал священника, извинился и, запинаясь под его строгим взглядом, задал свой вопрос (не может ли он меня здесь покрестить).
— А что это вдруг приспичило?
— Ни в коем случае. Совсем не приспичило и уж тем более не вдруг. Но место такое, что уйти просто так не могу…
Он расспросил меня подробно и неспешно, кто я, откуда, где и что делаю; еще о чем-то, что, как казалось, не имело отношения к моему вопросу-просьбе.
Он смотрел на меня долго и строго, не стесняясь этой своей строгости, несмотря на нашу явную разницу в возрасте. Я еще больше смутился.
— Вообще мы здесь мирских не крестим. А если крестим, то очень редко. Тебя я покрещу. Приезжай завтра к одиннадцати. Крест и рубаха у тебя есть?
Новая белая футболка, купленная специально еще за кордоном, у меня была, лежала в гостинице в нераспечатанном пакете, а креста не было. Потому что я не хотел покупать любой попавшийся, а искал такой, какой мне исходно представлялся, когда я слышал слова «нательный крест». Понятия не имею, почему мне хотелось именно такой крест, я даже не помню, где и когда я его видел (ведь наверняка видел, не мог же сам придумать из ничего).
— Креста нет. Рубаха есть, — ответил я.
Наместник обратился к постоянно присутствующему невдалеке молчаливой тенью монаху:
— Владимир, открой ему лавку, пусть посмотрит. — Потом он повернулся и, лишь склонив голову в ответ на мое признательное прощание, ушел вверх по ступеням.
Монах подошел ко мне и, потупив взгляд, сказал тихо:
— Пойдемте, я вам открою нашу лавку. — Мы прошли еще глубже под какие-то следующие своды, он вынул из складок рясы большой ключ и отпер им деревянную дверь из толстых досок и с огромными, во всю ширину двери, коваными петлями. Вошли в маленькую комнатку без окон с единственным застекленным прилавком. — Дело в том, что у меня всего один крест есть, последний остался, так что выбирать не из чего… — Он выдвинул из-под стекла коробку с черным подбоем и поставил ее передо мной. Там среди маленьких женских крестов лежал один-единственный мужской. До деталей точно такой, о каком я и думал с момента решения покреститься…
Должен сказать, что к этому дню у меня было уже несколько неправдоподобных возможностей убедиться в том, что Бог, несомненно, существует. И некоторые из них были куда более впечатляющими. Поэтому я не удивился. Я просто обрадовался. Быстро достал деньги, купил крест и цепочку к нему; положил на стекло солидную сумму, существенно превосходящую стоимость покупки.
— Монастырю.
— Спасибо. — Володя ответил со спокойной сдержанной благодарностью…
На следующий день в одиннадцать мы были на месте (ребята без обязательной для них камеры смотрелись странно, как не у дел). Сашка с Колькой спросили разрешения присутствовать (сначала у меня, еще накануне, в гостинице), а потом — уже на месте, у самого наместника. Тот разрешил.
Крестил он меня в старых, исконных, стенах под низкими сводчатыми потолками, и длилось крещение в общей сложности часа полтора. А потом пригласил меня на трапезу с братией (Кольку с Сашкой не позвал).
Мы молча прошли с ним через монастырский двор под тяжелые своды уже другого приземистого здания и оказались в обширной трапезной с длинными дощатыми столами. Обед уже начался. Все двенадцать монахов ели за одним столом, а за соседним сидели еще человек десять, но без ряс. Настоятель направился к столу, за которым обедали монахи, а мне приглашающе указал на другой стол.
Я уселся вместе с мирянами, работающими с монахами в монастыре. Все они были одеты очень бедно. Нет, даже не бедно — отрешенно-аскетически, вот как. Все серое, черное, ношеное-переношеное. Они уже ели второе, а когда я подошел, кто-то сразу подвинулся и передо мной поставили старую гнутую алюминиевую миску с пустыми щами, пододвинув такую же видавшую виды тарелку с крупно нарезанными ломтями черного хлеба.
Я ел, будучи буквально погруженным во весь этот, еще день назад непредставимый для меня мир, с трудом увязывая собственные звенящие ощущения с рациональным восприятием окружающего.
На второе была картошка, варенная прямо вместе с рыбой (даже будучи опьяненным этими небывалыми впечатлениями, я с трудом глотал с алюминиевой ложки картофельно-рыбные комки, отрешенно констатируя, насколько же это невкусная еда). Я видел, с каким благодарным аппетитом ели эту картошкорыбу мои соседи по столу, но сам все же сразу запил комок во рту предупредительно поставленным кем-то передо мной компотом.
