— Тем более, надобно их вернуть, — поднялась с кресла Елена Андреевна и шагнула к столику, где стоял букет.
— Не надобно, маменька, — робко улыбнулась Марья. — Пусть останутся.
Спор матери с дочерью прервало появление лакея, сообщившего, что пожаловала княжна Гагарина. Позабыв о цветах, дамы Ракитины спустились в гостиную. Ирине Александровне страстно хотелось обсудить вчерашний визит князя Анненкова с графом Ефимовским, но она стеснялась говорить о том в присутствии Елены Андреевны. От разговора с гостьей madame Ракитину отвлекла Ольга Прокопьевна. По окончанию Рождественского поста собирались играть свадьбу Сержа и Бетси, и madame Калитиной понадобилось обсудить с золовкой приготовления к торжеству, поскольку свадебный обед собирались давать здесь, в доме на Английской набережной. Оставшись наедине с Ириной, Марья тяжело вздохнула, вспомнив об обещании объяснить своё поведение за чаепитием в доме Гагариных.
— Отчего ты ушла вчера? — нахмурилась Ирина.
— Мне казалось, что я влюблена в Ефимовского, — опустила ресницы Марья, пряча глаза от проницательного взгляда подруги, — но вчера я поняла, что ошибалась. Я не могла быть там, где он. Мне надобно было побыть одной, чтобы понять свои чувства к нему.
— И что же ты поняла? — продолжала допытываться княжна. — Ты любишь его?
— Люблю, — чуть слышно выдохнула Марья. — Прости, я не желаю говорить нынче о нём.
— Ефимовский ушёл сразу за тобой, — лукаво блеснула глазами Ирина. — Мне кажется, он влюблён в тебя.
— Ах, если бы, — вздохнула mademoiselle Ракитина.
— Борис будет сопровождать меня на императорский бал, — радостно сообщила Ирэн, заговорив о том, что так волновало её со вчерашнего дня.
— А меня — Серж, — отозвалась Марья.
Разговор свёлся к обсуждению бальных туалетов, ведь оставался всего месяц до самого известного бала Петербурга. Княжна вспомнила, что собиралась заехать к модистке и торопливо распрощалась.
Поднявшись к себе, Марья достала из рукава смятую записку и ещё раз перечитала. В ней не было ни слова о чувствах, но отчего-то в груди разливалось приятное тепло. Дотронувшись до белых, словно отлитых из воска лепестков, девушка вдохнула сладкий дурманящий аромат. Случайно ли Ефимовский выбрал белые лилии, или желал сказать, что верит в её невиновность? Она предпочла думать, что выбор на сей символ чистоты и непорочности пал неслучайно, поскольку такое толкование вселяло в неё надежду, что всё ещё может перемениться.
На самом деле, выбирая цветы, Андрей указал садовнику на жёлтые лилии — символ легкомыслия и лживости, но когда граф ушёл из оранжереи, старик-садовник посчитал, что три лилии будет мало, а больше жёлтых не оказалось. Потому он срезал белые, завернул, сложил в корзинку и отдал лакею, что ждал его у выхода из оранжереи с письмом, которое следовало приложить к букету.
Вплоть до самого Рождества Марья более не слышала о Ефимовском. Они более нигде не встречались, да это было и неудивительно. С началом поста светская жизнь в столице не то, чтобы совсем замерла, но вечера устраивали реже, по большей части приглашая весьма ограниченный круг людей.
Граф не присылал более букетов, и Марья решила, что те цветы были просто извинением и ничем более. Однако ж записку не выбросила, а спрятала в ту же самую книгу, где хранила письма Соколинского.
В канун сочельника mademoiselle Ракитина почти весь день провела в молитвах. Она сама не знала, о чём просит Господа, то ли о том, чтобы сбылось её желание о любви Ефимовского к ней, то ли о том, чтобы забыть его и более не вспоминать. Вечером собрались ко всенощной. Казанский собор был полон, стояли даже на улице, на ступенях храма. Марье с Сержем удалось протиснуться почти к самому входу. Собор, освещённый множеством свечей, казался ей сказочным дворцом, в душе царило ожидание праздника и чуда. Непременно чуда. Закрыв глаза и вслушиваясь в слова торжественной литургии, mademoiselle Ракитина про себя повторяла: "Господи, в твой святой праздник, прошу, ниспошли ему любовь ко мне. Ни о чём более не попрошу тебя. Пусть только в сердце его будет такая же любовь, как у меня к нему!"
Оглянувшись на брата, застывшего с выражением мрачной решимости на лице, Марья вдруг осознала, что в последнее время они страшно отдалились друг от друга. Она не спрашивала его о том, что у него на душе, а он перестал говорить с ней о её переживаниях.
— Серж, мне душно. Выйдем, — потянула она его за рукав шинели.
Ракитин очнулся от своих дум, подхватил сестру под локоток и, извиняясь, ежели кого толкнул ненароком, выбрался с ней из людской толчеи на улицу. Остановившись в скверике перед собором, Ракитины переглянулись.
— Ты отчего такой сердитый нынче? — отряхивая снег с подола салопа, поинтересовалась Марья.
— Тебе показалось, — отвернулся Сергей.
Марья забежала перед ним и снова заглянула ему в лицо. Хмурая складочка на лбу под козырьком фуражки по-прежнему была на своём месте.
— Серж, у тебя свадьба через три дня, — напомнила она ему. — Жениху радоваться полагается. Это невесте положено слёзы лить, — попыталась она пошутить.
