Между тем я еще раз обозначил удар кулаком в голову, но при этом сам пробил ногой по икроножной мышце соперника. Он чуть припал на левую ногу. Я тоже умею бить неожиданно.
— Благодарствую за науку! — уже не бахвалясь, а сосредоточенно сказал Подобайлов.
Я не стал дослушивать соперника, а сделал шаг навстречу и пробил двоечку по печени и в голову. Николай подставил руку, изобразив что-то похожее на блок, но и с этой защитой мой удар не был бесполезным. В руку соперника, должно быть, прилетело чувствительно.
А после…
— М-м-ма! — нечленораздельное выкрикнул мой визави и, лихо подхватив мою руку, попытался провернуться для броска через бедро.
Я уперся, а локтем пробил парную ему прямо в макушку. Нет, он не упал, но хват ослабил, и я пошел в атаку. С колена в голову, хук справа…
— Все! Хватит! — сказал я, отступая от стоящего сгорбленным, но на ногах соперника. — Ты хорошо дрался!
— Но не так, как должно! — сказал Подобайлов, явно расстроенный поражением.
Я, не обращая внимания больше на поручика, продолжил тренировку, решив разобрать наш с Николаем Тарасовичем бой. Было тут чему уделить внимание. Например, на технику. Если бы мой соперник чуть глубже поднырнул под меня, когда уже взял руку на захват, то бросок произошел бы, как бы я ни тужился.
Ну и ещё то, что казак, по какому-то недоразумению оказавшийся в мундире гвардейского офицера, пропустил сильный удар по икроножной мышце и частично потерял свои преимущества, тоже было ценным уроком [многих солдат-измайлоцев набирали из малоросских казаков, вероятно рассчитывая, что они куда как лучше подготовлены, чем крестьяне, ну и должны быть аполитичными для петербургских дворцовых разборок].
Тренировка длилась около трёх часов. После я отправил бойцов на отдых, а сам двинулся к портному. В полку были портные, кто шил мундиры. Вот только, как я успел узнать, шиться у измайловских портных считалось моветоном. И ткань подберут хлипкую, что через месяц уже расползётся, и пошить могут криво, даже с тем, что приплатить все едино нужно.
Так что обшивались на месте, скорее, те, у кого и вовсе не было никаких средств, или такие прижимистые офицеры, которым сохранённый рубль дороже чести. Ну и которые не понимают суть поговорки «скупой платит дважды».
— Господин, приносим свои извинения, но наш мастер освободится через некоторое время. Не угодно ли квасу? — с манерами, как при дворе императрицы, на немецком языке в ателье встречал меня помощник мастера Йоханес Браге.
Этого датчанина посоветовали мне как портного, который обшивает пусть и дорого, но качественно, используя лучшие ткани, что только можно было найти в Петербурге.
— Удивительно, что у датского портного предлагают квас! — отвечал я. — У меня времени — лишь только около двух часов. Потому попрошу поторопить мастера.
Пошить себе качественный и дорогой мундир — это не расточительство. Это та необходимость, которая существует не только в этом времени, но и на протяжении всей истории человечества, как только в неолите был изобретён ткацкий станок.
Встречают, как в народе говорится, по одёжке. Лишь провожают человека по уму. А я вовсе не хотел бы быть Акакием Акакиевичем в собственном полку.
— Прошу простить меня, господин унтер-лейтенант. Был занят важным заказом, — сказал меньше чем через четверть часа вышедший ко мне невысокий, худощавый, лет сорока портной.
— В том-то и дело, — отвечал я, — что уже не унтер-лейтенант, а капитан, обласканный самой императрицей, — сказал я, бахвалясь, словно подросток перед девчонкой.
Везде, где только ни приходится бывать, нужно добывать информацию. В мыслях моих — сделать не многое, а очень многое. И даже поход к портному — это поход за знаниями.
Оказывается, что даже в Петербурге имеется всего лишь одна небольшая мануфактура по производству тканей. Город обшивают, прежде всего, европейскими тканями, ну и персидскими. В Москве еще есть ткацкие мануфактуры, вроде бы, в Нижнем Новгороде и в Казани. Вот только доля русских тканей, насколько я понял со слов портного, едва ли превышает двадцать процентов. И то, большинство ткацких предприятий — это про парусину, а не про одежду.
Так это что же… пустует ниша? Неужто я один вижу выгоду от создания ткацкой мануфактуры? Или в России нет предприимчивых людей, а те, кто и в наличии, заняты в торговле, ну или в производствах, связанных с металлами, на что есть устойчивый государственный спрос? Вот немного освоюсь, и обязательно займусь вопросом.
— До второго июля мундир должен быть пошит. И еще… десять рублей сверху, но чтобы выглядел он, как дорогой! — сказал я, устав от проводимых мастером замеров.
— Быть или казаться? — задал философский вопрос датчанин.
Я улыбнулся. Все он правильно понял. Богатый мундир, с золотыми, а не позолоченными пуговицами, с золотыми шитьем, будет стоить и до пятисот рублей. Можно и дороже. Да только к чему такое? Так что мне бы казаться, а свое я буду брать явно не одеждой.
И только через еще час потраченного времени я поспешил домой, в свою комнатушку в трактире. И снова были там да сям люди, которые следили за мной. Это уже становилось навязчивым. Пришлось унять острое желание разобраться с этим, причем самым радикальным образом — уничтожить наглых соглядатаев.
