Не рассчитывал я на такую жару. Если бы знал, не пил бы так бездумно жидкости с утра. На таком солнцепеке без питья надо ходить: прополоскал рот одним глотком и несешь потом эту воду под языком, пока все не впитается. Так можно и целый день пройти, почти не потея.
Другое дело — когда вода не дефицит, жары особой нет, пьешь себе вдоволь, но и потеешь сразу, ходишь вечно мокрый, как щенок. Это детский вариант, или американский, для развлекательных прогулок. Вроде как напряга меньше: пьешь и пьешь себе, потеешь и потеешь. Иногда такое чувство, что потеешь прямо тем, что пьешь: напился чаю, так и кажется, что потеешь сразу заваркой с чаинками… Именно так я с утра и выперся сегодня — непонятно почему пить начал без ограничений. Впрочем, знаю почему: у подножия Хасара утром почти пасмурно было, дымка такая, вроде как не жарко.
А сейчас солнцепек вовсю, воды не осталось, потеть перестал (выпотел весь); пульс стучит в висках; во рту привкус крови; глаза словно надулись и выдавливаются потихоньку из орбит; наклонишься, согнешься в животе — глаза немного выпирают. Да и вижу вроде как хуже. Не зазорно — Зарудный вон пишет, что даже у верблюдов от жажды зрение сразу ухудшается. Не работа, а сплошной трудовой героизм и производственный подвиг. Как салага, честное слово.
«…один из лучших наших ишаков в этот день околел от солнечного удара…» (опять Зарудный). Да-а…
Сколько сейчас? Ну, тридцать пять — тридцать шесть максимум. Почти утренняя прохлада по сравнению с тем, как Н. А. хаживал с караваном по Ирану. Ну, так мне и в этой «прохладе» скоро начнут черти мерещиться.
«Джинны делают людей сумасшедшими, являясь и днем и ночью, главным образом в безводных местностях и в жаркое время года, когда те устанут или изнурятся. Пэри добрее. Случается, что они влюбляются в мужчин и в таком случае приносят им счастье» (опять Зарудный).
Хрен кто влюбится, когда плетешься вот так…
О, если бы испить сейчас я мог Любви твоей живительный Глоток!..
М-да… Вечная слава «Водкину-Селедкину»…
Все замедлилось. Птиц вообще не видно, попрятались от этого пекла. Мысли загустели, глухо падают, как куски глины, при каждом шаге. Даже не мысли, а черт-те что. Чувства, наверное.
«Клик. Клик. Клик. Клик» — шагомер. Вода. Влага. Влажность. В данном прискорбном случае явно весьма относительная…
Мне абсолютна относительная важность хранить Любви своей остаточную Влажность…
Странная фактура у этой крошки выветривания под ногами. Видимо, сквозной дренаж. Совсем не видно сортировки поверхностным стоком…
Что-то подозрительно пусто вокруг. Потому что Копетдаг — это горы в пустыне. Пустыня. Оазис. Колодец. Надо искать колодец. Или копать.
Провалится крылатый иноходец в Любви моей заброшенный Колодец…
И вот тогда-то уж мы всех рифмоплетов к ногтю… Хотя так просто не сдадутся. Упорный нынче графоман пошел. «Писаки… Французишки…» Это же надо, ни одной живой твари вокруг…
Бреду один и головой поник, но не замерз Любви моей Родник…
Не замерз? Хм… Значит, мороз. Снег и лед. Шаг. Лед. Два. Лед. Три. Лед. Лед — это твердая вода. Можно кусок льда положить в рот. Да-с. Романтика…
Стоп! Крутится кассета? Крутится. «14–28; Sitta tephronota, булькающий крик от осыпи у вертикальных скал; теневая сторона; перпендикуляр — сто». Слава Богу, хоть кто-то есть живой; свисти, свисти, разбойник… Про что было? Лед во рту… Хрена, а не лед. Размечтался…
Упав с высот, о дно ударит гулко Любви моей разбитая Сосулька…
Шаг. Два. Три. Четыре. А по весне в Балашихе с крыш домов свисают уже не сосульки, а огромные матовые сосулищи (с волнистыми натечными боками), которые с жутким грохотом, обламывая по пути хлипкие самодельные крыши над балконами и водосточные трубы, рушатся вниз. Пешеходы, конечно, знают о них, заранее жмутся к проезжей части, словно предпочитая погибнуть под колесами, но все равно, как жа-ахнет рядом, бабки крестятся, а малолетняя урла ржет, радуется, что не убило. Ну и правильно. А ведь задуматься — дурдом… Мать-Россия: никогда не скучно… А уж весной и подавно.
