е считали для себя зазорным спать на жестком тюфяке, брошенном на пол, одеяло и подушки возили, как правило, с собой.
Они прошли в крохотную гостиную, тут же появился безмолвный слуга с подносом, на котором стояли зажженные свечи и бутылка вина с бокалом. К вину Бирон не притронулся, а расположился удобно в кресле, вытянув ноги в охотничьих, с широкими ботфортами сапогах.
– Давай по порядку. Только не ври…
И Родион рассказал ему все, рассказал так подробно, словно сам валялся в крапиве после вечерней попойки, словно на нем самом лежал подстреленный слуга. Он поведал Бирону о спутниках Матвея, описал труп неизвестного мужчины в маске и пустой бочонок из-под вина, к стенке которого приклеился луидор. Потом события переместились в Петербург, Родион поведал о нападении Шамбера и о беседе с грошовым стукачом и доносчиком Сидоровым.
Бирон слушал не перебивая и, когда длинный рассказ был окончен, вдруг предложил Родиону выпить.
– Садись вот сюда. Что стоишь-то? – изрек он с барской небрежностью, словно только что заметил, что Родион стоит перед ним навытяжку. Он сам налил вина в роскошный, оправленный в серебро бокал.
Родион поблагодарил, сел, выпил. Какая мерзкая привычка у сильных мира сего «тыкать». Он не раз видел, как на «ты» обращались к старым генералам, демонстрируя этим свое особое доверие. Но почему-то барское поведение Бирона не оскорбляло. На Миниха он готов был броситься с кулаками, а здесь принял подачку из рук Бирона, как должное: колечко на палец надел, вином побаловался. Родион понял вдруг, что достоинство его сейчас незримо защищал Матвей. У Миниха он решал свои дела, у него был выбор – терпеть или не терпеть выходки фельдмаршала. Ради спасения друга он должен был пойти на все, и его уязвленная гордость выглядела такой мелочью, что об этом просто не стоило думать.
Бирон молчал, внимательно рассматривал поручика и неторопливо размышлял. В такие минуты – хитрых и неспешных разговоров с самим собой, – фаворит из-за большого, клювообразного носа и круглых глаз становился похожим на птицу. И не на какую-нибудь там важную пернатую, символ гордости или мудрости, а на скромную королеву птичника – курицу. Обычно люди не замечали этого сходства – не смели, да и не связывался в голове образ всемогущего красавца с глупейшей, привычной птицей. А тут вдруг увязался, и, боясь, что Бирон прочтет на лице собеседника насмешку, Родион поспешно прикрыл рот рукой и закашлялся.
А Бирон решал задачу: верить или не верить этому вежливому поручику и если не верить, то в какой степени? Шамбер рассказал про нападение на карету совсем другую историю, и в этой истории были такие подробности, что она определенно заслуживала доверия. Шамбер – француз, европеец, он человек одной с Бироном культуры, они одинаково видят мир. А русские все вруны, шельмы и подхалимы. Русский человек ради минутной выгоды что хочешь может выдумать и при этом иметь самое честное выражение лица. Ишь как потупился, проситель… И не боится выступить в защиту князя Козловского. Он ему, вишь, друг! А может быть, этот друг наплел ему с три короба, а тот и поверил. Сегодня друг, а завтра за руку к плахе подведет. Уж ему ли, Бирону, не знать этой житейской мудрости в варварской, продажной России.
– Вот ты просишь за князя Козловского, – сказал он наконец, – а почему за отца не просишь?
Глаза Родиона удивленно распахнулись, блеснули влажно, огонь свечи дрогнул в зрачках, но уже через миг этот всплеск погас, перед Бироном сидел тихий, преданный ему служащий из Конюшенной канцелярии.
– Просить за отца бесполезно, – сказал он глухо. – Его государство осудило.
– А Козловского, значит, не государство?
– В случае с князем не то важно, кто осудил. Здесь другое…
«А ведь не глуп, очень не глуп», – подумал Бирон и сказал насмешливо:
– Что ж замялся, продолжай! Что важно?
– Деньги найти.
– Так деньги уже давно осели в чьем-то кармане!
– Вот этот карман и надобно найти. Я думаю, что господин Шамбер эти деньги и прикарманил, а теперь валит с больной головы на здоровую. Я уверен, что Шамбер обвиняет князя Козловского в пропаже денег. При этом понимает, что, если князь за все это время не заявил на вора, значит, доказательств не имеет. Но интуиция иногда важнее любых доказательств.
– Шамбер вез деньги мне. – Откровенная фраза, может быть не нужная, вырвалась сама собой из-за крайнего раздражения, которую вызвал своей настырностью Люберов. – Шамбер служит Франции. Какой резон ему вредить своему государству и усложнять отношения со мной?
– Для того чтоб украсть, резонов нет, – рассудительно заметил Родион, словно объясняя тщеславному фавориту известную всем истину. – Здесь только совесть решает.
Бирон опять по-птичьи округлил глаза, глядя на свечу.
– Я ведь почему к вам пришел, – продолжал Родион с той степенью искренности, с которой говорят с детьми и священниками, – я почувствовал, что могу вам доверять, доверять полностью, потому что вы лошадей любите. Если человек лошадей любит, то…
– Что – то?.. Продолжай.