И сложность была в том, что я выходил от портного один. Нет, мне нужна постоянная охрана. На одного могут решиться напасть, а вот если со мной будут бойцы, нужно уже сильно постараться противнику. Смущало только то, что могут подумать в этом случае окружающие. Явно, поспешат назвать меня трусом.
Андрей Иванович Ушаков сидел в своём кабинете и вынужденно выслушивал, по сути, жалобы Иоганна Армана Лестока. С присущим ему исключительным терпением Ушаков не перебивал медика-француза. Андрей Иванович считал, что нельзя перебивать человека, когда он говорит с такими, как теперь демонстрировал Лесток, эмоциональными порывами. Ведь чего только не скажешь, если человек возбужден и движим низменными чувствами, коих у Иоганна Армана предостаточно!
Ушаков был худощав, сравнительно высок. Андрея Ивановича отличало продолговатое, овальное лицо, которое выглядело так, будто бы Ушаков был очень толстым человеком и в одночасье похудел, вот и остались складки растянувшейся кожи. Словно как у собак породы шарпей, которых можно играючи заворачивать в их же кожу.
Но самым примечательным в этом человеке были его глаза. Взглянуть в них, и покажется, что Андрей Иванович Ушаков самый уставший человек во всей Российской империи. Под глазами главы Тайной канцелярии неизменно были видны мешки, какие бывают от недосыпа. Однако Андрей Иванович Ушаков всегда соблюдал режим дня и немало внимания уделял сну. В целом, был здоровым человеком, пусть и вида болезненного.
— Он погубить всех нас! — уже практически кричал Лесток, поскольку не получал обратную связь от своего эмоционального рассказа. — Невиданный наглость! Он пхийти и заявить Елизавет Петговне?
Андрей Иванович впервые проявил эмоцию. Это была скорее брезгливость. Медикус этот всё-таки не воспринимался Ушаковым, как какая-то значимая фигура. Для него и вовсе эти собрания у Елизаветы Петровны, о которых Андрей Иванович знал всё, или почти всё, казались какой-то шалостью, детской игрой.
Глава Тайной канцелярии розыскных дел прекрасно знал, как делаются государственные перевороты. Это ведь не Меншиков посадил Екатерину Алексеевну, вдову Петра Великого, на Российский трон. Тридцать тысяч рублей гвардейцам раздавал именно Андрей Иванович Ушаков. Он же и координировал действия гвардии. Меньшиков только, словно фан-барон, ухмылялся и делал вид, что именно ему обязана троном кухарка, должная взойти, скорее, на плаху.
Некоторые приближенные к Петру Великому люди знали, что не просто так случился разрыв между русским императором и его женой, пусть тоже носившей титул императрицы. Петр Алексеевич не успел, но предполагал жестко наказать Екатерину за измену с Монсом. Так что было сделано невозможное, и трон заняла мало того, что баба, кухарка, так еще и в самом конце жизни Петра Великого гонимая им.
И не Лестоку говорить Ушакову об интригах.
— Вот что уразуметь потребно и вам, господин медикус, и иным. Наипервейшее, что никакой записки нет. И сын мой ничего не пересылал. Есть только то, что гвардейский капитан, во хмели ли али по здравому умыслу, но ошибся домом, пришёл туда, где вы играли в свои игры, — с наигранной насмешкой говорил Ушаков.
Да, он прекрасно понимал, что-то, что произошло, — это может быть опасно. И теперь из-за прихода этого француза, пусть косвенно, но и Ушаков, так получается, что втянут в историю.
Андрей Иванович Ушаков не был доволен тем, что делает его пасынок и вся та компания вольнодумцев, что окружают Елизавету Петровну. Но ничего против не делал, не разоблачал заговорщиков, даже не увещевал не делать глупостей.
— Но как? — изумился Лесток. — Спустить все? Ваш сын…
— А вот так! — жёстко сказал Андрей Иванович, являя медику свою другую личину. — И сына мне не поминай лихом, никак не поминай, господин лекарь!
Ушаков привстал из-за стола, наклонился над сидящим французом и грозно на него посмотрел. Казалось, что из глаз старика, только что выказывавшего себя добродушным и даже милым, вот-вот полетят молнии.
Этот взгляд… Тем, кому посчастливилось ничего не иметь общего с Тайной канцелярией розыскных дел, даже не верилось, что Андрей Иванович Ушаков, этакий добряк, иногда улыбчивый, с тоскливыми или добрыми глазами, может иметь и такую ипостась.
Иоганн Арман Лесток уже видел Ушакова и таким — например, тогда, когда был отослан Петром Великим в опалу в Нижний Новгород. И всё равно теперь опешил, показал свой страх. Андрей Иванович очень чётко, даже не зрением, а нутром видел и чувствовал человеческую натуру, которая во всей красе является именно тогда, когда человек боится и не может совладать со своим страхом.
Эта чуйка уже достаточно давно развилась у Андрея Ивановича Ушакова. Немудрено, ведь когда увидишь сотни людей в пыточных, когда услышишь все их мольбы… Порой просят даже о том, чтобы только лишь умереть, но не чувствовать всего того, что может сделать с человеком опытный кат. И тогда почувствуешь, начнешь различать даже незначительные оттенки человеческого страха.