Мичман, запинаясь (явно не был знатоком датского языка), худо-бедно перевёл мне сказанное. Да и я понял смысл слов Никласа Шторма. Интонация и мимика были красноречивее слов.
Я выпрямился, гордо поднял подбородок, стал, наверное, даже излишне пафосной фигурой и произнёс:
— Русские не сдаются! — вот главный и непреложный мой закон. Честь и гордость русского флага — беречь и почитать, и не спускать его никогда!
— Orden og disciplin, og streng overholdelse af reglerne er den sande styrke af enhver hær og flåde! [дат. Порядок и дисциплина, непреложное следование уставу — вот истинная сила любой армии и флота!] — выкрикнул капитан, неестественно сморщив и без того не самое приятное лицо.
«Санитаров бы тебе покрепче, да психиатра с большой клизмой!» — подумал я.
На палубе было построение. Матросы и офицеры стояли по стойке «смирно». Кроме флотских, тут находились и люди, разодетые в армейские мундиры. По крайней мере, мне так показалось, что это именно армейские. Все офицеры были в париках, представители русской армии — ещё и в шикарных шляпах с перьями.
— Унтер-лейтенант. Вы будете конвоированы в ставку его сиятельства генерал-лейтенанта князя Барятинского, после к генерал-фельдмаршалу Миниху — сообщил мне один из армейских офицеров. — Прошу следовать за мной!
— Я не могу уходить без своих друзей! — попытался я выторговать вызволение для сокамерников.
— Вы не можете… Их отвезут позже. Дело передано командующему генерал-фельдмаршалу. Сие подразумевает, что и иных участь в руках его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала Миниха. Ну и… Матушки нашей, императрицы, — сообщил мне армейский офицер, за что я был ему благодарен.
Я только раз оглянулся туда, где ещё сидели в клетке Лаптев, Сопотов и Спиридов. Я не забыл, что сказал им — и что они ответили мне. Мы спустились в лодку, матросы споро стали грести вёслами. Берег был недалеко.
— Эко вы ответили немчуре датской! — когда мы уже отплыли на изрядное расстояние, сказал один из офицеров.
Ещё только что казавшийся предельно серьёзным офицер сменил гримасу на доброжелательную, даже весёлую.
— Русские не сдаются! Сие и гордо, и по чести. Батюшка наш, почивший Пётр Алексеевич, поди, и уста ваши облобызал бы за речи такие, — продолжал радовать меня своим настроением офицер. — Нынче не так… Эх, были времена!
Уже стало понятно, что армейцам, которым меня передали, не так уж и принципиально, что именно произошло на фрегате «Митава». Вернее, важно. Вот только акценты расставлены не так, как у капитана корабля, в трюме которого меня держали.
Так что ещё побарахтаемся! Придумать бы, как повлиять на вызволение моих товарищей.
Глава 6
Глава 6
Будьте внимательны к своим мыслям, они — начало поступков. — Лао-Цзы
Окрестности города Данциг
28 мая 1734 года
— Ваше благородие… — дрожащими губами, едва увидев меня, обратился сержант Иван Кашин.
— Что? Похоронил уже? — усмехнулся я.
— Да Христос с вами! — Кашин перекрестился.
Мы встретились с ним на подходе к шатру командующего русскими войсками Бурхарда Кристофа Миниха, ну или, как генерал-фельдмаршала зовут на русский манер, Христофора Антоновича. Я уже знал, что мои люди не арестованы, напротив, со всем имуществом доставлены в распоряжение князя Барятинского, который стоял со войсками в двух днях от Данцига.
Там же и я был, но через день, как отправились мои бойцы сопровождать-таки мортиры и одну осадную пушку к осаждаемому городу. Был этапирован, ну или сопровожден к Данцигу. И вот мы здесь — и непонятно, что дальше.
— Докладывай, как дела обстоят! — потребовал я от Кашина.
— Двое животами маются, один слег, жар у него…
Всего семнадцать человек в моем отряде. Прошло три дня… Не считая приходящих в себя раненых, у нас уже трое больных. Причем Кашин говорит об этом с таким гонором, будто подвиг совершен. Это нужно похвалить сержанта, что не слег весь отряд? Я не стал перебивать его или одергивать.
Видел я, как обустроен лагерь князя Барятинского, уже заметил и организацию быта основной группировки русской армии. И… ужас. Вот как он есть — ужас! Наверное, была лишь одна причина, почему армия еще не вымерла вовсе — благодаря крепким организмам солдат и офицеров.
Гадят где попало, любой куст — отхожее место. Да чего там — трава чуть повыше тоже сойдет. Рой мух… мыши… осы и пчелы… А люди, в основном, грязные. При этом у многих офицеров был чуть ли не фетиш на чистую одежду. И вот они… чуть ли не с кружевными чепчиками, а ногти не стрижены и черные от грязи. Такими руками едят, что сложно в них вовсе определить руки, словно земля оживает и тянет кусок солонины в рот. Животами маются? Удивлен, что холеры с чумой в войсках нет! Впрочем… И эта зараза есть.
Четко выстраивалась очередная моя цель в этом мире. Я хочу добиться того, чтобы русская армия имела меньше санитарных потерь. Ранее я думал, что катастрофа с небоевыми потерями была только во время Русско-турецкой войны, что вот-вот разразится. Так как же не быть смертям, когда только по тому, что я помню (а там-то цифры через века дошли наверняка неполные), более тридцати тысяч померло во время одной лишь каомпании к Крыму? Боевые и то в десять раз меньшие.
