Это пацану выжившему (если суждено) уже надо будет о своей цели в жизни размышлять; если счастье выпадет размышлять о ней в жизни…
И вот едем мы дальше с Маркычем по гравийной деревенской дороге, а я сижу, как дешевое дерьмо в дорогом автомобиле, и представляю, как остановится кто-нибудь на «Запорожце» около того мужика, а может, и на новой, еще по-советски франтовской «Ладе» и протянет ему из окна пусть и не четвертинку, так бутылку пива, балагуря, что, мол, залей мужик дьявольский огонь и не грусти! И поедут потом себе дальше, говоря о своем в куда более скромной, чем наша, кабине и не ведая, что и они к своей цели ближе стали на большой и всамделишный шаг, когда мы с Маркычем от нашей жизненной цели уже километров на пять уехали, оставляя за собой лишь пыль, оседающую на придорожный иван-чай…
Так что я уже давно не прицеливаюсь с лихим прищуром в свою пресловутую цель жизни, стараюсь поменьше выгребываться (вроде как следуя заведомо высоким и достойным — а как же иначе?! — стандартам и идеалам), а помнить вместо этого о простой древней формуле: «Веруй в Бога, знай, что дважды два — четыре и будь честный человек».
Скромнее надо быть, дрын зеленый… Скромнее…
А когда из Едимново возвращались с Маркычем уже не через паромную переправу, а другой дорогой, то перед выездом на асфальт, идущий уже до самой Твери, съехали в поле, остановились последний раз в деревенском эфире, прежде чем назад в столичную реальность опускаться. Уселись на траве на обочине дороги, разложили лук, хлеб, малосольные огурцы, колбасу какую-то. Устроили, что называется, прощальный пикник.
Маркыч — за рулем, а я распечатал четвертинку, налил в его походную гнутую серебряную стопку аж светящейся неземным белым светом водки, выдул ее, не торопясь, за нашим очередным разговором на предвечернем солнышке…
Вот и сидим сейчас, смотрим на летний горизонт с макушкой церкви над далекой деревней, куртинами ив вдоль реки, а над нами жаворонок взлетел и поет-заливается, словно и не середина лета вовсе, а, как в юности, — вечная и обещающая все впереди весна…
Полевой жаворонок, Alauda arvensis, который и без понятия в своей пестрой птичьей голове, что есть далеко-далеко отсюда Туркестан и Копетдаг и что живут там другие жаворонки, совсем не похожие на него самого… И так вокруг хорошо, что дальше и некуда…
Было бы и мне так же хорошо, был бы и я Частью всего этого Целого вокруг, если бы тот алкаш на обочине не вспоминался, когда я свою четвертинку пил и о разном романтичном размышлял, с подсознательно-кокетливым удовлетворением констатируя глубину своей слегка поддатой чувствительной души…
Это ведь я к чему про всю эту мутотень? К тому, что жизнь на удивление быстро идет… Вот к чему…»
Эпилог
…Друзей моих вы соберите, наймите Ваньку-маляра.
Он нарисует вам картину про наши чудные дела…
— О юноша, спустя два-три дня, ты выйдешь на берег реки и увидишь там огромную птицу. Уцепись покрепче за ноги этой птицы, и она понесет тебя над горами и реками прямо к железной земле. Там ты расстанешься с птицей и дальше пойдешь пешком…
«Клик-клик» — стучит шагомер, и время летит, как фасциатус.
Мои бывшие студенты незаметно выросли, разлетелись кто куда и стали мне еще дороже, чем в бытность восторженными второкурсниками, добросовестно ведущими полевые дневники. Многие из них работают учителями в школе, рассказывая детям о том, что они видели когда-то в Копетдаге.
Колька Дронин, с восторгом наблюдавший в Тарусе белых аистов в пойме Оки, работавший потом в Америке, а позже сопровождавший канадцев и американцев в нашей экспедиции в Кара-Калу, умер в двадцать один год, и сейчас он, наверное, уже знает о происходившем тогда с нами что-то, что еще лишь предстоит узнать мне самому.
Все молодые сотрудники заповедника, так вдохновенно трудившиеся в Сюнт-Хасардаге веселой биологической коммуной, собранной там Николаевым, разъехались кто куда. Сам Николаев в Кара-Кале; по-прежнему полон идей об охране природы Копетдага. С эпохой Интернет он снова в центре событий, общается со всем миром, приглашая к сотрудничеству нас всех, вкупе с былыми недругами, ни на кого не держа зла.
Калмыков, как и раньше, похож на лемура и на Ф. Э. Дзержинского одновременно; Зимин все такой же бородатый, сдержанный и вежливый; Зубарев все так же бредит охотой, а Светлана Петровна по-прежнему прощает второкурсникам перебор времени, когда они делают доклады по систематике животных.
Мой дорогой Михеич благословенно ушел в мир иной, дожив до девяноста двух лет и до конца продолжая, как и всю свою жизнь, каждый день добросовестно работать за столом.
АБС в Павловке стоит, но подвесные мостики через Истру обветшали, развалились и болтаются ненужными тросами без настилов: «кукушка» из Нахабино давно не ходит, никто на нее не спешит рано утром по тропинкам, отороченным подорожниками, а хозяева роскошных особняков, как грибы поднявшихся по всей округе, запросто ездят в Москву на «джипах» и «вольво».
