— Нынче ты моя. Навеки моя, — шептал он после, приглаживая рассыпавшиеся по подушке пряди.
Марья открыла глаза, робко провела ладонью по широкой обнажённой груди, наслаждаясь ощущением тепла и гладкости кожи. Приподнявшись, она обняла крепкую шею и прижалась губами к ямке под ключицей, пряча взгляд.
— Прости, я сделал тебе больно, — поглаживая её хрупкие плечи, покаянно произнёс Ефимовский.
— Нет-нет. Не надобно извиняться. Я сама хотела, — так и не решаясь посмотреть ему в глаза, шептала она в ответ.
Положив голову ему на грудь, Марья, засыпая, считала тяжёлые мерные удары его сердца под своей щекой.
— Я люблю… — выдохнула она, проваливаясь в сон густой, липкий, сладкий, словно мёд.
Андрей приподнялся на локте, вглядываясь в порозовевшее лицо, зацелованные припухшие губы.
Утром Марья проснулась, будто от толчка. В широкой постели графа Ефимовского она была одна. Острое чувство раскаяния и сожаления о содеянном больно кольнуло в груди. Сев на постели, она подтянула колени к груди, съёжившись под одеялом в сером сумраке зимнего утра.
— Bonjour, Marie, — услышала она.
Ефимовский стоял спиною к ней у окна полностью одетый.
— Нынче, как я понимаю, нет необходимости откладывать оглашение на год, — произнёс он, не поворачивая головы.
От холодности тона, коим произнесена была последняя фраза, у Марьи заныло сердце.
— Ежели сожалеете о том, что просили моей руки, я не стану вас ни к чему принуждать, — голос от едва сдерживаемых слёз срывался, слова дались с большим трудом.
— Я не сожалею ни о чём, — обернулся Андрей. — Ответьте. Как вышло так, что вчера вечером вы оказались столь далеко в стороне от смоленского тракта?
— Я уже говорила вам. Была метель. Мой возница попросту заблудился. Ежели бы я желала ускорить всё, я попросту не стала бы ставить вам никаких условий, André.
— Возможно, вы просто передумали и решили, что год ожидания — это всё же слишком долго? — вновь отвернулся к окну Андрей.
Марья промолчала. Да и как было ответить, коли именно эта мысль преследовала её с того самого дня, когда он объяснился с ней в Полесье. Но разве можно говорить о том вслух? Разве можно признаться, что желала лишь услышать его признание, а потому и выдвинула сие нелепое условие? А ведь он так и не сказал ей ни слова о любви…
— Я бы желала привести себя в порядок, — выдавила она из себя.
— Bien. Я пришлю вашу горничную, — подошёл к дверям Ефимовский. — Вы останетесь в Веденском. Нынче же я поеду в Можайск, надобно распорядиться, дабы сделали оглашение. Я сам отпишу вашим родным.
Когда дверь за ним закрылась, Марья сползла с постели. Следы запёкшейся крови на простынях напомнили об ушедшей ночи. "Отчего так? — всхлипнула она. — Столько нежности и страсти ночью, и такая холодность поутру? Что я сделала не так? В чём ошиблась?!"
В двери поскреблась Милка. Окинув взглядом комнату, маленькая горничная прижала ладони к щекам:
— Ох, барышня, что же вы наделали, покачала она головой.
— Замолчи. Без тебя тошно, — огрызнулась Марья, вылезая из постели. — Пойдёшь, скажешь Прокопычу, дабы запрягал. Метель улеглась. Даст Бог, обойдётся всё, — велела она.
Дождавшись отъезда графа из усадьбы, Марья выехала следом и направилась в направлении противоположном Можайску. К вечеру крытый возок Ракитиных остановился около Московского особняка Калитиных. На счастье, Марьи Филипповны Калитин ещё не успел покинуть Первопрестольную, а собирался уезжать только на другой день.
Глава 27
Дорогой до Москвы Марью стали одолевать сомнения, всё ей казалось, то она совершила непростительную ошибку, оставив Веденское. Несколько раз она порывалась вернуться и дождаться возвращения Ефимовского из Можайска, но всякий раз ей мешало уязвлённое до самой глубины души самолюбие. "Но каков! Он всё решил! Он велел дожидаться его в усадьбе! Нет, вернуться, стало быть, признать за ним право распоряжаться своей жизнью! Но отчего он был так холоден поутру?! Отчего слова его о том, что надобно сделать оглашение звучали, столь безрадостно? Разве можно так?!" Не было отныне обратного пути. Вернуться к нему, как побитая собачонка, испугавшись того, на что решилась, вернуться, чтобы видеть в его глазах насмешку и презрение? Нет уж. Господь не выдаст, свинья не съест, а она не станет дожидаться его только потому, что он так решил. Коли нужна, пускай догонит, пускай воротит, а ежели нет, то на нет и суда нет. При мысли о том, что может стать известно об оглашении, сделанном после того, как она приехала в Веденское, Марье становилось дурно. Не надобно быть семи пядей во лбу, дабы понять причины столь поспешного обручения. По всему выходит, что она вынудила графа сделать предложение, а уж коли припомнить ещё и слухи, что распустила в столице княжна Урусова о том, что Ефимовский, якобы сбежал на Кавказ потому как mademoiselle Ракитина ему проходу не давала, так и вовсе тошно становится. "Довольно!" — поджала губы Марья, когда возок остановился у ворот московского особняка Калитиных.
