Так вот, о напряжении, верней, о Т.
Нервозность ее вдруг всем начинает передаваться, даже самым спокойным (один из коллег – йог). Между прочим, именно с йога (особая чувствительность к кармическим срывам) и начинается весь прочий сыр-бор, а ведь, согласитесь, пустяк – закрытая (открытая) форточка. Кому-то подавай свежий воздух, а кому-то между тем холодно и дует в спину. Все знают, как это бывает, поэтому не будем отвлекаться. Тем более что форточку и раньше дергали за веревочку – то туда, то обратно, просто меньше обращали внимание и старались не обострять. И вообще год (который по счету) по общему мнению тяжелый, чем дальше, тем тяжелее. Все это чувствуют.
Что же касается Т., то она оказывается в кармической щели (кажется, есть и такое понятие) – понижение общего тонуса (прежде всего душевного) и сопротивляемости организма. Она пальцами осторожно касается сонной артерии и вдруг вяло жалуется: со вчерашнего дня шея ноет, что это может быть?
Безобидный сравнительно орган – шея…
А болеть – да от чего угодно! От ветра на улице, от неловкого или резкого поворота головы, от долгой неудобной позы за столом, от той же открытой форточки (сказано же йогу!) или даже сквознячка из предбанника, где зреет обида секретарши, женщины приближенной и не простой. Может, от Вадика (сын) заразилась, у него тоже с этого начиналось, снова трогая тонкую застенчивую шею, задумчиво высказывает предположение Т., и тут все вспоминают: пятилетний сынишка Т. уже как неделю болен детской болезнью под названием «свинка». Распространенная такая болезнь, все ею, наверно, в детстве переболели.
Однако Т., выясняется тут же, исключение – ее в детстве это минуло, вообще росла здоровым ребенком. Ни тебе кори, ни ветрянки, ни этой самой свинки, только простуды да грипп, и то не так часто, как другие. Вроде хорошая наследственность, и вдруг на тебе… Ведь свинкой этой лучше как раз в юном возрасте переболеть, потому что в зрелом она не такая безобидная.
А это уже больше похоже на карму, потому что проявляется вдруг и неожиданно, будто сдвиг какой – тут и сломанная нога, и украденный кошелек, и заболевшее дитя, а в довершение всего – вспухшие слюнные железы…
Эпидемический паротит, если по-научному.
Ну да, свинка.
В зрелом возрасте этой болезнью, правда, редко болеют. Это уж если кому сильно не повезет. Как Т. – в силу как раз такой кармически неблагополучной полосы. Сослуживцы сочувственно поглядывают. Сначала сочувственно, потом (сквознячок, неизвестно откуда) – опасливо. Особенно тревожно, с некоторым даже испугом поглядывает на нее Степан, видный парень, темные усики над пухлыми чувственными губами, что-то ему, похоже, вспомнилось в связи с вышеназванной напастью, не очень приятное – то ли из детства, то ли вообще…
Оказывается, и Степана, счастливчика, эта болезнь в детстве тоже обошла – спортом он активно занимался, плавал и бегал, штангу толкал, короче, вел правильный образ жизни. Теперь, правда, у него еще и другие пристрастия – женщины, например, и все такое, да и понятно – спортсмен как никак, обходительный.
Впрочем, даже если человек и болел, где гарантия, что не повторится? При такой-то экологии и нервной жизни! Опять же карма…
Выйдя с еще одним сотрудником, Петром Игнатьевичем (пожилой человек), покурить, Степан его нервно выспрашивает насчет… ну да, этой самой свинки (паротит). Не боится ли тот? Ведь от нее, от свинки, в зрелом возрасте… в общем, всякое бывает. Осложнения разные. «Что, и инфаркт?» – обеспокоенно интересуется Петр Игнатьевич, у которого в последнее время сердце пошаливает, отчего он и курить стал реже.
Какой к ядреной фене инфаркт, разве мужчину может волновать инфаркт, сердится Степан. Кое-что другое. И раздосадованно глядя на не врубающегося собеседника, выпаливает, как пароль: виагра, ду ю андестенд?
Так они интимно беседуют, а между тем к ним присоединяется и Т. – покурить-то хочется, особенно когда нервы и прочее. Она просит у мужчин сигаретку. Степан, такой обычно снисходительный к женским слабостям, как бы в удивлении отступает на шаг, головой неодобрительно качает с красиво вычерченным ртом и не менее красивым подбородком, качает, качает, словно забыв о просьбе Т., но потом вдруг вспоминает и великодушно, хотя и несколько настороженно протягивает пачку «Мальборо» с ловко выдвинутой оттуда сигаретой.
«Болит?» – интересуется участливо Степан.
«Да не так что бы…» – Т. поднимает руки к шее.
К врачу бы надо, советует Степан, причем не откладывая, не теряя времени, потому что если болезнь, то ее, известно, легче предупредить, чем лечить. И Петр Игнатьич согласно кивает: лучше к врачу…
К врачу, хм… Знаем мы этих врачей. Не хочет Т. да и не до того (а кому хочется?), особенно в связи с осложнившимися отношениями в предбаннике (и, не исключено, далее) – может, ничего страшного, может, так рассосется? И дым шумно выдыхает, который, извиваясь, плывет, плывет и превращается в сказочного дракончика, израстает аж тремя или четырьмя головами (образ кармы), высоту набирает, кружит над стоящими, разевая языкастые пасти, разве что пламя не изрыгает из чрева. Прочь, прочь, мерзкая птица! – Степан испуганно пятится, отмахиваясь от него, и Петр Игнатьич тоже голову отворачивает, не хочет дышать чуждым дымом.
