Говоря, Огава смотрел в окно. От деревьев, росших у храма Гококу поблизости, матовое стекло приобрело зеленоватый оттенок. Он потягивал кофе, который подлила ему Хосода.
— Лет тридцать назад, когда утверждался бюджет для сверхскоростного экспресса на Кюсю, я работал в экономическом отделе токийского бюро «Эн-эйч-кей». Аудитор из Министерства финансов тогда пошутил: «Почему токийские налогоплательщики, задыхающиеся в вагонах в час пик, должны платить за поезд, который пойдет на Кюсю?» Смысл шутки заключался в том, что подразумевалось: этот поезд будет ходить пустым. Меня это взбесило, и я огрызнулся, типа, может, вы считаете, что ни на Кюсю, ни на Сикоку или Хоккайдо люди не живут? А он посмотрел на меня с видом, мол, ты чем-то расстроен? Конечно, я понимал его точку зрения: токийцы платят больше всех налогов, хотя и имеют прибыль от нескольких национальных проектов. Но вот вопрос: а есть ли у них в Токио и окрестностях атомные станции? Нет! Если ли там установки по переработке промышленных отходов? Не-а. И Токио систематически высасывает молодые мозги из провинции — сначала для учебы в университете, потом для госслужбы или работы в финансовых учреждениях и госкорпорациях. Так что вот как получается: в наше время все, кто остался жить в провинции, либо необразованны, либо стары.
При этих словах Хосода Сакико едва слышно вздохнула, словно спрашивая: «А это и ко мне относится?» Она быстро взглянула на Огаву, потом улыбнулась в сторону Чо. Он посмотрел на ее бледные и такие мягкие щеки и сразу вспомнил плакат на стене лифта, где было написано: «Гибель богов. Возвышенная эстетика декаданса». Когда он служил в отделе пропаганды в Республике, ему было поручено написать статью, разъяснявшую рабочим и колхозникам опасность такого явления, как упадок и разложение. Он читал японские романы, в которых описывалось нестандартное сексуальное поведение, смотрел южнокорейские фильмы на довольно откровенные темы, но не понимал, что именно в них подразумевалось. Чо предполагал, что это должно быть чем-то заманчиво, иначе зачем писать и снимать кино о таких вещах? Однако фотографии обнаженных женщин и описания полового акта сами по себе не были особо привлекательными. «В чем же дело?» — ломал себе голову Чо. Наконец ему пришла идея: чтобы объяснить концепцию декаданса и ее опасность простыми, доступными словами, нужно изложить свои мысли так, как понравилось бы высшему партийному руководству, с использованием характерных метафор, вроде «демонов» или «распространяющейся раковой опухоли», и сделать вывод, что единственным спасением от заразы может быть изучение и применение на практике другой концепции — концепции чучхе.
После опубликования статьи Чо получил Почетный знак Пегаса, а кроме того, ему вручили билет на грандиозное представление «Игры в Ариранге». Эти игры должны были ознаменовать девяностый день рождения Великого Вождя Ким Ир Сена, но их истинное предназначение заключалось в противостоянии Чемпионату мира по футболу, который проводили Япония и марионеточный режим Южной Кореи. Руководство играми взял на себя сам товарищ Ким Чен Ир. В мероприятии приняли участие более ста тысяч человек, в том числе дети дошкольного возраста, ученики школ, студенты высших учебных заведений, солдаты Народной армии, танцевальные группы, гимнасты, цирковые артисты и массовка. По своему масштабу «Игры в Ариранге» были беспрецедентным событием: тут и живые картины из людей, и лазерное шоу, и грандиозный фейерверк. Лучшие артисты Республики исполняли сложнейшие танцы, гимнасты раскачивались на трапеции на высоте шестьдесят метров — и все это под потолком гигантского стадиона имени Первого мая на сто пятьдесят тысяч мест. Несомненно, это было самое большое представление в мире, которое невозможно повторить. Целая армия исполнителей репетировала каждый день по шесть часов, причем за это им ничего не платили, хотя любой другой деятельностью во время репетиций было запрещено заниматься.
Чо видел во всем этом стремление избежать того, что называется «декадансом» или «упадком». Зрелище вышло прекрасным, но… вызывало лишь восхищение от проделанной работы и затраченных на него сил, не более. По мнению Чо, декаданс обладал особенной силой, которой было очень трудно сопротивляться, и люди легко поддавались его влиянию, даже зная о таящейся опасности. Неизбывным ингредиентом декаданса было чувство вины, которое всегда приводило к разочарованию и тоске. Декаданс только потреблял, сам по себе он ничего не создавал. И именно поэтому его и не чувствовалось на «Играх в Ариранге».
Хосода смотрела на Чо так, словно пыталась прочесть его мысли. В комнате было довольно тепло, и она сняла свой жакет. Увидев ее белые плечи и руки, Чо почувствовал, как участился его пульс. У него что-то сжалось в груди. Это было то же чувство, что он испытывал на тропинке среди азалий у себя на родине. И чувство это очень напоминало чувство вины. Чо попросил разрешения закурить и повернулся к окну. Он видел неясные колеблющиеся зеленоватые тени от деревьев, иногда в окне мелькали какие-то черные точки. Ему захотелось, чтобы это были ласточки, поскольку ни одна другая птица не могла летать так быстро.
