у кабинету воспитателя Митчелла. Он был заслуженным ветераном школы и продолжал преподавать латынь и древнегреческий, хотя их популярность среди школьников стремительно падала.
— Вы хотели меня видеть, Стивен? — спросила Хоуп, приоткрыв дверь и просунув в щель голову.
За все годы работы в школе она разговаривала с Митчеллом раз десять, а то и меньше. Им случалось работать вместе в одной-двух административных комиссиях, и Хоуп знала, что он посещал время от времени решающие игры с участием ее команды, хотя в целом предпочитал мужской футбол. Она считала его забавным стариканом типа мистера Чипса,[20] не склонным судить других, а для нее это было определяющим в отношениях с людьми. Если они принимали ее такой, какая она есть, то и она была готова мириться почти с любыми их недостатками. Эта позиция вытекала из ее «альтернативного образа жизни», как было принято выражаться в здешних краях. Хоуп не нравилось это выражение, которое, по ее мнению, было начисто лишено всякого жизненного тепла.
— А, Хоуп! Да-да-да, заходите, пожалуйста.
Старший преподаватель Митчелл говорил слегка старомодно, удивительно точно передавая значения слов. Сленг и разговорные сокращения и упрощения он не жаловал. Проверяя студенческие работы, он украшал их сентенциями вроде: «Меня угнетают перспективы интеллектуального развития человеческой расы». Митчелл жестом указал Хоуп на огромное красное кожаное кресло, стоявшее перед его столом. Кресло поглощало человека целиком, заставляя его чувствовать себя маленьким и беспомощным.
— Я получила вашу записку, Стивен, — сказала Хоуп. — Чем я могу быть полезна?
Митчелл порылся в бумагах на столе, затем повернул голову к окну, словно собираясь с силами, и наконец произнес:
— Хоуп, боюсь, у нас большая проблема.
— Проблема?
— Да. Кто-то подал крайне серьезную жалобу на вас.
— Жалобу? Какого рода?
Митчелл поморщился, как будто его оскорбляло то, что он собирался сказать. Он пригладил редкие седые волосы, поправил очки и произнес трагическим тоном, словно сообщая о смерти близкого человека:
— Ее можно отнести к злополучному и распространенному типу жалоб на сексуальное домогательство.
В то время как старший преподаватель Митчелл произносил слова, которые Хоуп страшилась услышать всю свою сознательную жизнь, Скотт проводил консультацию с одним из старшекурсников, посещавших его семинар по истории Войны за независимость. Студент не соглашался с одним из тезисов преподавателя.
— Разве вы не чувствуете, — спросил Скотт, — что Вашингтон говорит это с осторожностью, но вместе с тем вполне убежденно?
Студент кивнул, но продолжал отстаивать свою точку зрения:
— И все равно это какое-то абстрактное теоретизирование. Попытка вычислить мотивы, возможности. Вашингтон понимал все это интуитивно.
Скотт улыбнулся:
— Знаете, сегодня вечером обещали заморозки и, возможно, снегопад. Я советую вам сесть в полночь посреди университетского двора с письмами Вашингтона и почитать их при свете карманного фонарика, а еще лучше свечи. Может быть, тогда вы увидите в них что-то новое.
— На улице, в темноте? Вы это серьезно?
— Абсолютно. При этом нужно укрыться от мороза всего лишь шерстяным одеялом, и желательно, чтобы в подошвах ваших туфель были дыры. Тогда, если вы не схватите воспаление легких, я буду рад продолжить нашу дискуссию где-нибудь в середине недели. Идет?
Не успел студент выйти, как на столе зазвонил телефон.
— Да? Скотт Фримен слушает.
— Скотт, это Уильям Бэррис из Йельского университета.
— Здравствуйте, профессор. Вот сюрприз так сюрприз.
Для любого человека, занимающегося американской историей, звонок от Уильяма Бэрриса был равноценен звонку из небесной канцелярии. Лауреат Пулицеровской премии, автор книг, ставших бестселлерами, профессор одного из ведущих национальных университетов, не раз консультировавший президентов и прочих высших чинов администрации, Бэррис славился безупречной репутацией и пристрастием к английским костюмам за две тысячи долларов, которые ему шили в Лондоне, на Савил-роу, когда он выступал с лекциями в Кембридже, Оксфорде или в каком-либо другом заведении, способном уплатить ему гонорар, выражавшийся шестизначными числами.
— Да, давненько мы не виделись. Когда же это было? На заседании какого-нибудь общества? — Бэррис имел в виду одно из множества исторических обществ, в которых состоял Скотт и которые пошли бы на смертоубийство, лишь бы заполучить Бэрриса в число своих членов.
— Да, года два назад, я думаю. Как поживаете, профессор?
— Прекрасно, прекрасно, — ответил Бэррис.
Скотт представил себе его импозантную фигуру примерно в таком же кабинете, как его собственный, но гораздо больших размеров и с секретаршей, принимающей сообщения от агентов, продюсеров, издателей, королей и премьер-министров и лихо отделывающейся от студентов.
