— Построение завершено. Всем постовым на посты! Иным спать! — так заканчивалось каждое наше вечернее построение.
Конечно же, всё обустройство было достаточно скромным, выглядело — не сказать, что эстетично. Но держалось крепко, и все конструкции были функциональными. Примерно такой лагерь я хотел бы видеть, куда бы нас ни забросили. Или даже лучше, но для этого было бы неплохо соорудить рукомойник, найти достаточно ветоши, мыла… а мыла побольше. Пусть оно и стоило недешево.
А ещё мы позаботились о безопасности. Не поленились, выпилили и срубили немалое количество рогатин, которые были способны остановить не только конницу, но и человека. Были у нас и замаскированные ямы. Так что даже если бы и не было организовано дежурство, то подходящие в ночи враги должны себя обозначить криками боли.
Вряд ли наслаждение получат даже любители петухов, если сядут своей французской задницей на заострённый кол, поджидавший такого гостя на дне ямы. Соседей, кстати, мы предупредили, чтобы к нам не шастали, потому что есть ловушки. Ну и днем караулы солдат всегда смотрели за теми, кто подходит к нашему уголку санитарно-гигиенического рая.
И я был даже горд, горделив, что пленник, которого мы вели в лагерь, крутил головой и был заинтересован нашими строениями. Будто бы и позабыл, что пленный и что его участь может стать незавидной, вплоть до того, что француза этого не станет. Странная для меня эмоция — гордыня. Нужно все же брать свой нрав в узду, свой норов.
Француз, судя по тому, как он рассматривал территорию, обращая внимание на скошенную траву, был немало удивлен. Но ничего, это не последнее впечатление лягушатника у меня в гостях.
— Welche andere Sprache als Französisch sprechen Sie? [нем. На каком языке, кроме французского, вы говорите?] — спрашивал я француза на немецком.
Не может быть, чтобы такой франт, а он был чуть ли не майором, не знал ещё хотя бы одного языка, кроме французского. Пора мне уже начинать учить знаки различия. Даже в своих не могу определить, где прапорщик, а где и ротмистр. Так можно и в лужу сесть, или нарваться на неприятности.
— Мне проще говорить на английском, — обрадовал меня француз, перейдя на знакомый мне язык.
Английский мне понятнее. Нужно бы, конечно, подучить и французский. И тогда мог бы хвалиться, что пять языков иностранных знаю. Ведь у меня относительно неплох испанский — в прошлой жизни три года на Кубе прожил, кое в чём товарищам помогал в Заливе Свиней. Ещё польский — так себе, на бытовом уровне, но с товарищами во время работы в Варшаве поднаторел. Так что я полиглот. А вот французский не знаю. Только кое-что могу понимать, и то, скорее, благодаря знанию других языков.
— Итак, кто вы? — задал я первый вопрос на английском.
— Вы не можете меня допрашивать. Вы унтер-лейтенант, я — майор. Требую к себе особого отношения и разговора с равным по званию, — запротестовал француз.
Я посмотрел на этого франта, который решил в лесу порезвиться и попутно, лишь чуть отвлекшись, убить меня и сержанта. А после, наверняка как ни в чем ни бывало он вновь отправился бы исследовать лес и зарисовывать каждый камень и поваленное дерево. Это как… пнуть котёнка, когда спешишь по делам.
Мерзко. Особенно должно быть обидно котёнку, взлетающему в небеса не по своей воле. Ведь он не был целью. Просто попался, как гриб на дорожке. Получается, что я — ядовитый мухомор? Прижучил-таки французика!
— Не хотите говорить с унтер-лейтенантом? Я просто убью вас. Никто не видел, как вас вели в мой шатёр. И находимся мы отдельно от остального войска. Так что… — я встал, вдохнул поглубже и вдруг заорал: — Я ненавижу… ненавижу французов! Вы убили моего лучшего друга, француз увёл у меня любимую женщину. Она была… беременной от меня, но он ее… Я ненавижу французов!
Да, словно актёр, жаждущий получить позолоченного мужика на подставке с именем Оскар, я теперь играл истерику. Я наседал на пленного, выпучивал глаза, всячески корчил рожи и думал: «Ну же, Кашин, сукин ты сын! Я долго буду тут кривляться?»
Ещё немного — и начну кричать, что французы изнасиловали мою любимую козу, такие вот изверги-извращенцы. И все равно, чуть запнувшись, я продолжал орать:
— Потому я убью вас, не задумываясь!
— Ваше благородие! — наконец-то в шатёр ворвался сержант. — Не нужно сие, не убивайте!
Конечно, француз до конца так и не понял, что происходит. Но он испугался, уже трясся и видел именно в сержанте своего спасителя. Стал бы я разводить спектакль, если б не рассчитывал на эффект?
Так что француз вёлся, а я куражился.
— Этот сержант, — я указал на Кашина, — спас мне жизнь, и я должен ему. Он просит пощадить вас. Но если вы не станете говорить, то я… я клянусь, что убью вас!