Фы-у-у-у!!! – дует Степан, напрягая сильные тренированные легкие. И вот уже его собственный дракончик расправляет крепкие крылья, к потолку возносится и, повергая противника, уносится с ним в сумрачные недра коридора.
Минута облегчения.
Все-таки Т. надо обратиться к врачу. В конце концов, здоровье важнее. Они даже могут похлопотать за нее перед шефом, не зверь же он.
Степан, удовлетворенный собственным благородным почином, гордо исходит в комнату, чувствуя, однако, где-то над головой трепыхание воздуха (дракончик Т.). Кто знает, может, тот вовсе и не побежден, а лишь затаился и теперь выглядывает-выслеживает, может, уже и крылья расправляет, коварный, клыками ядовитыми лязгает и затхло дышит – спикировать примеривается.
Дальше все происходит по вполне гуманистическому сценарию.
Коллектив не просто сочувствует Т., но и всячески старается ей поспособствовать. Поддержать. Раз Т. нездоровится, значит, нужно идти домой либо в поликлинику, либо еще куда-нибудь, а не сидеть в душном помещении, где либо сквозит (неведомо чем), либо кислородное голодание (закрытая форточка). И главное, шеф не возражает, шеф выходит специально к Т., смотрит пристально и… велит собираться домой.
Шеф – вполне приличный, способный к разным, даже и благородным движениям души. И не обязательно вовсе заканчивать срочную работу, в конце концов, человек важнее, работу она сможет закончить и когда поправится. Зря она упорствует, никому здесь не нужен ее трудовой энтузиазм, ее горение, как-нибудь и без нее (губы у Т. вздрагивают от обиды). Нет, нет, нет, никаких разговоров, сказали ей идти – пусть идет, – шеф просто лучится доброжелательностью (в кои веки), полежит денек-другой, придет в себя, за сынишкой опять же приглядит, после болезни в самый раз.
Вот так.
Тишина в комнате.
Т., не поднимая глаз, медленно собирается, в сумочку какие-то бумажки слепо сует, еще что-то, мелкое… Выкладывает, закладывает, распихивает, наконец, поднимается и выходит.
Всем привет…
На следующий день все проясняется (Т. позвонила). Ничего в общем страшного, то есть во всяком случае не так, как померещилось. У нее самая натуральная, причем довольно свирепая – ангина. С высокой температурой, ломотой в суставах, вспухшими железками, кашлем, насморком и прочими прелестями.
Гадость, короче.
Карма не карма, но тоже не подарок.
На посту
Полупустой магазин, почти всегда полупустой, мало кто сюда заходит – многие из живущих поблизости знают, что – дорогой, в соседних можно купить дешевле. Чистый, все аккуратно, со вкусом расставлено, и – она в темном платочке и пальто, несмотря на жару, топчется возле витрины с молочными продуктами, уставилась на них, словно сто лет не ела.
Продавщицы к ней привыкли – стоит и пусть стоит, не слишком она и мешает.
Она и в другие магазины заходит и тоже стоит, глазеет. Может, любуется, может, что… Кто поверит, что она хотя бы пакет молока не может купить, это всякий может, даже если совсем без денег… Но пакет молока – это не деньги, тут каждый наскребет, даже нищий (бутылки сдать), а она не похожа на нищую, на вид ей лет пятьдесят, не больше, а может, даже меньше, просто она так одевается – темный платочек, опущенный низко на лоб, как у монашенки, и темное демисезонное пальто, хотя на улице по-летнему тепло.
Так она стоит в почти пустом магазинчике, потому что народ обычно заходит сюда вечером, после работы, а так разве кто из пенсионеров забредет да какой-нибудь случайный прохожий. Пенсионеры ее не интересуют, не нужны они ей, а вот если кто помоложе, из благополучных, в пиджаке и в галстуке (она выбирает именно мужчин), клерк, тогда что надо, это ее…
Она видит, что человек (мужчина, молодой человек) рассматривает витрину, особенно если со спиртными напитками (напитки дороги и вообще от лукавого), но даже если и не с напитками, а с колбасными изделиями или молочными, она осторожно так, продолжая рассматривать витрину, приближается – бочком, бочком, почти вплотную, и тихо, едва слышно, как бы в пустое пространство обращаясь, шепчет: «Вы мне не подарите пакет молока…»
Опыт: подарит или не подарит? Эксперимент: услышит или не услышит?
Не слышат. Чаще всего не слышат, потому что она произносит шепотом, слова тают в духоте магазинчика, как мороженое, растворяются в воздухе… Или делают вид, что не слышат, потому что проще, конечно, не услышать, а быстренько так повернуться и сигануть на улицу, как бы не только не слыша, но и не видя того, кто говорит – хотя не заметить ее невозможно: вот она, рядом, темная, монашеского вида фигурка, лицо резко выделяется белизной в контрасте с платочком, с правильными тонкими чертами: пакет молока ей, видите ли, подарите!