На берегу рыжая цапля меланхолично сидит с лягушкой в клюве. Наверное, не голодная, мусолит эту амфибию, словно сетуя на такую непрезентабельную еду.
Плескались с Переваловым минут сорок, вдоволь. Он плывет — тощий, длинный; спина загорелая до черноты, как у негра; вода ее обтекает, капли блестят на неугомонной шевелюре; на черной физиономии усы торчат и белки глаз сверкают — абориген аборигеном; ландшафт вокруг — голые многоцветные холмы, — словно мы не в Кара-Кале, а в лагуне на тропическом острове; пальм только не хватает.
Вылезли на берег — сразу правда жизни: никогда не видавшие солнца ноги у Сереги молочно-белые; шорты здесь не приняты (не поймут туркмены), без штанов не ходит, а загорать специально в этих краях — это как в тундре на лыжах кататься без нужды для развлечения. Торец черный, а ноги белые; кино. Я ему:
— Перевалов, ты своей двуцветностью опровергаешь все законы генетики и наглядно олицетворяешь неизбежный дуализм европейца в Азии: приспосабливаешься, рожей и спиной уже черней туркменов, а в подштанниках все равно твоя исконная натура кроется…
А он мне:
— Молчи уж, бледнолицый, не проявляй так откровенно свою веснушчато-рыжую зависть к моему загару.
После купания он потащил меня в микрорайон допить шампанское, купленное по поводу того, что вся дружная молодежная коммуна сотрудников заповедника разлетелась по полям кто куда, оставив Сереге и ОБП полтора дня уединения.
Жизнь в заповеднике, при всей интересности работы в природе, не сахар; я бы не смог. Идиллия идиллией, все молодые, все интересующиеся работой, никаких особых конфликтов, керосин друг другу в щи никто не подливает, но от постоянного ограниченного круга общения и невозможности уединиться иначе как в поле усталость накапливается неизбежно. Вряд ли кто-либо из всех этих ребят продержится здесь действительно долго.
Когда Андрей Николаев лишь раскручивал Сюнт-Хасардаг, стягивая в Кара-Калу яркую, самобытную молодежь со всей страны и заражая всех своей энергией и видением будущего, эйфория вдохновенного начинания ощущалась во всем. Николаев напористо шел вперед со своими идеями природопользования и заповедного дела; крушил инерцию устоев; долбил старую неправильную советскую власть новыми правильными указаниями все еще советской власти.
Это было удивительное время взаимной поддержки, открытого общения, веры в успех и предчувствия великих перемен. Николаев щедро делился с каждым своими идеями. Во многое, о чем он говорил, тогда не верилось; сейчас справедливость многих его слов очевидна.
До скептических суждений по адресу такого-то или такой-то, до голосований про снятие с поста директора самого Николаева (который помог многим из этих ребят взглянуть на дело и на собственную в нем роль широко и давшего всем им шанс развернуть свои способности и таланты), до петиций в первичную парторганизацию по этому же вопросу было еще несколько лет впереди.
Будучи пришлым, но зная всех с самого начала их работы в Кара-Кале, я во время своих приездов вдохновенно общался со всей заповедниковской братией. Единственное, что неизменно вызывало и вызывает у меня острое чувство несправедливости, так это развитие отношений между директором заповедника Андреем Николаевым и некоторыми другими сотрудниками. Кто-то из работавших с ним людей так и не оценил того, что Андрей вдохновил их всех на новое дело и предоставил им свободу мысли и деятельности. А ведь это было тогда принципиально. Это было преддверием всех тех последующих глобальных перемен в нашей жизни, которые изменили всех нас и всю страну неузнаваемо.
Откуда знаю про это? Оттуда, что я был первым, на кого обрушились идеи и провидение Андрея еще до того, как в заповедник приехал первый научный сотрудник. Я уже работал в Кара-Кале, когда Николаев впервые появился там; наше знакомство возникло спонтанно и естественно: я ходил по горам, будучи москвичом, изучавшим птиц, Андрей приехал в ВИР, как новый директор еще лишь на бумаге созданного Сюнт-Хасардагского заповедника.
Он часто затаскивал меня к себе на кухню и вдохновенно описывал, что и как надо сделать, с уверенностью объяснял, что и как будет сделано. Порой я, вырвавшись наконец от него, лишь изможденно вздыхал, приходя в себя от этого каскада идей и концепций, но вслед за этим невольно задавался вопросом о том, что из планируемого действительно удастся и откуда он сам, Андрей, такой взялся.
А взялся он из плеяды активного ядра былых выпускников МГУ, ставших впоследствии «факельщиками» в Новосибирске, — создавших объединение «Факел», оказавшееся намного опередившим свое время прообразом «нового мышления», рыночной экономики и всего прочего, сменившего позже заплесневелые устои кондово-планового социалистического уклада. Их всех разогнали тогда, основательно дав по рукам, но ведь люди-то остались те же.
Помню, как однажды, зайдя в микрорайон после маршрута, сбросив в углу прихожей пыльные сапоги и многострадальный саквояж, я застал там шумный молодежный коллектив, в котором счастливый смех спонтанно возникал даже без особого повода.