– А что тут продолжать, ваше сиятельство, если и так все ясно.
Замечание Родиона о лошадях не было чистым и бескорыстным порывом души, когда у человека признание вырывается само собой. Родион знал, на какую пружину надавить, и, прежде чем произнести фразу о лошадях, он ее в голове проиграл и соответствующую интонацию к ней примерил. Но и лукавством, откровенной лестью слова Родиона тоже нельзя было назвать, потому что в известном смысле это было правдой. О Бироне говорили с негодованием, что лошадь ему дороже человека, Родион же за внешней жестокостью смысла этой фразы видел правомерность этих слов… Лошадь никогда не бывает столь гадкой и подлой, какими бывают люди… Лошадь красива, преданна, умна… и хватит об этом говорить!
В этот момент Бирон и решил про себя – этому русскому верить можно. Байка про карету и ограбление, может быть, и ложь, такого, как Люберов, обмануть нетрудно, а Козловский, судя по всему, тертый калач. Но на свидание с Сидоровым Люберов сам ходил, в рассказе о стукаче – все правда, а потому Шамберу доверять нельзя.
– Ладно. Свободен.
Бирон щелкнул пальцами, тут же появился слуга и молча повел Родиона к выходу.
9
Не получив никаких указаний, Родион еще день проболтался в Петергофе, а потом вернулся в столицу. На душе было пакостно. Он слово за словом перебирал разговор с Бироном, ругал себя – здесь не так сказал, тут невнятно объяснил. Как бы не вышла боком его ненужная откровенность с фаворитом.
Спустя пять дней двор вернулся в Петербург. Родион все ждал, вот-вот должно произойти что-то значительное, но время стояло, как вода в гнилой луже. Очень хотелось поехать на Васильевский и увидеть княжну Клеопатру, удивительную силу обрела над ним сия девица. Рядом с ней самые сладостные мечты оживали, сидеть подле нее и слушать негромкий голос было блаженством. Но и в блаженстве есть горечь, иногда столь сильная, что всю натуру скручивало узлом. Горьким был вопрошающий взгляд Клеопатры: привез благую весть о брате? А что он скажет? Мол, с Бироном потолковал… И опять порыв, опять вера в глазах, а на порыв этот – никакого ответа. Родила гора мышь…
И вдруг вечером, уж десять дней прошло с памятного разговора с Бироном, во флигелек на Фонтанке явился офицер из Конюшенной канцелярии.
– Следуйте за мной.
– Ночь на дворе. Куда следовать-то?
– Вас желает видеть их сиятельство граф Бирон.
– Я велю оседлать лошадь.
– Этого не надо. Мы поедем катером.
Погода была премерзкая. Ветер дул с утра, и надул-таки дождь, а теперь он припустил в полную силу.
– Эй, сюда! – крикнул офицер в темноту и начал спускаться к воде по высокому, осклизлому берегу, изредка цепляясь рукой за мокрый бурьян. Конечно, он перепачкался в глине и теперь тихо ругался, пытаясь очистить сапоги об осоку. Неслышно подплыл катер.
– Я тебя где оставил, ск-котина? Говорил – стой у кустов? А ты куда уплыл? Надо было фонарь запалить! Разве найдешь в этой темноте?
Старший из команды тихо оправдывался. Ясно было, что офицер не прав, никаких кустов подле не росло, и фонарь хоть слабо, но горел, однако было также ясно, что при подобной погоде всегда надобен виноватый.
Плыли долго. Весла равномерно врезались в рябую от дождя воду, на берегу ни огонечка, только черные ели, за которыми угадывались контуры редких строений. Наконец остановились у причала из неструганых бревен. От причала в лес уходила едва приметная тропка, по которой офицер припустился проворным галопом. От раздражения офицера не осталось и следа. Он хоть и промок изрядно, но был бодр, собран, видно, близкое присутствие начальства мобилизовало все его силы.
В тумане мелькнул огонек. Из-за еловых ветвей не просматривался общий вид всего дома, видно было только, что он очень массивен, ощущение тяжести ему придавал вросший в землю фундамент. Офицер в три прыжка преодолел высокое крыльцо. «Сюда, за мной…» – приговаривал он, увлекая Родиона в неподатливую тьму. Свет из внезапно отворившейся двери ослепил Родиона.
– Люберов доставлен, ваше сиятельство, – доложил офицер, тут же отступая в сторону, подтолкнул Родиона вперед и исчез.
Бирон в камзоле с меховой опушкой и мягких домашних сапогах сидел за столом. Он глянул на Люберова без малейшего любопытства, только, сказал:
– Дождь идет. Гнусность, а не погода. Пошли. Возьми свечу.
И опять перед Родионом маячила спина, которую нельзя было потерять из виду. Вначале шли по первому этажу – комнатенки, залы, коридорчики, потом подошли к лестнице, которая словно ввинчивалась в землю, Родион устал считать ступени. Последняя кончилась прямо у дубовой, железом обитой двери.
– Входи… У Бирона было сколько угодно времени, чтобы предварить увиденное объяснением или хотя бы короткой репликой, но он был любителем эффектных сцен, а потому сразу, переступив порог, сел в приготовленное для него кресло и уставился на Люберова. Нет интересней спектаклей, чем те, которые устраивает сама жизнь.