— Что ж, всего доброго, Марья Филипповна. Рад был оказаться полезен вам, — наклонил голову Урусов, прощаясь с ней.
Илья Сергеевич не пошёл её провожать, оставшись в своём кабинете, он из окна наблюдал за тем, как mademoiselle Ракитина забралась в коляску, и та тронулась к воротам по подъездной аллее. Он не мог счесть её слова простой угрозой. Ежели Марье Филипповне взбредёт в голову вскружить голову этому мальчишке Соколинскому, то она непременно своего добьётся, к тому же в её положении — он самая достойная партия. Илья скрипнул зубами. Сначала ему показалось, что она осознаёт всю опасность своего положения, но заговорив о том, он лишь сам дал ей подсказку, как надобно действовать. В этом была вся mademoiselle Ракитина, сколько он знал её, она всегда поступала наперекор всем и вся.
По дороге в Калитино Марья впала в глубокую задумчивость. Разговор с князем совершено лишил её душевного равновесия. Она вовсе не собиралась говорить с ним столь откровенно, но бешенство, овладевшее ей в тот момент, когда он взялся поучать её, совершенно затмило рассудок. Она говорила совершеннейший вздор с одной лишь целью — досадить ему. По-видимому, у неё вполне получилось желаемое, ибо даже сама, пребывая в состоянии раздражённом, она не могла не заметить, как зол остался князь Урусов. Один немаловажный вывод она для себя сделала: о том, чтобы стать княгиней Урусовой, она может забыть. Илья Сергеевич ясно дал понять, что более она не услышит от него предложения руки и сердца. Она даже не думала о том, чтобы выйти замуж за Соколинского, но Урусов, заговорив о том, лишь укрепил её в мысли, во чтобы то ни стало добиться того. "Да хотя бы и затем, чтобы назло!" — дулась Марья Филипповна всю дорогу до Калитиных.
Василий Андреевич встретил племянницу ласково. Справился о здоровье сестры, и распорядился, чтобы накрывали стол обедать. Тётушка Марьи Ольга Прокопьевна тоже выказала радость по случаю её приезда. В обществе дядюшки и тётушки, Марья быстро оттаяла. Калититны всегда были добры к ней, может быть, потому, что собственных детей они не нажили, а потому племянников любили, как родных, но более всего Марью, потому как она всегда была ласкова с ними, с самого детства, тогда как Серж всегда стеснялся этих проявлений нежности.
Глядя на свою родню со стороны, Марья всегда недоумевала, как столь совершенно разных по характеру и складу ума человека ужились вместе. Шумный, пышущий здоровьем дядя Василь всегда слыл душой компании, тогда, как Ольга Прокопьевна больших собраний не любила, светскому обществу предпочитая уединение и спокойствие собственной усадьбы, оттого Калитины редко куда выезжали и почти никого у себя не принимали.
Обеды у Калитиных всегда были сытными и долгими. На сей раз подавали щи из свежей капусты с кулебякой, за которыми последовала буженина под луком, а на третью перемену подали рябчиков. Василий Андреевич ел с большим аппетитом, наблюдая за ним, Марья невольно улыбалась, не понимая, как такое количество пищи под силу одолеть одному человеку. Сама она едва смогла доесть щи и до сих пор гоняла по тарелке кусок буженины, щедро сдобренный сметанным соусом.
— Налей-ка вина Марье Филипповне, — глянул Калитин на лакея, который тотчас поспешил исполнить приказ. — Что-то ты сегодня больно кислая, душа моя, — обратился он к племяннице.
Марья вздохнула и отложила вилку, потянувшись к бокалу с вином. Чуть пригубив терпкую мадеру из погребов Калитина, девушка отставила фужер в сторону:
— Серёжа написал, что приедет на следующей седмице.
Василий Андреевич шумно вздохнул.
— Сколько надобно? — буркнул он.
— Две тысячи, — опустила голову Марья, в душе благодаря дядьку, что не пришлось продолжать разговор, и он сам обо всём догадался.
Калитин перевёл взгляд на своего управляющего:
— Вениамин Степанович, после обеда выдайте Марье Филипповне всю сумму.
Управляющий согласно кивнул, но при том посмотрел на юную родственницу Калитиных крайне неодобрительно.
— Когда же он за ум возьмётся?! — посетовал Калитин, имея в виду племянника. — Эх! Мало его Филипп в отрочестве розгой потчевал. Чаще надобно было, чтобы толк вышел.
— Он не будет больше, — вступилась за брата Марья Филипповна и завела разговор на интересующую её тему. — Слышали в Клементьево хозяин объявился? — спросила она тоном светской беседы.
— Слыхали, — усмехнулся Василий Андреевич. — Я-то старших Соколинских хорошо знал, а вот с молодым незнаком.
— Что ж вы, дядюшка? — улыбнулась Марья. — Почитай ближайший сосед.
— Говорят, молодой Соколинский даже очень хорош собой, — хитро глядя на племянницу, вступила в разговор Ольга Прокопьевна.
— Он был у нас, — залилась румянцем Марья, — заезжал знакомиться.
— Вон оно что, — усмехнулся в усы Василий Андреевич. — Приглянулся, значит, — по-доброму заулыбался Калитин.
— Слухи ходили, что он с княжной Урусовой обручён, — тихо заметила Ольга Прокопьевна и выражение её лица тотчас сделалось грустным.
— Это не слухи, — вздохнула Марья.
