Отсмеявшись, Нобуэ поднялся на ноги, и его голова уперлась в брезент палатки. Он вытер выступившие слезы и наклонился за маленьким карманным зеркальцем, валявшимся на земляном полу. Всмотрелся в свое отражение, в миллионный раз обследовал шрам на правой щеке — десятисантиметровую полосу, спускавшуюся от скулы до нижней челюсти. Раньше он надеялся, что с годами благодаря все увеличивавшемуся количеству морщин шрам станет менее заметным, но несколько лет назад кожа начала как-то проседать, и теперь все выглядело еще ужаснее. Зеркальце, в которое смотрелся Нобуэ, было дамским, овальной формы, с белой деревянной ручкой. Из него глядело дряблое лицо пятидесятилетнего лысеющего мужчины с потухшими глазами. Нобуэ не стригся уже лет десять, и отросшие редкие волосы падали ему на лоб, напоминая то ли нити распущенного свитера, то ли паутину. Во рту, как снизу, так и сверху, отсутствовал каждый второй зуб. Те же, что остались, потемнели от алкоголя и кариеса, а десны сделались почти черными. И хотя Нобуэ смотрел на себя в зеркало каждое утро, он все равно не смог удержаться от горькой мысли: «Ну и пасть… Понятно, почему люди шарахаются. Такой шрамище да на этакой харе…» Он натянул на плечи длинное пальто, служившее ему одновременно и одеялом, когда было холодно невмоготу, и, машинально почесывая шрам, вышел на воздух.
Свет зимнего солнца просачивался между ветвей деревьев, отчего на лице Нобуэ беспорядочно заиграли тени. Он прикинул, что уже должно быть около полудня. Во второй половине дня весь этот угол накрывает тень высокого забора, отделяющего западную часть парка от шоссе. Городские власти полагали, что забор не даст подвыпившим гулякам попасть под колеса проносящихся автомобилей. Впрочем, для этого достаточно было бы обычных перил, а не шестиметровой стены. Скорее, все дело в том, что с парком Рёкюти соседствовали жилые кварталы, возведенные за счет средств железнодорожного консорциума, и тамошние жители просто не захотели ежедневно любоваться на тех, кто считал парк своим домом.
— Нобуэ-сан! — раздался чей-то голос сзади. — Доброе утро!
— Доброе! — не оборачиваясь, буркнул Нобуэ.
Он жил в парке Рёкюти уже полтора года. Парк представлял собой широкую полосу земли, идущую по обе стороны границы между Йокогамой и Кавасаки, и служил самой большой, как выражались в народе, «жилой зоной» для бездомных. Шестиметровый забор тянулся около трех километров вдоль травянистого пространства шириной в три-четыре футбольных поля, пересеченного беговыми и велосипедными дорожками. С севера и юга парк обрамляли деревья, за которыми шли жилые кварталы. Восточную сторону парка когда-то занимали спортивные площадки, однако с прибытием сюда полчищ бездомных от них остались одни воспоминания. Стойки футбольных ворот, сетки, веревки и крепеж — все это сразу же пошло для строительства лачуг. На гребне крутого склона некогда пролегала узкая тропа со скамейками по бокам, на которых можно было сидеть и наслаждаться видами. Теперь же здесь располагались палатки надзирателей, следивших за местным сбродом.
В ближайших планах Нобуэ было посещение туалета, а после — выпить чего-нибудь горячего. Так что он направился в сторону туалетных кабин, переступая по дороге через «бревна». «Бревнами» местные старожилы называли тех, кто появился в парке недавно и еще не успел обзавестись палаткой, спальным мешком или приятелем, у которого можно было переночевать. Новоприбывшим оставалось собирать старые газеты и картонные коробки и спать прямо на голой земле. Они лежали повсюду, распространяя вокруг себя запахи немытого тела и дерьма и почти не подавая признаков жизни. В парке существовал своего рода рынок, где можно было приобрести все самое необходимое для ночевки под открытым небом: картонные коробки, старые газеты или брезент, но в оплату принимались исключительно наличные деньги. Общественные туалеты так же были платными, как, впрочем, и передвижные сортиры, расставленные социальной службой. Но, несмотря на это, люди продолжали стекаться в Рёкюти. На текущий момент их численность составляла около четырех тысяч и продолжала неуклонно увеличиваться. Благодаря некоммерческой организации, следившей за порядком, людям нечего было опасаться, а на «народном рынке» можно было купить все что душа пожелает — были бы деньги. Зато те бездомные, кто жил за пределами парка-лагеря, постоянно рисковали быть подвергнутыми насилию со стороны молодежных группировок, что и происходило почти ежедневно.
Нобуэ покачнулся, пытаясь не попасть ногой в кучу говна, и наступил на чью-то шевелюру. Но «бревно» — то ли женщина, то ли мужчина, черт его знает, — даже не шевельнулось. Новички часто впадали в оцепенение, вызванное страхом и бессилием, и проходило это не у всех.
Общественные туалеты располагались у входа в парк. Тут же ютились и кабинки. Чуть поодаль работали питьевые фонтанчики, и можно было купить кофе или горячего чая. Едва Нобуэ подошел к кабинкам, как его окликнул какой-то мужчина средних лет.
— Не найдется ли у вас свободной минутки? Я как раз искал вашу палатку.