Королькова иногда все еще вывозит студентов на практику в Тарусу, где на опушках все так же распевают пеночки-веснички, и мы с ней уверенно мечтаем о временах, когда тарусская база проснется от многолетней дремы и вновь продолжит славные и шумные традиции геофака, — Таруса не может исчезнуть в никуда.
Едимново на Волге разрослось и для стороннего наблюдателя выглядит сейчас обычной дачной деревней. Теперь туда можно запросто проехать на машине и совсем необязательно ждать перевоза с другого берега. На деревенском кладбище все меньше свободных мест. Там и Валентин. Стареющие домики немногих оставшихся старожилов скромно соседствуют с новыми дворцами за глухими заборами, над которыми инородно круглеют тарелки спутниковой связи. Кривая Сосна стоит, но на нее уже так просто не залезешь: она оказалась частной собственностью за оградой чьего-то дачного участка (деревенские пытались было ее отстоять, но куда там, без Валюшки не вышло…).
Гуси по деревне уже не ходят; коров тоже почти не осталось; наступить босиком в коровью лепешку никому не грозит (я, правда, будучи там последний раз, умудрился-таки вляпаться, чуть не выронив от неожиданности фотоаппарат).
Американцы и канадцы, звоня по случаю, неизменно вспоминают орлов с восторженным придыханием: для них эта птица символизирует соприкосновение с неведомым дотоле миром.
Жиртрест (он, кстати, тощий и длинный, я, кажется, не упоминал об этом) — большой человек в важном министерстве; готовит государственные доклады по загрязнению окружающей среды.
Чача вернулся из Индии, но последние годы мы с ним никак не общаемся. Я так и не понял до конца, почему (дружба ведь еще сложнее, чем любовь), но уже давно ни к кому не пристаю с важными вопросами о личном.
Андрюня по-прежнему военный; на его погонах появляется все больше звезд, и они все крупнее. Эммочка рано родила и уже вырастила двух дочерей. Ленка уехала с мужем в Америку; вроде не насовсем. Я все жду, что она как-нибудь приедет, позвонит и соберет нас всех как в те времена, когда мы вместе гнули лучки для моих будущих жаворонков. Впрочем, сейчас нам по сорок с чем-то, встретиться как в былые двадцать мы уже не сможем, а чтобы встретиться вновь, мы еще не достаточно повзрослели, еще не готовы…
Маркыч программировал-программировал, а потом вдруг стал «новым русским», продолжая при этом, как и раньше, пялиться в компьютер день и ночь. На своем немыслимом японском дизеле он подвозит знакомым деревенским мужикам мешки с картошкой и вытаскивает дачникам из грязи намертво засевшие «Волги» и «Жигули».
Володин все так же занимается хищными птицами и продолжает мотаться по всему свету; после Афганистана мы с ним общаемся постоянно. Ханум вся в заботах: растит смешного замечательного сына, похожего на Гурвинка.
Стас живет в Москве. Мы периодически видимся, пьем пиво, медленно обсуждаем новости или молчим про разное. Став популярным преподавателем-экологом, Стасик уже сам воспитал в экспедициях несколько поколений юннатов, и от него они тоже знают про ястребиного орла. Многие из них сейчас уже студенты на нашей кафедре, где до них учился Стас, а до него учился я. Кровожадно-смешливая акула все так же стоит на шкафу в нашей зоологической аудитории на том же самом месте.
Игорь и Наташа по-прежнему никак не выберутся ко мне в гости, оправдываясь тем, что не на кого оставить своих очередных нахлебников — кошек и собак; да и поездка в Москву теперь для них — поездка за границу. А сам я езжу к ним сейчас тоже много реже, чем хотелось бы. Им за все, что они для меня сделали, я благодарен навсегда.
Из Афганистана, как вы знаете, нас бесславно выперли. Все те афганцы, с которыми мы сотрудничали в период освободительной советской агрессии и которые начинали энергичными преподавателями, врачами, инженерами, либо эмигрировали, либо убиты.
Что не лезет ни в какие ворота человеческой этики, но вполне вписывается в стиль былого советского интернационализма, всех афганцев, кто поддерживал нас тогда (не важно, кто почему, но очень многие — искренне), что в Афганистане, что у нас в Союзе, мы просто бросили на произвол судьбы. Многие из них до сих пор живут среди гостеприимных российских берез на унизительном и бесправном положении беженцев, которых в любой момент можно дернуть в кутузку или выдворить из страны; а можно и не делать ничего: человек и так каждый день просыпается с ненадежным и непредсказуемым будущим.
Я часто вспоминаю лицо молодой учительницы-афганки, которая, смеясь, на каблуках и в мини-юбке, утром на майдане перед школой собирала вокруг себя восторженно льнущих к ней, галдящих первоклашек. При этом я каждый раз думаю о том, что сегодня в Кабуле женщину забивают на улице камнями, если, потянувшись на рынке рукой к товару, она неосторожно обнажила запястье… Или о том, что выйти на улицу без мужчины она вообще не может, поэтому, если у женщины нет мужа, отца, или старшего брата, или кого-то, кто принесет ей еды, она просто умрет дома с голоду…