Ракитин шумно вздохнул:
— Не люблю я её! — отрывисто бросил он.
— Тогда зачем?! — ахнула Марья.
— А затем, Мари, что за всё в жизни платить приходится рано или поздно, — сердито отвечал он. — За Полесье, за погашенные карточные долги, за место при Главном штабе! За всё, Мари! Помни о том, когда соберёшься что-либо сделать.
— Пойдём домой, Серёжа, — погладила она его по плечу. — Пойдём, мой хороший.
Домой возвращались в молчании. У Марьи слёзы наворачивались на глаза, после слов брата, и она, стараясь не шмыгать носом, утирала их рукавом салопа, когда думала, что он того не видит. В том, что брат женится без любви, ради денег, она усмотрела и свою вину. Ведь не откажи она тогда князю Урусову, всё нынче было бы по-другому. Думая о том, Марья не могла представить Илью Сергеевича своим супругом, сколько она не пыталась вообразить себе семейную жизнь с князем, у неё ничего не выходило. Вместо Урусова в своих местах она видела совершенно другого человека, а вспоминая слова дядьки, содрогалась при мысли, что Илья Сергеевич мог обратиться к Калитину с тем, чтобы попросить её руки.
Получалось, что она не смогла выйти за князя ради того, чтобы поправить дела семьи, а Серж женится супротив сердца своего. И в этот самый момент она не видела более в нём мальчишку, старшего брат, но только мужчину, что поступился своим счастьем, потому как отвечает за неё, за маменьку. Горько было осознавать это, и оттого слёзы её пуще лились из глаз.
На следующий день праздновали в тесном семейном кругу светлый праздник Рождества Христова. Марья была тиха и задумчива. За ночь она столько передумала о том, сколь несправедлива порой оказывается судьба к человеку, и жалея брата, даже думала о том, чтобы сказать ему, что она выйдет за Урусова, лишь бы только ему не пришлось жениться на Бетси.
Она завела этот разговор с ним после обеда, признавшись в том, что виделась с Ильёй Сергеевичем, и князь вновь просил её стать его женой, на что Сергей только улыбнулся грустно и посоветовал ей найти своё счастье, раз ему было этого не дано. Он также сказал ей, что от неё в данном вопросе ничего не зависит, и ей не надобно жертвовать собой. Что он сам виноват, сам запутал свою жизнь так, что отныне у него нет иного пути.
Вечер был тих, собрались в гостиной. Серж уехал к Бетси, Ольга Прокопьевна что-то шила при свете свечей, дядька Василь дремал в кресле, Елена Андреевна что-то чёркала на бумаге карандашом, записывала, снова чёркала, приговаривая себе под нос. Двери отворились, и вошёл дворецкий. Стараясь сохранять серьёзное выражение лица, он объявил, что приехали ряженные.
Вслед за ним в комнату ввалилась толпа, человек десять людей в смешных и разномастных одеяниях. Тотчас сделалось шумно и весело. Ряженные поздравляли хозяев, и предлагали им угадать, кто есть кто.
Марья заразилась этим весельем. Заулыбался веселью молодёжи Калитин, Ольга Прокопьевна отложила своё шитьё. Марья вскочила с кресла, стала обходить всех по очереди, пытаясь угадать, кто пожаловал в их дом. Первым она угадала князя Бориса, наряженного боярином, несмотря даже на подвязанную бороду. Хлопая в ладоши, она называла того или иного гостя. В основном все они были из числа тех молодых людей и барышень, который она встречала в обществе княжны Ирины. Оставался только маленький вертлявый казачок. Марья застыла перед ним в недоумении, и тогда казачок со смехом сдёрнул с головы мохнатую шапку, и каштановые блестящие локоны рассыпались по его плечам. Марья ахнула. Нарисованные усы совершенно преобразили княжну Ирину. Все рассмеялись, сойдясь во мнении, что у mademoiselle Гагариной оказался лучший костюм.
Ольга Прокопьевна распорядилась подать вино и закуски. Поздравляя друг друга и хозяев, гости немного выпили, перекусили и стали уговаривать Марью поехать с ними дальше. Mademoiselle Ракитина обернулась к матери, вопросительно глядя на неё.
— Поезжай, Машенька. Веселись, — со смехом отвечала Елена Андреевна. — Борис, — обратилась она к князю, — вы мне за неё головой отвечаете.
Анненков поклонился и заверил, что глаз не спустит с Марьи Филипповны. Тотчас встал вопрос о том, какой костюм выбрать Марье Филипповне.
— Боярыней её нарядить, — предложила княжна Ирина. — Борис же обещал за неё отвечать.
Девушки удалились в покои Марьи Филипповны. Настасья принесла свой лучший сарафан, Ольга Прокопьевна прислала ей старую чуть побитую молью соболью шубу. Щёки Марье ярко накрасили, кики не нашлось, потому повязали ей голову шёлковой турецкой шалью. После того спустились в гостиную, где господа офицеры вновь пили вино, а барышням предложили чаю.
— К кому поедем? — весело блестя глазами, спросила Ирина, вновь одевая свою мохнатую шапку.
— К Ефимовскому! — отвечал ей Борис. — Да что ехать! Тут рядом! Пешком пойдём!
Услышав его предложение, Марья оробела. Не так уж она была наряжена, чтобы вовсе не узнать её, но подхваченное возгласами одобрения предложение князя Бориса всем пришлось по вкусу.