на ногу арабы. Абдула Райс предложил мне помощь, в которой не было необходимости.
Насколько знают многие путешественники, сама вершина этого сооружения давно разрушилась, обнажив относительно ровную поверхность площадью около двенадцати квадратных ярдов. На этой жуткой высоте был сооружен ринг, и через несколько мгновений насмешливая пустынная луна искоса поглядывала на схватку, которая вполне могла бы иметь место в небольшом атлетическом клубе Америке, если бы не крики, раздававшиеся на ринге. Пока я наблюдал за ней, я чувствовал, что не было острой необходимости во всех ее непременных атрибутах, так как каждый удар, выпад и защитный маневр означали «потерю темпа» для моего, не сказать чтоб уж неопытного глаза. Схватка очень быстро закончилась, и, несмотря на мои сомнения относительно методов ее ведения, я испытывал своего рода гордость собственника, когда Абдул Райс был признан победителем.
Примирение было необыкновенно быстрым, и среди пения, братания и выпивки, которые за ним последовали, я с трудом мог себе представить, что ссора вообще имела место. Каким бы это ни было странным, казалось, скорее я был центром внимания, чем сами противники. Имея поверхностные знания арабского языка, я пришел к выводу, что они обсуждают мои профессиональные выступления и, прежде всего, мое искусство преодоления любого рода препятствий. Я не только понял, что они удивительно много обо мне знают, но почувствовал какую-то враждебность к себе и скептицизм относительно моих профессиональных качеств. В конце концов до меня дошло, что древнее искусство магии в Египте не могло исчезнуть бесследно, что оно пережило века и некоторые знания его тайн, знания свято охраняемых религиозных обрядов существуют и по сей день среди современных феллахов. Именно мастерство чужеземного hahwi, или мага-волшебника, вызывало ревнивое чувство, а иногда и негодование и ставилось под сомнение. Я думал о том, насколько мой проводник с глухим голосом Абдул Райс был похож на древнего египетского жреца, или фараона, или улыбающегося Сфинкса… и удивлялся.
Неожиданно молниеносно произошло нечто, что доказывало верность моих предчувствий и заставило меня проклинать ту беспросветную глупость, когда я принял события этой ночи за чистую монету. И действительно, как оказалось, это было ни что иное, как преднамеренный тайный сговор. Без всякого предупреждения и, без сомнения, в ответ на тайный знак со стороны Абдула вся компания бросилась на меня и, вытащив толстые веревки, связала так крепко, как меня не связывали еще никогда в жизни — ни на сцене, ни вне ее.
Поначалу я сопротивлялся, но вскоре понял, что одному человеку не под силу справиться с шайкой более чем двадцати крепких и сноровистых варваров. Руки мои были скручены за спиной, колени согнуты настолько, насколько это было возможно, а запястье и щиколотки были прочно соединены неподатливыми узлами. Рот мне заткнули кляпом, вызвавшим приступ удушья, и туго затянули повязку на глазах. Потом, когда они несли меня высоко на плечах и начали спускать с пирамиды, во время которого меня трясло и подбрасывало, я услышал ядовитые насмешки своего недавнего проводника Абдула. Он издевался и с наслаждением глумился надо мной своим низким, загробным голосом и заверил, что скоро мне предоставится величайшая возможность проверить свои «волшебные чары» и что я быстро забуду о самомнении, которое, возможно, завладело мной после триумфального турне по Америке и Европе. Египет, напомнил он злорадно, древняя страна, полная тайн, ведущих свое происхождение с давних времен. Тайны эти непостижимы даже местным аборигенам, попытки которых заманить меня в ловушку потерпели поражение.
Не могу сказать, как далеко меня несли и в каком направлении, так как было сделано все против того, чтобы у меня сложилось более или менее точное представление о времени и пространстве. Однако, я полагаю, вряд ли расстояние было большим, так как те, кто меня нес — шли не слишком торопливо и довольно короткое время. Именно эта подозрительная краткость нашего пути заставляет меня содрогаться всякий раз, когда я вспоминаю о плато Гизы, так как близость туристических маршрутов, существовавших тогда и, должно быть, существующих поныне, весьма обманчива.
Эта зловещая видимость близкого расстояния, о которой я говорю, поначалу не была столь очевидной. Усадив меня на поверхность, которая, как я почувствовал, была скорее песчаной, чем каменистой, мои похитители обмотали мне грудь веревкой, и несколько футов тащили меня волоком к какому-то неровному углублению в земле, и вскоре опустили меня куда-то вниз, обращаясь со мной довольно бесцеремонно. Целую вечность я стукался о каменные шероховатые бока узкого, высеченного в камне колодца, пока огромная, почти невероятная глубина не лишила меня возможности строить какие-либо догадки.
Ужас от проводимого надо мной эксперимента все больше охватывал меня с каждой секундой, растянутой до вечности. То, что спуск сквозь эту отвесную твердую скалу мог быть столь бесконечным и не достигнуть центра самой планеты или что любая веревка, изготовленная человеком, могла быть столь длинной, чтобы окунуть меня в это дьявольское и, по-видимому, бездонное чрево преисподней, были рассуждениями настолько нелепыми, что легче было усомниться в собственных неумеренно-взволнованных чувствах, чем поверить всему этому. Даже сейчас я колебался, так как знаю, насколько обманчивым становится наше восприятие, если нарушается обычная точка отсчета. Но я абсолютно убежден, что до сих пор сохранял трезвую голову. По крайней мере, я не дополнял свое разгулявшееся воображение картинами достаточно мерзкими в своей реальности, которые являются плодом рассудочной иллюзии, где-то граничащей с галлюцинацией.