Сосулька. Льдинка. Льдина.
Плывет в ночи (знакомая картина) Любви моей надтреснутая Льдина…
Раз льдина плывет, значит, уже весна набухла. Ледоход. Можно смотреть часами. Или слушать, как ухает и громыхает в предрассветной темноте. Так и кажется, что вот сейчас солнце взойдет — и этот звук прекратится. Не могут же два столь самобытных таинства являться в мир одновременно.
Фу-у… Ну и крутой же склон. И пустота. Хоть бы чирикнул кто. Цыпа, цыпа, цыпа!
Ледоход. Весна. Все тает. Половодье. Шаг. Два. Три. По. Ло. Водь. Е. Слово-то какое вакханское… Половодье — это весной. А летом что? Летом роса. Туман.
Колдует в полночь как шальной шаман Любви твоей таинственный Туман…
Туман. В Едимново за полем, перед спуском к лесу. Или над Таруской. В пять утра. Стог сена торчит округлой верхушкой из белой пелены, как мягкий темный айсберг. Туман. Тоже ведь капельно-жидкая вода. Вода. Вода кипит. Получаем что? Чайник? Нет. Паровой двигатель? Нет. Сначала получаем неизбежную пену. Как ни крути, а пену снимать приходится. Но все равно. Любовь гнали. Гоним. И будем гнать! Через змеевик преград и обстоятельств. И получаем что? Получаем желанный хрустально-чистый конденсат! И осадок…
Порой бываю сам себе не рад, Любви своей фильтруя Конденсат…
Это точно. Кон. Ден. Сат. Кон. Ден. Сат. Фу-у… «Пилите, пилите», Шура… Что у нас при этом еще? Пар…
Пусть движет страстью всех влюбленных пар Любви моей жаронапорный Пар…
Шаг. Пар. Шаг. Пар. «Не верьте пехо-оте, когда она бравые песни по-е-от…» Вы как всегда правы, Булат Шалвович. Шаг. Пар. Паровоз? Нет… Круговорот. Облака.
Развеет тост джигита-кунака Любви моей смурные Облака…
А из облаков — тучи. Хлещет из них безжалостно тугими струями дикого дождя. Как же, как же, дожидайся здесь дождя…
И призовет, молясь, язычник-вождь Любви твоей животворящий Дождь…
Моросень. Дождичек. Дождик. Дождь. Ливень. Проливень. Хляби. Потом солнце пробивается — и радуга. А трава и ветки сирени пригнуты тяжелыми каплями. Лужи на асфальте и даже на грунтовой дороге через поле. Мокро под ногами. На болоте тоже мокро. Болото.
Облупится притворства позолота, пока пройдешь Любви моей Болото…
Ну и правильно; не все кошке масленица. Но ведь опять тошнятина банальная: раз «болото», значит, плохо. А болото — это хорошо. Никогда не скучно. Болото не только проверяет. Оно всегда открывает новое. Просто никто увидеть не хочет, все боятся на всякий случай.
А на болоте всегда особо. То сфагнум качается ковром-самолетом. То «окна» коричневеют кофейной глубью торфяных вод. А сосенки всегда тоненькие. Потому как жизнь на болоте — без излишеств. И ягода на болоте, клюква, всегда кислая. Сиропную земляничную роскошь на солнцепеках по сухим удобным полянам ищите.
