Тишило не отводил взгляд от фигуры на стене. Проводник стоял неподвижно, все так же смотрел на стрельцов.
За стенами башни длился тоскливый выворачивающий нутро вой-наговор.
– Глянь, что же это? – показал рукой в небо один из стрельцов.
Воздух дрожал и шел волнами, словно прозрачное покрывало плескалось на ветру. И сквозь это покрывало рвалось к людям что-то иномирное, чужое и страшное.
Черные Вдовы взвыли, окутавшее башню незримое покрывало осветилось мертвенно-белым светом.
– Не знаю. Но вот этого упыря нам изничтожить надо. Самострелы – пали! – скомандовал пятидесятник, и в Бранимира ударили тяжелые стрелы.
Только не было его уже на стене. Неуловимым движением он ушел от залпа, скользнул вниз по крошащимся ступеням и оказался прямо перед стрельцами. С разгону пнул одного ногой в живот – отлетело и упало искалеченное тело. Тишило ударил наотмашь своей кривой саблей – в пустоту. Бранимир двинул его кулаком в лоб.
Тишило упал.
Оставшиеся трое попробовали окружить проводника. Первым решил напасть Вячко – взревел, махнул тяжеленным боевым топором. Бранимир скользнул в сторону и вниз, рубанул стрельца по ногам, поднявшись, обратным движением ткнул в шею. Здоровяк булькнул кровью и затих.
Бранимир все так же равнодушно пошел на оставшихся стрельцов.
Те шагнули назад.
В глазах – тоска. Понимают – уже не уйти. И нет того, за что стоило бы драться, и жизнь закончилась пусто и бестолково.
Бранимир осмотрел их, словно выбирая. Сделал быстрый выпад. Небрежно отвел выставленный клинок, сместился вбок, снес противнику голову.
Безголовое тело слепо шагнуло, валясь на последнего оставшегося в живых.
В лицо стрельца ударила кровь из шеи убитого товарища.
Парень поскользнулся, упал, заорал. Перед глазами – перерубленная шея, торчит срезанная белая кость, ленивыми толчками выплескивается кровь.
Тяжелый сапог столкнул с него мертвое тело.
Над ним склонилось серое лицо. Под кожей извивалось что-то живое и страшное. Глаза у нелюдя снова были обычные. Почти как у человека, только белки неестественно синеватые да зрачки сузились так, что и не видно. Смотрели эти глаза изучающе.
– Жить хочешь? – спросило чудовище.
– Х-х-хочу, – протянул стрелец и разрыдался.
Бранимир отвесил ему оплеуху:
– Тогда, вон, оттащи, чтоб не сгорел.
Он показал на Крива, упавшего рядом с костром. Десятник вздрагивал, изо рта у него шла пена. От страха он обмочился.
Стрелец, шмыгая носом, потащил тяжелое тело к стене.
А Бранимир ходил от одного лежавшего в беспамятстве тела к другому. Он склонялся над ними, поднимал веки, открывал стрельцам рты, шептал.
Что-то вспомнив, бросил стрельцу:
– Раненых прирежь.
Стрелец завыл и свернулся калачиком, закрыл руками уши. Бранимир поморщился.
Пинком повернул на спину. Одним рывком развел в стороны руки, придавил коленями. Положил ладонь на скользкий от пота лоб и закрыл глаза.
Стрелец был худой, жилистый. Молодой и страшно перепуганный. Бранимир шарил в его сознании, выжигая все, что мешало использовать парня.
Детство, страх… мать накажет… лишнее. Отец – страшное лицо, страх, бежать… лишнее. Птица, крыло перебито, интерес. Детские пальцы ломают тонкие кости. Интерес. Это оставить. Пригодится.
Стрелец захрипел, выгнулся. Бранимир пружинисто поднялся, напомнил:
– Добей.
Парень закивал, с азартом вытащил засапожный нож и побежал туда, где бредили раненые.
Они так и не пришли в себя, бормотали что-то, ловили в воздухе невидимых существ, бились в судороге, поэтому убийце пришлось прижимать каждую жертву к полу, с усилием резать глотки, но справился он быстро.
Вернулся к Бранимиру, встал за спиной господина, дрожа от радостного нетерпения. Теперь все казалось простым, легким. И, самое главное, теперь не нужно стесняться, стыдиться того, что доставляет радость.
Можно убивать.
Это нужно Хозяину, а значит, верно.
В свете догорающих костров Бранимир ходил по двору башни. Нежно похлопывал всхрапывающих лошадей, внимательно осматривал стрельцов. Вой-причитание не смолкал, и все так же колыхалась, подрагивала завеса, окружившая развалины.
Бранимир подошел к Криву, положил руки на лоб стрельца, вогнал себя в ускользающее сознание десятника. Тот брел по нескончаемой равнине, заросшей режущей травой. Утробно гудели небеса над несчастным, бесконечно тянулись к небу гигантские щупальца. Звали к себе, досадовали, что так быстро исчезает новая игрушка.
– Крив, слышишь меня? – беззвучно позвал Бранимир, и десятник остановился, заозирался, хрипло каркнул:
– Кто?! Кто тут? Где я-я-я-а-а?
Бранимир вышел из чужого сознания. Этот ему годился.
Посмотрим, сколько еще изнаночников удалось сделать.
Он перешел к следующему телу.