— Ну, тогда и кручиниться по нему не стоит, — философски заметил Калитин. — Стало быть, не твой он. Но я не об этом с тобой говорить собирался. Твоей вины в том нет, — вздохнул Василия Андреевич.
Марья испугалась, что дядька каким-то образом прознал про то, что случилось между ней и Соколинским, пальцы её непроизвольно скомкали край скатерти. Калитин удивлённо воззрился на побледневшее лицо племянницы и заговорил поспешно, желая её успокоить:
— Мы тут с Ольгой Прокопьевной посовещались и решили, что на будущий сезон свезём тебя в Москву. Приданого большого не обещаю, но и в грязь лицом не ударим, — закончил он.
Марья поднялась со своего места, обошла стол и обняла дядьку за шею:
— Дядюшка, миленький мой, — выступили слёзы на её глазах, — как же я люблю тебя.
— Ну, полно, полно, Мари! — растрогался Калитин. — Чай не чужая ты нам.
Возвращалась домой Марья в куда более приподнятом настроении. Обещание дядьки внушало надежду на лучшее будущее для неё, и можно было более не думать ни о Соколинскому, ни о князе Урусове. Что касается мыслей о князе, то она довольно легко выкинула их из головы, чего нельзя было сказать о размышлениях, относившихся к Михаилу Алексеевичу.
Вне всякого сомнения, она ужасно злилась на него за то, что он умолчал о своей помолвке с княжной Урусовой, ведь тогда… "Ах! Что тогда! К чему обманывать себя?" — вздохнула Марья Филипповна. Даже знай она о том, разве смогла бы остаться равнодушной к нему. Никто ещё никогда не пробуждал в ней подобных чувств, никогда ещё она не испытывала столь томительного волнения плоти, как в его объятьях. Да, что уж греха таить, она сама желала прикоснуться к нему, словно какое-то сумасшествие нашло на неё, знала, что нельзя, но презрев все запреты, целовалась с ним, как будто в последний день на земле живёт. Надо было бы спасибо Урусову сказать за то, что появился столь своевременно, иначе одному Господу ведомо, куда бы завело её это временное помутнение рассудка.
Приехав домой, она отдала матери деньги и, отказавшись от ужина, смеясь, сетуя на то, что чересчур плотно поела у Калитиных, удалилась к себе. Вышагивая в сумерках по комнате и не зажигая свечей, Марья Филипповна словно полководец обдумывала план своей военной компании. В том, что это будет настоящая война, она нисколько не сомневалась. Мысль о том, чтобы щёлкнуть по носу гордячку-княжну, увести у неё жениха, занимала её не на шутку. Она даже нисколько не задумывалась о том, сколь дурно будет выглядеть всё со стороны, всё что её волновало, так это чтобы до конца лета стать madame Соколинской.
В окно ударился мелкий камешек, и стекло отозвалось тихим звоном. Mademoiselle Ракитина приоткрыла одну створки и высунулась на улицу. Прямо в палисаднике, среди розовых кустов стоял незнакомый ей мальчишка.
— Барышня, — громко зашептал он, дабы она услышала со второго этажа, — мне велено вам письмо передать.
— Кем велено? — также шёпотом, проникнувшись таинственностью, спросила Марья Филипповна.
— Барин наш велел, — отвечал мальчишка, — Михаил Алексеевич.
Марья схватилась рукой за грудь, сердце вдруг подпрыгнуло и зачастило при мысли о том, что Илья Сергеевич ей солгал, иначе, как объяснить это письмо.
— Стой там, я спущусь сейчас, — торопливо прошептала она, и достав из шкатулки медный пятак, направилась к лестнице чёрного хода.
Вручив мальчишке пятак, Марья торопливо выхватила из его рук письмо и поспешила к себе. Отослав Настёну под предлогом, что ей захотелось молока, девушка сломала восковую печать и развернула послание.
"Драгоценная, Марья Филипповна", — начиналось оно. "Более всего я желал бы написать, драгоценная моя Марья Филипповна", — было несколько раз подчёркнуто слово "моя", "но, увы, не могу. Я — трус и подлец, потому как не нахожу в себе сил, сказать всё при личной встрече и потому пишу к Вам. Я повёл себя недопустимо, но, может быть, оправданием мне будет то, что Ваша совершенная красота совсем затмила мне рассудок. Сегодня утром я был у Урусовых и просил Илью Сергеевича не судить Вас слишком строго, поскольку только на мне лежит вина за случившееся. Вашей репутации ничего нынче не угрожает, князь Урусов — человек чести, и наше нечаянное свидание с Вами останется тайной. Знали бы Вы какою тоскою наполнено моё сердце, когда я пишу Вам эти строки. Я связан данным мною словом, и не могу поступиться им, но Ваш несравненный образ навсегда останется в моей памяти и моём сердце. Жаль, что только издали я смогу любоваться Вами отныне. Я желаю Вам счастья. Вы непременно встретите человека достойного Вас, а мне лишь останется утешаться мыслью, что он будет лучше меня и составит Ваше счастье. Прощайте, Марья Филипповна. Не судите меня слишком строго. Моё сердце навеки Ваше, но, увы, моя жизнь принадлежит другой. С.М."
Отложив письмо, Марья вытерла слёзы, струившиеся по щекам, как раз в тот момент, когда вошла Настя со стаканом молока. Горничная покосилась на шмыгавшую носом барышню, но ничего не сказала, а принялась разбирать постель.