— Да, прекрасно, несмотря на безрадостную перспективу лицезреть поражение нашей футбольной команды от двух исчадий ада — Гарварда и Принстона, и в нынешнем году это, увы, весьма и весьма вероятно.
— Может быть, на будущий год приемной комиссии удастся подыскать более толкового защитника?
— Будем надеяться. Однако, Скотт, я звоню вам не по этому поводу.
— Я догадываюсь. Чем могу быть полезен, профессор?
— Вы помните статью, которую вы опубликовали года три назад в «Журнале американской истории»? Вы писали о событиях, имевших место после сражений под Трентоном и Принстоном, когда Вашингтон принял несколько ключевых и, осмелюсь утверждать, дальновидных решений.
— Разумеется, помню.
Скотт публиковался не так уж часто, а эта статья к тому же сыграла большую роль в победе их кафедры над руководством факультета, которое намеревалось сократить количество часов, отведенных на американскую историю.
— Это хорошая статья, Скотт, — медленно произнес Бэррис. — Написана увлекательно и пробуждает интерес к вопросу.
— Благодарю, профессор. Но почему…
— Мм… Когда вы работали над этой статьей… то есть писали ее, вы… мм… прибегали к чьей-либо помощи при подборе материала и формулировке выводов?
— Я не вполне понимаю ваш вопрос, профессор.
— Вы самостоятельно работали над материалом и писали статью?
— Естественно. Возможно, кто-то из студентов помог мне с проверкой цитат. А всю остальную работу я делал самостоятельно. Но я все же не понимаю, что означают ваши вопросы, профессор.
— Дело в том, что относительно этой статьи поступило весьма неприятное заявление.
— Заявление?
— Да. Вас обвиняют в нарушении научной этики.
— Что-что?!
— В плагиате, Скотт, как ни прискорбно это говорить.
— Но это абсурд!
— В представленном нам заявлении приводятся выдержки из вашей статьи, почти целиком совпадающие с отрывками из аспирантской работы, написанной в другом учебном заведении.
У Скотта потемнело в глазах. Он сделал глубокий вдох и ухватился за край письменного стола:
— И кто же прислал это заявление?
— В том-то и загвоздка, — ответил Бэррис. — Мне прислали его по электронной почте без подписи.
— Анонимка!
— Но, независимо от того, кто прислал заявление, мы не можем оставить его без внимания. В атмосфере, создавшейся в научном сообществе, замолчать это невозможно. И тем более нельзя игнорировать общественное мнение. Газеты, как прожорливые акулы, набрасываются на малейший промах, который допускается в научных кругах, и тут же печатают дискредитирующие нас скоропалительные выводы. Все это может иметь самые губительные последствия. Поэтому мне представляется, что наилучший выход в данном случае — пресечь это поползновение в корне. Разумеется, при условии, что вы отыщете свои записи, сверите каждую главу и каждую строчку и убедите журнал, что это заявление ложно.
— Да, конечно, я это сделаю. Однако… — отозвался Скотт. Он не находил слов от возмущения.
— В наши дни безудержного пересмотра ценностей, когда все подвергается сомнению и чуть ли не под микроскопом изучается, мы должны быть святее папы римского, увы.
— Я знаю, но… — пытался объясниться Скотт.
— Я перешлю вам поступившую жалобу и все выдержки из текста, а потом нам, очевидно, придется поговорить об этом еще раз.
— Да-да, конечно.
— И хочу сказать вам, Скотт, — тон профессора стал предельно ровным, безжизненным и холодным, — я надеюсь, что нам удастся решить эту проблему без лишнего шума. Но, пожалуйста, не недооценивайте потенциальную угрозу. Я говорю вам это как ваш коллега и ваш друг. Мне случалось видеть, как блестящие карьеры гибли по куда более невинному поводу. Совсем-совсем пустячному.
Последнее замечание было хотя и не обязательным, но абсолютно справедливым.
Скотт кивнул. Сам он поостерегся бы употреблять в данном случае слово «друг», потому что, после того как в академических кругах неизбежно распространится слух о предъявленном ему обвинении, друзей у него, как он подозревал, не останется.
Салли наблюдала из окна, как на город спускаются сумерки. В голове у нее крутилось много разных мыслей, не связанных друг с другом и не выстраивающихся в какую-либо логическую цепочку. В дверь постучали, и, обернувшись, она увидела секретаршу, нерешительно топтавшуюся в дверях с большим белым конвертом в руке.
— Салли, — сказала секретарша, — это только что прислали для вас с курьером. Я подумала, может быть, это что-то важное…
Салли не ожидала какой-либо срочной корреспонденции, но тем не менее кивнула:
— Откуда это?
— Из адвокатской ассоциации.
Салли взяла конверт и с удивлением повертела его в руках. Она никогда не получала из ассоциации штата чего-либо более срочного, чем напоминание об уплате взносов или приглашение на обеды, семинары и публичные выступления, которые она никогда не посещала. И никогда эти бумаги не присылались с вечерней почтой и требованием расписаться в получении.