Это был один из служащих, ответственный за туалетное хозяйство. На его плечах болтался виниловый плащ с надписью: «Безопасность и Гармония для Тебя и Меня»; под надписью пожимали друг другу лапы какие-то зверюшки. Волосы и брови у мужчины были полностью выбриты, на виске красовалась вытатуированная красно-зеленая надпись по-английски Love & Peace. Все знали, что люди, работавшие в Рёкюти, были связаны либо с якудзой, либо с какой-нибудь забугорной мафией. Вначале это действительно была некоммерческая организация, занимавшаяся медицинскими осмотрами бездомных и профилактикой, но с тех пор как количество постояльцев парка возросло настолько, что стало неподконтрольно полиции, над «социалкой» возобладал криминалитет.
— Что такое? — раздраженно отозвался Нобуэ. — Я только что проснулся и хочу срать!
Мужчина поклонился с извиняющимся видом.
— Я подожду вас здесь, — произнес он. — Не торопитесь, насладитесь процессом!
Он повернулся к длинноволосому юнцу и, мотнув головой в сторону выстроившейся к сортирам очереди, сказал:
— Нобуэ желает облегчиться.
Юноша быстро пробрался сквозь очередь, хрипло приказал людям посторониться и рванул дверь одной из кабинок. В кабинке сидел человек лет шестидесяти и весь заходился от кашля.
— Вон отсюда! — приказал ему юноша.
— Слушаюсь, — робко ответил старик и, поддерживая рукой спадающие штаны, вывалился из пластмассового помещения.
— Будьте любезны, Нобуэ-сан. Все к вашим услугам, — произнес длинноволосый.
Он хотел было протянуть Нобуэ несколько листков туалетной бумаги, но бритый окрикнул его:
— Ты чего, мудила? Отдай ему все!
Длинноволосый извинился и передал Нобуэ целый рулон. Стоявшие в очереди смотрели на них пустыми глазами. Никто не жаловался и не выражал недовольства. Согнанный с толчка старик, нелепо изогнувшись, все еще тщетно пытался справиться со своими штанами.
Нобуэ с удовольствием отметил, что освобожденный для него стульчак не успел остыть. Холодные сиденья травмировали его больной зад.
Кремового цвета стены сортира были испещрены надписями. Среди них выделялось стихотворение, аккуратно выведенное фломастером. Нобуэ бросилось в глаза слово «террорист», и он начал читать вслух низким рычащим голосом:
Знайте о сострадательном сердце террориста!
Преданного нацией, лишенного богатства.
Знайте, что мы едины,
Знайте, что те, кто ограбил нас и убил наших близких,
Не уйдут безнаказанными.
Месть уж близка…
Знайте, что сердце террориста разбито!
Читая, Нобуэ думал о том, что за идиот мог написать такое. Наверняка кретин, умудрившийся потерять свои сбережения. Чем больше Нобуэ думал об этом, тем смешнее ему становилось, и вскоре он уже раскачивался взад и вперед на стульчаке и вовсю хохотал. Смех шел откуда-то из внутренностей и, вырываясь наружу, сотрясал все тело. Пластмассовый сортир ходил ходуном.
Как только умственно отсталый президент США вынужден был признать провал своих попыток насадить демократию на Ближнем Востоке, доллар стремительно покатился вниз. Иена какое-то время росла, но вскоре последовала за долларом. Муниципальные и государственные облигации стали терять свое обеспечение, инвесторы обвалили курс иены, и в конце концов и иена, и фондовый рынок рухнули к черту. Та же судьба постигла и банки. Организации, вкладывавшие капитал в гособлигации, стали закрываться; возникший долг сразил наповал экономику. Дальнейшее падение иены вызвало дефицит топлива и продуктов питания, и уже открыто заявлялось, что нынешней зимой люди начнут умирать от голода и холода.
Нобуэ помнил весну 2007 года, когда премьер-министр и министр финансов, выступая по телевидению, слезно уверял, что есть только один способ спасти Японию: полностью прекратить работу всех банкоматов в стране. Последствия не замедлили сказаться. Была установлена максимальная сумма наличных, которые дозволялось снять с текущего или сберегательного счета, и людям пришлось обходиться крохами, способными удовлетворить лишь самые насущные жизненные потребности. Далее законодательно запретили свободный обмен иены на доллары и евро. Те, у кого сбережения были именно в этих валютах, сразу лишились возможности пользоваться своими вкладами. Налог с продаж тем временем продолжал неуклонно увеличиваться и вскоре достиг позиции в 17,5 процентов. Согласно скорбным увещеваниям министра финансов, это была неизбежная мера, чтобы предотвратить полное обесценивание иены и всеобщее банкротство. Иначе, как объяснял министр, иностранцы смогут скупить все национальные корпорации и землю, и Япония перестанет существовать как государство. Вскоре за этим началась дикая инфляция, и в результате граждане Японии потеряли до сорока процентов своих сбережений.
Тут уж обоим министрам, а лучше всему кабинету, имело смысл уйти в отставку. Когда доллар начал свое падение, Япония была крупнейшим держателем облигаций Казначейства США, но американцы не позволяли их продавать. Всячески обхаживая японское правительство, они одновременно продолжали проводить крайне высокомерную политику по отношению к своему кредитору. США подняли на тридцать процентов цену на зерно, что ударило по производителям крупного рогатого скота; цинично поставляли оружие в КНР — и в одностороннем порядке вели переговоры о ненападении с Северной Кореей. Неудивительно, что все японское общество — политики, СМИ, интеллектуалы и простой народ — быстро утратило свою привязанность к Штатам.