Выискивая проблески мысли, он прикидывал, сколько выручит за каждого изнаночника. Они ценились высоко. Искалеченные существа с перекроенным мозгом и навсегда измененным сознанием умели находить безопасные переходы между мирами, чьи границы ныне истончились. Миры эти казались тем, кто умел смотреть, клубком дорог, сплетением пространств, обитатели которых ранее и не подозревали друг о друге.
И главным богатством, к которому стремились все, был путь на Звездный Тракт.
А еще некоторые изнаночники умели чуять опасность, исходящую от иномирных существ. Но таких было еще меньше. И ценились они настолько высоко, что, продав одного, можно было обеспечить себя до конца дней.
Если, конечно, знаешь, кому продавать и как, хмыкнул Бранимир.
Чтобы сделать изнаночника, его надо подвергнуть испытанию Многомирьем. Заманить туда, где открываются проходы, погрузить в чуждость и безумие, сломать все то, что делает человека человеком.
Четверо счастливцев, которых порубил Бранимир, оказались неспособными воспринимать Многомирье. Он подарил им легкую смерть. Остальных околдовали Черные Вдовы, пришлось лишь слегка помочь.
Бранимир хмыкнул. Еще один изнаночник нашелся. Стрелец, раскрыв рот, сидел на берегу огненного моря. Он неотрывно смотрел на уходящую в небо скалу, на вершине которой высилась тонкая серебристая игла. Через равные промежутки времени она мерцала, и мерцание это приковывало взгляд, погружало в себя, затягивало. Бранимир с усилием вышел из разума жертвы. На призыв он отозвался, но слабо. С ним надо работать больше, чем с другими. Впрочем, это уже не его забота.
Нашлось еще двое отозвавшихся. Их Бранимир приказал оттащить в сторону и бережно уложить.
После чего сказал чересчур услужливому безумцу:
– Можешь убить остальных. Но быстро.
И погрозил пальцем:
– Не играй.
Сам поднялся на стену ждать рассвет.
Боярин Судислав озяб. И не только от утреннего холодка. То, что приходилось делать, не доставляло ему удовольствия. Но – такова служба.
Он покосился на ехавшего слева с непроницаемым лицом старшего охранной пятерки. Все пятеро походили друг на друга. Неброский добротный доспех, надежное оружие, добрые боевые кони. И полная тишина, которая окутывала всех пятерых. Между собой объяснялись едва заметными жестами.
Лишь старший, передавая грамоту, коротко сказал:
– Выступаем, как стемнеет.
Молчаливый всадник вытянул руку – впереди показались развалины, куда воин-колдун должен привести полусотню.
Перед проломом всадники спешились, первыми прошли молчуны. Один вскоре вернулся, мотнул боярину головой – все, мол, чисто.
Увиденное боярина потрясло.
Бранимир задумчиво сидел на камне у костра. Рядом мычали и ворочались пятеро изнаночников. Судислав поймал взгляд одного и отвел глаза. Осмотрел двор и сглотнул.
Кровь покрывала древние камни, стены, ручейками стекала из комнат-сот, скапливалась лужицами, уже покрывшимися тонкой пленкой.
Кто-то захихикал, и боярин увидел стрельца с ножом в руке. В другой он что-то держал. Голову. Снова хихиканье. Показав боярину голову, безумец хихикнул:
– А я с ним говорю. А он молчит. Думаю, внутри что есть, чтоб говорить. А, нету.
Бранимир кивнул на заляпанного кровью стрельца:
– Он всех и порешил. На него спишешь. Четверых забирай. Этого я себе оставляю.
Бранимир показал на Крива, лежавшего чуть в стороне от остальных.
Судислав кивнул:
– Добро.
Воины тут же сноровисто вынесли связанных, бережно уложили в повозку. Старший все это время стоял чуть позади боярина, внимательно смотрел на Бранимира.
Боярин сделал знак, воин отступил на несколько шагов. Судислав, покряхтывая, сел рядом с Бранимиром. Пожевал губами. Вздохнул. Заговорил негромко:
– Зачем тебе пятый, спрашивать не буду. Оплата тебя, как оговорено, в Дальних Бродах ждет. В лавке купца Семичастного. Только, разумей, ты изнаночников для Великого Князя делал. Так-то, дело это темное, и за то казнь полагается. Да такая – сто раз пожалеешь, что на свет родился.
Бранимир безучастно молчал.
Боярин отряхнул полу дорожного кафтана, покашлял:
– Я это вот к чему говорю-то. Ты, когда своего продавать будешь, – думай. Чтоб след на тебя не вывел. Нам с тобой еще дела делать. Разные.
Встал, поправил пояс, бросил:
– Ну, будь.
И пошел не оглядываясь.
Молчуны потащили за ним хохочущего стрельца. Голову он так и не выпустил, распевал песни и гладил ее по пыльным волосам.
Бранимир прождал до полудня.
Наконец поднялся. Забросил так и не пришедшего в себя Крива на круп оставшейся без хозяина лошади, взлетел на черного жеребца и отправился в путь.
С неба лилась тихая августовская жара. Вдали чернел Ломаный лес.
Катались по полю волнами горячего воздуха полудницы.
Кончался август. Время, когда всяк жнет свой урожай.
Всеволод Алферов. Ковер с обезьянками
– Десять ставров за все, – сказал, как плюнул, старый Пе́трас. – И ни одним больше, слышишь?
Квади́м только хохотнул. Десяти монет хватит на пару дней, да и то – если есть в самых дешевых тавернах. Ему нужны сотни. Сотни! Если не хочет оказаться на улице. В любом случае, предложение курам на смех, даже подсчитывать нечего.