И птицы здесь серьезные, грустные; то чибис заплачет, а если подальше где, так и кроншнепа вспугнешь, взлетит со стоном. И еще росянка растет, всегда грустная, полуголодная, нежными ресницами с липкими крокодиловыми слезинками — капельками-росинками прихватывая и поспешно переваривая тощую болотную мошкару.
А туман часто не сплошь, а лишь языками-лезвиями: температура-то над мхом и над водой разная. А под ногами чавкает; мокро. Болото.
Стоп! «14–39; Sylvia communis; три песни подряд, верх трехметрового боярышника в расщелине крупных скал; перпендикуляр сорок». Хоть один самец при деле!
Болото… Нет, надо что-то динамичное, очищающее и освежающее… Чтобы текло. Обильными чистыми ручьями. Ручей…
Где ты сейчас, о свет моих очей?! Журчит к тебе Любви моей Ручей…
«Хрум. Хрум. Хрум. Хрум» — крошка под ногами. Ручей — это когда в марте снег тает сразу по всей Балашихе и мы с мальчишками спички пускаем наперегонки. По краю проезжей части укатано толстым слоем; протаивает щелками-каньонами, на дне которых уже чернеет давно не виданный за зиму шершавый летний асфальт.
Спички несутся, то замедляя движение на расширяющихся местах, то исчезая под нависающими снежно-ледяными бортами, а мы месим потемневший набухший снег тяжелыми резиновыми сапогами, орем друг на друга, чтобы не становился никто на края каньонов («Обломится! Завалит ручей!»), пытаясь угадать, где же исчезнувшие под снежно-ледяной коркой спички вынырнут вновь… А местами их бешено крутит в водоворотах… Водоворот.
Затянет, хоть забот невпроворот, Любви твоей крутой Водоворот…
Крутой. По фене ботаем… А чо, в натуре? Мы же здесь не мурку пестрить, в конце концов, мы здесь по делу…
Стоп! «14–47; скотоцерка, короткий истошный стрекот в нижней части метрового держидерева, две птицы рядом; перпендикуляр десять». Во скандалистки. Прав Зарудный, похожи они все-таки на синиц. Но нет у них совсем синичьей скромности.
Водоворот. Байдарки. Восточный Саян. Месяц на Хойта-Оке. Ненаселенка. Ритуальные бурятские ленточки на культовых деревьях. Снежники на перевалах. Удивленные медведи. Ворон ярко-черно парит над сопками. Хариус стоит за камнями в быстрых струях; и вдруг на дне — огромные оленьи рога в идеально-прозрачной воде; глазам не верю. Мраморные скалы с бело-голубыми разводами над холодными пенистыми бурунами. Весь день, с утра до вечера, мокрый, сидишь в ледяной воде, зачерпывай хоть стаканом, хоть ведром, пей сколько влезет, а пить вообще никогда не хочется. А позади и впереди — пороги.
Не миновать пугливой недотроге Любви моей бурлящие Пороги…
О, Господи… Кошмар. «Шмар. Шмар. Шмар. Шмар» — сапоги по щебнистому склону. Бог накажет за такое… Бог накажет.
И понесет меня прямо в чистилище через Любви твоей Водохранилище…
А кому оно нужно, наказание-то? Никому. Дело-то не в наказании, а в раскаянии. И в исправлении. Чтобы стать лучше и продолжать в новом качестве. Поэтому и подсознательная надежда на то, что сначала — в чистилище; это вроде как еще не ад, а лишь предбанник ада; вытряхнут, выполощут в хлорке, ототрут жесткими щетками с вонючим мылом от наружных паразитов, поставят клизму от внутренних, дадут пинка и выкинут назад, дальше лямку тянуть… Выговор без занесения…