— Ласточки… — едва слышно произнес он, вспомнив гнезда под карнизом своего дома в родном Пхеньяне.
Изначально это здание предназначалось для советских политических инструкторов. После их отъезда сюда переехали преподаватели вузов, судьи, дипломаты и партийные работники. Весной у ласточек появлялись птенцы, и их писк ласкал слух. Когда Чо был совсем маленьким, он однажды увидел, как его отец оторвался от работы, чтобы посмотреть, как птицы носят своим птенцам еду. Это было еще до того, как он сжег томики Пушкина и Горького.
Отец Чо был профессором литературы и иностранных языков в Университете имени Ким Ир Сена и одним из ведущих поэтов Республики. В шестидесятых, когда ему было тридцать девять лет, он написал стихи для песни «Когда закончится жизнь». Эта песня звучала в очень популярном в те годы фильме «Кровавая дорога». Ее пели все, и стар, и млад, ее разучивали во всех школах. Отец написал также множество других песен, и в любой стране, где существовало понятие авторского права, он стал бы миллионером. Но он никогда не жаловался и говорил, что профессора не принадлежат к привилегированному классу. Семья вела скромную жизнь, однако в Республике интеллигенция пользовалась уважением, поскольку корейцы все еще были проникнуты конфуцианской моралью. Великий Вождь, маршал Ким Ир Сен, вычистил всех своих политических врагов, переписал историю, но не смог искоренить традиционные национальные ценности.
В комнате, что занимала их семья, стоял японский телевизор. Конечно же, он был не по карману семье. Телевизор пожаловал отцу Чо сам Ким Чен Ир, который был в восхищении от сборника революционной поэзии, опубликованного еще в 1984 году. На задней панели телевизора была сделана надпись, гласившая, что этот предмет является даром от члена Президиума Политбюро ЦК, Секретаря ЦК, члена Центрального Военного Комитета партии. На боку отец сделал еще одну надпись большими буквами: «Для моего Су Ёма, в честь его шестого дня рождения».
В начале девяностых годов скудные урожаи и наводнения вкупе с оттоком иностранного капитала привели к тому, что топлива стало катастрофически не хватать, и это негативно сказалось на распределении продуктов. Республику охватил голод. Те из жителей Пхеньяна, кто не мог ездить на китайскую границу, чтобы отовариться, вынуждены были продавать свои электроприборы и мебель. Но даже тогда отец Чо остался непреклонен в своих принципах. Те, у кого были связи среди высокопоставленных партийцев, умудрялись получать более высокие зарплаты и зарубежную гуманитарную помощь, которую присваивали себе чиновники наверху. Но отец постепенно дистанцировался от правительственного аппарата и его функционеров, и вскоре он превратился в изгоя. Его бывшие студенты, ныне члены партии, иногда предлагали ему рис, кунжутное масло или свинину, но отец упорно отказывался принимать подношения, объясняя, что не желает становиться мишенью для провокаций. От безденежья он продал телевизор, авторучку «Монблан», письменный стол розового дерева, холодильник — подарок младшей сестры, которая была дипломатическим посланником в одной из африканских стран, и, наконец, стулья, посуду, шторы и даже предметы медицинского назначения, так что остались лишь книги и кухонная утварь. Он продавал и книги, но все продать было невозможно — среди них были запрещенные произведения.
Со временем отец Чо потерял право на освобождение от пятничной трудовой повинности, которой облагались все служащие и работники умственного труда. Изначально он был освобожден от физического труда ввиду возраста, но теперь каждую пятницу надевал рабочий комбинезон и отправлялся носить кирпичи или убирать мусор после наводнений. Приблизительно тогда же он перестал обедать дома, говоря, что питается в университетской столовой. Лишь позднее стало ясно, что он просто стеснялся есть дома, так как не мог обеспечить едой свою семью, а на самом деле не ел вообще ничего. Он уже примирился со скорой смертью. Чо часто заставал мать в слезах, но она не говорила ему, отчего плачет.
Однажды, когда Чо уже исполнилось тринадцать лет, отец отвел его на пустырь за их домом, где они сожгли все оставшиеся книги. Обратив к сыну истощенное лицо, он сказал:
— Я хочу, чтобы ты стал писать хорошие стихи. Их не нужно сочинять, они сами приходят. Хороший поэт — это тот, кто умеет смотреть в темноту собственного сердца. Стихотворение, насыщенное яркими образами или красивыми рифмами, — не обязательно будет хорошим стихотворением. Поэзия, которая не трогает читателя, не имеет реальной силы. Понимаешь меня, Су Ём? Пиши только такие стихи, которые затронут сердце читателя.
По официальному заключению, отец Чо умер от туберкулеза. Но главной причиной его смерти было недоедание. За несколько месяцев до кончины он выражал желание умереть, но это не означало, что он хотел покончить с собой. В Республике самоубийство считалось преступлением, а родственники самоубийцы признавались соучастниками и отправлялись в отдаленные горные районы. Отец отказался от самоубийств