— Что люди говорят? — спросил я у сержанта.
— Стрекочут, как те сороки. Мол, Норов норов показал, корабль русский не отдал, — словно частушку пропел Кашин.
Норов норов показал? Тавтология какая-то. Да и я мог и хотел что-нибудь другое показать всем тем, кто сдаваться хотел. А так… Норов — это нрав. И тогда все становится на свои места. Говорящая вышла фамилия, подходящая, я — Норов, и нравственный, и со нравом.
— Ты, сержант, сам слушай, что люди говорят, да солдаты пусть прислушиваются. Воно как — сколько дней прошло, а уже стихи обо мне сочиняют! — усмехнулся я.
Мы стояли уже сколько времени у палатки фельдмаршала. Я понимаю, что время тут течет медленно. Но не настолько же…
— Ух ты ж… Простите вашбродь, — присвистнул Кашин и сразу повинился.
— А и правда хороша! — не выдержал и я, и так же обратил внимание.
И, нет, она не была красавицей. Просто она была женщиной. Первой, увиденной мной женщиной в новой жизни. И что же тут сказать, когда и говорить ничего не хочется… Молодой организм…
— Господам понравилась Леска? — вдруг материализовался интересный типчик.
Маленький, толстенький, с кипой на голове. Захочешь увидеть сплошь заклешированного еврея? Так вот он! И даже пейсы болтаются. Не путать с бейцами [идиш. мужские тестикулы]. Впрочем, наверное, у этого колоритного товарища и бейцы, и пейсы. Рядом с такой дамочкой всё нужно наизготовку иметь.
— Рanowie pragną kobietę [польс. паны желают женщину?] — спокойно, буднично, будто булку предложил маркитант.
Хотя… Да предлагаемая женщина вся была будто сдобной опарой — сплошной булкой в центнер весом. И она так смотрела на меня, что мне хотелось сказать о своей несъедобности.
— Z tym pięknym mogę za darmo [польс. с этим красивым могу бесплатно] — пробасила дамочка.
Это, конечно, лестно, от любой женщины услышать. Но…
— Не нужно! — усмехнулся я.
Я себе хозяин, даже и молодой строптивый организм будет мне подчиняться. На поводу у страстей идти я не собирался.
— Ты, Исхак, найди меня, справить торг нужно! — сказал Кашин, не отрывая взгляда от женщины.
И откуда сержант уже знаком с маркитантами? Быстрый, сообразительный, нужный человек. Нам приварок к столу пригодится. Понял я уже, какой паек у солдата. Не важный, и это. мягко сказать. Если заниматься физическими упражнениями, то явный дефицит калорий будет.
— Унтер-лейтенант Норов, вас ожидают! — позвали меня от входа в шатер командующего…
Вдохнув-выдохнув, поймав любопытный взгляд на себе, проследив, как офицер посмотрел, на еврея и его «товар», я направился в шатер командующего. Краем зрения увидел, как вслед меня перекрестил Кашин. Да ну! Всё нормально будет. Все же люди, даже если они наделены властью.
Мужчина в шатре напротив меня смотрелся человеком, недовольным всем. Его рельефные скулы, чуть продолговатое лицо, немного впалые глаза — всё создавало впечатление, что я имею дело с человеком злым, злым и решительным. Бурхард Христоф Миних, в русской традиции Христофор Антонович, словно бы стремился прожечь меня своим въедливым взглядом, а я отбивал его зрительные атаки своим безразличием и почти что отсутствием чинопочитания.
— Ваших объяснений недостаточно, чтобы я повлиял на вашу судьбу в том ключе, в каком вы желали бы, — разговаривал со мной на родном, немецком языке, фельдмаршал Миних.
— Будет ли мне дозволено сказать в свою защиту? — спрашивал я.
— Как у вас это получается: вы у меня спрашиваете, а я слышу такой тон, будто вы от меня требуете? — сказал Миних и попробовал усилить свою атаку взглядом.
И вновь он потерпел фиаско. Для того, чтобы я чувствовал себя неудобно под пристальным взглядом Миниха или иного высокопоставленного русского вельможи, нужно осознавать ценность и важность этого чиновника или полководца. У меня пока не получается воспринимать фельдмаршала Миниха как великого человека, перед которым я, вроде бы как, должен пресмыкаться. Напротив сидел, в то время как я стоял, сильный человек. Это ощущалось предельно точно. Но и я не считал себя слабым.
А ещё меня раздражали все эти словеса. Так и хотелось называть всех товарищами либо гражданами, комрадами! И все кругом морщатся и даже вслух говорят, что моя речь какая-то не такая. А чего бы ей быть «такой»? Но я стараюсь.
— Ваше высокопревосходительство, кроме того, что я не мог допустить сдачи фрегата, что легло бы позором и на русский флот, и на русскую армию, я ещё и выполнял приказ. Мне было велено доставить мортиры и осадные орудия к Данцигу. Я это сделал.
— И потеряли одно орудие, которое обошлось в немалые деньги казне, — парировал Миних.
— Но четыре орудия доставил! — настаивал я на своём.