— Милка, — бросила она быстрый взгляд на горничную, — о том, что ночь провели в Веденском никому не сказывай, — напутствовала она девку, зная, что та большая охотница языком чесать по чём зря.
Видя, что барышня не в духе, горничная испуганно кивнула. Выбравшись из возка, Марья постаралась улыбнуться дворецкому, спешащему навстречу приехавшим.
— Марья Филипповна, — подавая руку, засуетился тот, — вот уж не ждали. Хорошо же, что вы нынче приехали, как угадали. Василий Андреевич поутру в столицу собирался выезжать.
— А что дядюшка дома будет? — осведомилась она в передней, снимая капор, отороченный мехом лисицы, и протягивая тот лакею.
— Дома, — помогая ей снять салоп, отозвался дворецкий. — Обедать собирались. Вы прямо к столу поспели.
— Вот и славно, — улыбнулась Марья. — Дюже голодна нынче.
Покидая Веденское, Марья не стала задерживаться даже для того, чтобы выпить чашку кофе, и в животе давно урчало от голода. Заслышав голоса в передней, Василий Андреевич вышел из кабинета.
— Марьюшка, — удивлённо распахнулись тёмные глаза Калитина, — ты как здесь?
— А я, дядюшка, в Петербург с вами поеду, к Сержу, — устремляясь в раскрытые объятья, отвечала Марья.
— Отчего надумала вдруг? — повёл он племянницу в столовую, где прислуга уже накрывала стол к обеду.
— От скуки, верно, — беспечно улыбнулась Марья.
— Ну, коли решила, то поедем, — покачал головой Ракитин.
За обедом Марья говорила без умолку, стараясь заглушить чувство страха, что росло в душе с каждой минутой. Калитин всё более хмурился, понимая, что неспроста она так говорлива и нарочито весела нынче. Расспрашивать не стал, полагая, что дорога впереди неблизкая, захочет, сама обо всём поведает.
После обеда Марья, сославшись на усталость, удалилась в покои, что всегда занимала, бывая в московском доме дядьки, сказав, что желает отдохнуть с дороги. Оставшись одна, девушка, не раздеваясь упала на кровать, уставившись широко открытыми глазами в потолок. Мыслями она снова вернулась в Веденское, вспоминая ушедшую ночь. Ах, какими нежными были руки Андрея, какие слова, полные страсти, шептал он ей, осыпая ласками и поцелуями. Так что же случилось поутру? Отчего он был столь холоден, столь бесконечно далёк? О, как ненавидела она его в тот момент, когда говорил с ней так зло и отрывисто, будто обвинял в чём-то. А он и обвинял. Разве не спросил, каким образом она оказалась в его имении? Стало быть, не поверил, что с пути сбились, решил, что нарочно к нему приехала.
Уезжая, она оставила записку, написанную второпях. Вспоминая о чём написала, Марья едва не застонала вслух. Пока водила пером по бумаге, ею владели гнев и обида, что, как известно, совершенно никудышные советчики. Не надобно было писать всех тех слов, что нашёптывала собственная оскорблённая гордость, ведь, по сути, своей рукой написала о том, что прошедшая ночь для неё ничего не значит и свои планы относительно сезона в столице она менять не собирается. "Не стану более писать к нему, не стану искать с ним встреч. Будь, что будет", — решила она, закрывая глаза и проваливаясь в дрёму.
Из Можайска Андрей вернулся поздним вечером. Дорогою он много думал о своём отношении к mademoiselle Ракитиной и пришёл к выводу, что, в сущности, ему всё равно, коим образом она оказалась в Веденском. Приехала ли она нарочно, либо действительно метель заставила её искать пристанища на ночь в первой попавшейся усадьбе, отныне не имело значения. Важно было лишь то, что после дивной ночи, что он провёл с ней, все его метания и сомнения остались позади, и отныне она принадлежала ему. Раздумывая над тем, какой станет его жизнь, Андрей пытался представить себе семейный быт. Верно, всё переменится. Возможно, он оставит службу и подаст в отставку, превратившись в помещика, занятого исключительно собственным хозяйством и семейными хлопотами. Вероятно, Марья Филипповна пожелает переменить обстановку в огромном унылом и мрачном доме, и он не станет тому противиться. А ещё Андрей думал о детях. Сколько Господь пошлёт им? Вспоминая собственное безрадостное и одинокое детство, ему виделся большой дом, наполненный детскими голосами, ему хотелось, чтобы кто-то маленькими нежными ручками обнимал его и называл так трогательно: papa. И всё это ныне возможно. Отчего он так долго медлил? Надобно было ещё в Петербурге настоять на этом браке. Чёрт с ней, с гордостью, можно было наступить ей на горло, опуститься на одно колено и притвориться влюблённым до безумия. Зная женскую натуру, можно было быть уверенным, что тогда mademoiselle Ракитина ему бы не отказала.
Едва он вошёл в дом, навстречу ему поспешил дворецкий.
— Марья Филипповна ещё почивать не ложились? — весело осведомился он у слуги, снимая перчатки.
— Барышня ещё поутру уехали. В аккурат за вами, ваше сиятельство, — отозвался дворецкий, помогая хозяину снять шубу.
— Уехала?! — замер Андрей. — Отчего? — более обращаясь к самому себе, тихо спро