Благодарность, которую я за все вместе, включая этот обед, испытал к самому месту и к этим незнакомым мне людям, живущим совершенно неведомой для меня жизнью, я описывать не буду. Получится слащаво и показушно. Но чувство этой благодарности за кратковременное, по случаю важного дня, приобщение меня, стороннего, мирского и суетного, к миру непарадной, мозольно-трудной благодати было у меня полностью искренним и воистину всеобъемлющим; это уже без каких-либо высоких слов. Оно и сейчас во мне такое же. Впрочем, эта моя благодарность была не только и не столько к святому месту и людям, сколько к гораздо более важному, стоящему за всем этим. Понятно, к Чему и к Кому…
После трапезы я попрощался с моими застольниками, щедро и крепко крестившимися после еды, попрощался с монахами; отдельно попрощаться с самим наместником не успел: он поел раньше, выходя из залы, кивнул мне строго и приветливо, а чуть позже я уже видел его в окно спешащим с «дипломатом» к поджидающей у выезда машине. Видно, от мирских дел в наше время при такой судьбе, да еще и при ответственности за веру, и подавно не уйти…
Сашка и Колька ждали меня у ворот. Встретили без смеха и каких-либо обычных подколок. Мы уселись в пришедший за нами рафик и поехали назад в гостиницу. А в голове у меня вдруг запелась давно не вспоминавшаяся песня: «Я наде-ену кольцо из желе-еза, подтяну-у поясо-ок и пойду-у на восто-ок…»
Еще тремя годами позже (уже через сорок лет после утра со взрывом), проходя по улицам своей подмосковной Балашихи жарким июльским днем, я привычно кивнул Владимиру Ильичу, еще более разочарованно и устало стоящему напротив кооперативных ларьков все на том же месте в той же самой позе. А пройдя мимо памятника, вдруг увидел то, чего раньше не было.
В городском сквере, рядом с нашим старым домом, в котором мы когда-то жили, на месте взорванной церкви стоял новый деревянный крест. Прочитав надпись на прикрепленной к нему табличке, я узнал, что здесь, оказывается, был храм Святого Благоверного князя Александра Невского — одного из самых почитаемых героев российской истории.
Крест деревянный, простой, и выглядит он куда менее помпезно, чем новый подъезд и автоматические ворота частного банка по соседству, занявшего здание бывшего детского сада, расположенного во дворе нашего старого дома.
Простой деревянный крест… Символ Веры. Символ того, что, как ни избегай высоких слов, нельзя победить ни взрывами, ни обволакивающей безликостью тоталитарного однообразия, ни самодовольным богатством…
Хотя, как знать, может быть, именно наши новые банкиры и установили этот крест, взявшись за строительство здесь новой церкви?..
«Клик-клик» — стучит шагомер. Я иду по освещенным заходящим солнцем холмам, еще не зная ничего ни про Спасо-Прилуцкий монастырь, ни про новый крест на месте взорванного храма в Балашихе, я просто иду, возвращаясь из маршрута и подходя к молящемуся в глубоких поклонах туркмену все ближе и ближе…
Поравнявшись с чабаном, я вынужден бестактно поздороваться. Он молча кивает мне в ответ, поражая одухотворенностью и интеллигентностью выражения лица и изысканной элегантностью самого этого ответного кивка. Неужели и вправду снисходит что-то во время молитвы?..
«Востав от сна, прежде всякого другого дела, стань благоговейно, представляя себя пред Всевидящим Богом, и, совершая крестное знамение, произнеси: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».
42
Птица Рух, со своими птенцами летевшая следом, тоже попрощалась и при этом дала шах-заде несколько своих перьев.
Пока я сижу у гнезда, невеселые мысли о надругательстве над природой Копетдага вновь и вновь прокручиваются в голове и никак не вяжутся с моими наблюдениями за ястребиными орлами, которые уверенно и, как мне кажется, жизнеутверждающе управляются со своими домашними делами, обеспечивая кров и стол своему пока еще не оперившемуся отпрыску — продолжателю орлиного рода…
Уже под вечер, исчерпав отпущенное мне около гнезда время, я спущусь от него на шоссе, проголосую в очередной раз попутной машине и поеду домой в кузове грузовика вместе с двумя стреноженными баранами, пытаясь угадать, о чем они думают, и думая сам об иронии судьбы, — это гнездо, по словам живущих здесь туркменов, устраивается птицами на скале испокон веков. Ни один зоолог, приезжающий в Западный Копетдаг, не минует этой дороги. Я ездил по ней туда-сюда за все эти годы несчетное количество раз.
Птенец и шурави
Этот очень редкий в Закаспийском крае орел известен мне только для Хорасанского участка; здесь в 1892 году в средних числах мая в хр. Асильма-Даг посчастливилось мне найти его гнездо; оно было выстроено на очень высоком можжевеловом дереве, росшем в глухом тенистом ущелье…; в нем я нашел двух птенцов, покрытых еще пухом, но уже с повсюду пробивающимися перьями.