Все это вместе взятое и было причиной моего первого небольшого обморока. Крайне высокая скорость спуска была тяжелым испытанием и положила начало последовавшему затем ужасному состоянию. Они очень быстро опустили эту бесконечно длинную веревку, и я сильно ободрался о шероховатости сужающихся к низу стен колодца, когда рухнул на дно. Одежда моя изорвалась в клочья, я чувствовал, как все тело было покрыто ссадинами и кровоподтеками, вызывающими мучительную боль. Тут же я ощутил едва поддающуюся определению смесь запахов: всепроникающий запах сырости и затхлости, удивительно непохожий ни на что из того, что мне приходилось встречать до того, и скорее напоминающий острый аромат пряностей и благовоний от курений фимиама, что придавало всему элемент насмешки.
Затем произошел странный перелом в моей психике. Это было ужасно, отвратительно и не поддавалось никакому описанию. Меня охватило настоящее исступление — совокупность кошмара с дьявольщиной. Внезапность его была апокалиптичной и демонической — в один момент я погружался, испытывая адские мучения, в этот узкий колодец-пасть с миллионами впивающихся в меня острых зубов; однако в следующее мгновение я высоко парил в ущельях ада на крыльях летучей мыши, то свободно покачиваясь в воздушных потоках, то устремляясь вниз сквозь милю безграничного затхлого пространства, взмывая на головокружительную высоту к безмерным вершинам освежающего неба, то судорожно окунаясь в засасывающие низины алчущего, отвратительного вакуума… Слава Богу за милосердие, что не допустил тех царапающих когтями фурий сознания, которые чуть было не лишили меня дара умственных способностей, хищнически терзая мою душу! Та передышка, какой бы короткой она ни была, дала мне силы и здравый ум, чтобы пересилить еще более сильные спазмы необъятного страха, которые, притаившись, ожидали меня на моем пути наверх.
Я медленно приходил в себя после того жуткого полета через мрачное пространство. Процесс этот был бесконечно болезненным, окрашенным фантасмагорическими и невероятными сновидениями, в которых мое состояние — я был связан и с кляпом во рту — нашло необычное воплощение. Природа этих сновидений была для меня совершенно недвусмысленной, пока я переживал их; потом стала смутным пятном в моих воспоминаниях, а вскоре и вовсе приобрела только общие очертания в связи с ужасными событиями — истинными или воображаемыми — которые затем последовали. Мне пригрезилось, будто меня охватила громадная, жуткая лапа: желтая, волосатая, с пятью когтями. Она выросла откуда-то из-под земли, чтобы поймать и поглотить меня. Когда я приходил в себя и хотел воспроизвести изображение этой лапы, мне казалось, что это сам Египет. Во сне я оглядывался на события предшествующих недель. Я видел, как мало-помалу, тонко и коварно меня искушает и опутывает своими сетями вампир-дух из древненильских заклинаний — некий дух, который существовал в Египте до появления человечества и будет существовать, когда человечества не станет.
Мне виделся ужасный и отвратительный древний мир Египта и его вызывающая суеверный страх связь с гробницами и храмами мертвых. Мне виделись призрачные процессии жрецов с головами быков, собак, кошек и козерогов; призрачные процессии, тянувшиеся нескончаемым потоком по подземным лабиринтам и дорогам вдоль колоссальных профилей, рядом с которыми человек выглядел мухой. Они предлагали богам, которых невозможно описать, жертвы, которые язык страшится назвать. Каменные колоссы шли всю ночь и гнали стада ухмыляющихся сфинксов вниз, к берегам бесконечно тянущихся стоячих смоляных рек. А позади всего этого я видел невыразимую злобность первобытной некромантии, черной и амфорной, алчно жаждущей меня во тьме, чтобы подавить мой дух, осмелившийся насмехаться над ней, осмелившийся вступить с ней в состязание. В моем, еще находящемся в полузабытьи, сознании приобрела свои черты некая мания зловещей ненависти и преследования. Передо мной предстала черная душа Египта, избравшая и зовущая меня невнятным шепотом; манящая и соблазняющая, увлекающая ярким блеском и чарами сарацинской внешности, и одновременно толкающая вниз, в подземное кладбище, к ужасам мертвых и тайне фараонского сердца.
Потом лица в сновидениях стали напоминать человеческие, и я увидел своего проводника Абдула Раиса в одеянии фараона с полуулыбкой Сфинкса на лице. И я знал, что это лицо было лицом Хефрена Великого, с высеченным на нем Сфинксом, весьма напоминающим его самого. Хефрена, который построил главный храм с несметным количеством коридоров, проложенных, по мнению археологов, в загадочном песке и неизвестном камне. И я взирал на длинную худую и негнущуюся руку Хефрена; длинную, худую и негнущуюся руку, какую видел у диоритовой статуи в Каирском музее — статуи, кот