Я сидел в углу большой комнаты, которую разделяли в качестве гостиной Переваловы и еще одна семья, смотрел на лица крутящихся взад-вперед ребят, прислушивался к разговорам и думал о том, как все вокруг потрясающе привлекательны, молоды и как все у всех на подъеме. В это самое мгновение сидящий у окна Валерка встал, вытащил из кармана сигарету и, чертыхнувшись с неверием собственным глазам, высказал вслух мою мысль:
— Ё-моё, ребята, какие же вы все красивые!..
Если бы мог обратиться сейчас ко всей былой молодежной коммуне Сюнт-Хасардага, сказал бы так: «Ребята! Когда сегодня вспомните ненароком былые счастливые времена в Туркмении, вспомните уж и о том, что обязаны ими вы все были именно Андрею Николаеву. Так будет справедливо».
…Отвлекаться от неизбежных трений замкнутого коллектива в заповеднике помогают местные сенсации. Сейчас все обсуждают, как на Юру в горах прыгнул леопард. Мужик сидел на корточках у костра; тут зашипел, переливаясь, закипевший чайник, Юра кинулся к нему, и в это мгновение на место, где он сидел, бесшумно приземлился леопард. Поняв, что промазал, кот почти в воздухе развернулся на девяносто градусов и вторым прыжком исчез в темноте.
Поразительно. И совершенно необъяснимо. Было необъяснимо, пока Юра не упомянул, что незадолго перед стоянкой рассматривал и трогал остатки не доеденного леопардом кабана…
Мы сидели с ОБП и Переваловым, обсуждали это, допивая шампанское пополам с местным самодельным абрикосовым компотом — сказочным райским эликсиром, соединившим в себе силу здешнего солнца и туркменской земли (незаметно и щедро подложенным Муравскими ребятам в машину), как вдруг открывается дверь и в нее входит Вовик с сонной мордой; я его в первый момент даже и не узнал.
Вовик — это рыжий кот, живущий в микрорайоне у всех сотрудников сразу. А не узнал я его потому, что вся его рыжая шкура была, как у тигра, раскрашена черными полосками.
Перевалов, по-отечески глядя на кота, уже явно смирившегося с этим унижением, поведал, что, когда метили джейранят, остался разведенный урзол, ну не выбрасывать же было его… Вовик так и ходил тогда тигром полгода, пока не перелинял постепенно полностью…»
44
Шахзаде, восседая на спине у Рух, внимательно осматривал местность, над которой они пролетали…
Облака за иллюминатором плывут по своим делам, а я лечу по своим и думаю о том, что четыре года назад, после второй встречи орлов у Коч-Темира, имел ведь равные шансы продолжить наблюдения там или где-либо еще. Мы даже поговорили тогда об этом со Стасом, но уж больно населенным и освоенным казалось это место. К тому же, вернувшись в заповедное ущелье Ай-Дере, мы отвлеклись на ловлю змей (тогда я, чтобы попробовать, поймал первую в своей жизни кобру) и на общение с собравшейся там пестрой веселой компанией.
…Живший на кордоне Шурик Карпенко — егерь охраны, сидел в Ай-Дере без транспорта как без рук. Тощий, длинный, вечно злой и не устроенный в жизни, но абсолютно непродажный (его так никому и не удалось ни разу подкупить), он стал для меня символом трудной, неудобной, но воистину бескомпромиссной честности.
Иногда, выходя утром на крыльцо и буркнув под нос, мол, хватит спать, он оглашал туркменский поселок неумелым воплем пионерского горна, купленного за рубль на ашхабадском базаре. Меня он звал «Поползнев».
Один раз я зашел к нему домой, когда он сидел на протертом диване напротив телевизора и сосредоточенно курил, внимательно глядя на темный экран.
— Проходи, Поползнев, садись. Не удивляйся, телевизор не показывает, только звук. Сижу слушаю кино…
Через некоторое время у кого-то из соседей тоже сломался телевизор: звук исчез, но изображение осталось. Они поставили два этих ящика рядом у Шурика в комнате, и иногда туркменская семья, стесняясь, извиняясь и принося Шурке чурек с вареньем, приходила к нему вечером посмотреть свой и послушать его телевизор.
Потом Шурик перебрался в Ашхабад, занимаясь в Копетдагском заповеднике отловом ядовитых пауков и скорпионов (их яд еще ценнее, чем яд змей). Два холодильника в его квартире были заполнены спичечными коробками с этой нечистью, а полки на кухне были заставлены бесконечными рядами трехлитровых банок, ведрами и полиэтиленовыми пакетами, до краев заполненными высыпанными из коробков спичками, просто выбросить которые он не мог («Вы что, сколько на них древесины потрачено!»). Он при мне убеждал соседа купить у него эти спички за бесценок, что дало бы возможность всю зиму топить печку одними спичками — гораздо дешевле, чем закупать дрова… Сам же он громогласно ругался по утрам, выйдя на кухню закурить, потому что спичек везде было тьма, а вот чиркнуть было не обо что: коробки со скорпионами и пауками, вынутые из холодильника, всегда были слегка влажные, от них не зажигалось…