— Да что вы хотите услышать? — испуганно спрашивал француз. — Я не намерен терпеть такое из-за чуждых мне поляков. Я и вовсе тут не желаю быть.
И вот теперь начался предметный разговор. А я следил за тем, чтобы мой уже почти спокойный вид француз не расценил, как-то, что можно и не рассказывать, что угроза миновала. Потому спрашивал быстро, не давал время на обдумывание вопросов. Порой спрашивал одно и то же, но иными словами, чтобы удостовериться, что мне не врут. Очень занятные вещи озвучивал майор.
Один вопрос звучал за другим. Какой численности корпус французы привезли в Данциг? Не корпус? А сколько вас? Какие настроения во французских войсках? Какие планы у командования? И зачем он, Эмманюэль-Фелисите де Дюрфор де Дюрас, занимался прорисовкой карт, что тут ему делать, в Польше? Имечко-то какое у француза, и не выговоришь!
Все эти вопросы, как и многие другие, были заданы, и, что главнее всего, на них получены ответы. Эммануэль не стал жаться и играть в героя. Причем я видел, что и предателем себя он нисколько не считает.
Французов было немного — до трёх тысяч. Он же, майор, хоть и молод для такого звания, зарисовывал подходы к русскому лагерю, так как у осаждённых появилась идея масштабной вылазки. Но с учетом прежнего поражения от русского полковника Лесли. Вот и решили проводить системную разведку, картографирование местности.
В Данциге уже все понимали, что это только вопрос времени, когда мы, русские, войдём в город. Вот и хотели оттянуть время. Намеревались сделать вылазку, чтобы уничтожить все осадные орудия — в этом Станислав Лещинский видел возможность не только чуть дольше продержаться, но и уговорить Францию более деятельно участвовать в конфликте. Полякам нужен пример успеха своих действий. А пока у них только одна безнадега.
— Флот собирается уходить. Уже знают, что русские корабли рядом. В Вислу вот-вот зайдёт королевский фрегат «Бриллиант», он должен забрать казну Лещинского во Францию… — продолжал рассказывать француз, а я уже не только успокоился, даже почти потерял интерес к его рассказу.
— Что? Вы сказали — казна? — встрепенулся я.
Вот это уже было интересно.
— Так и есть… Но я хотел бы с вами об ином поговорить… Я сын не последнего человека во Франции. Я готов… Сколько вы хотите за мою свободу и чтобы я остался цел? Вы же, русские, только из лесов вышли, я верю, что убьете даже и меня, — сказал де Дюрас.
— Из лесов? А еще у нас вместо лошадей ездовые медведи. Что ж… А сколько я хочу? Много. У вас с собой столько нет. Ну а верить, что пришлёте выкуп позже — уж простите, но не верю французам, — отвечал я, при этом пребывая в задумчивости.
Казна! Уже сама по себе информация должна стоить немало. Взять бы ее… но я точно лишь со своим отрядом ничего сделать не смогу. А вот Лесли… Или всё же напрямую — фельдмаршал Миних?
Я ещё раз внимательно посмотрел на француза. Он уже не держался столь надменно, как в лесу или даже вначале нашей беседы. Моя фальшивая истерика возымела действие. Де Дюрфор де Дюрас посчитал, что я — полный псих, который готов его, такого благородного («отважно» стреляющего из-за кустов), долго пытать и убить. Правильно подумал, именно такие мысли во французскую голову я и хотел вложить.
Треуголка француза, окантованная по краям мехом, сбилась теперь набок, на мундире — пятна крови и грязи, глаза бегают, губы чуть подрагивают. Не майор, а мальчишка, попавший не на бал, а в клетку со зверями. И хотя я знал, что, быть может, в иных условиях он первым пустил бы мне пулю в затылок, всё же… я не зверь.
— Слушайте, Эмманюэль, — сказал я, намеренно отбрасывая все звания, множественность имен, формальности. — Вы хотите жить? И у меня нет цели убивать подряд всех французов. Но я хочу понять: почему вы вообще здесь? Почему нападаете на русские корабли? Не пошли бы вы… Лягушек для обеда ловить!
— Мсье, я попросил бы вас быть ко мне уважительнее. В вашем тоне сочится презрение. Но я отвечу очевидное. Это политика… — пожал плечами он. — Людовик хочет усилить влияние, поддержать Станислава, удержать Данциг. А потом, возможно, захочет и Кёнигсберг… или даже Петербург. Короны слишком часто меняют головы, кто знает, какой правитель или правительница в России будет следующим. И сколь к этому приложит руку Франция.
— А это верно подмечено, — кивнул я. — И головы меняются, и вместе с ними и направления политики. Но это касается ведь и Франции, особенно если прижмёт холодом, болотами и русскими штыками.
У меня сразу возникли ассоциации с Наполеоновским нашествием. Наверное, это уже на генетическом уровне — относиться к французам, как к тем, кто когда-то спалил Москву. И плевать на мнение, что это вообще-то могли сделать русские патриоты. Не пришел бы облезлый корсиканец к нам, никто и не палил бы Первопрестольную.
— А казна, как вы это сказали? Где именно будет находиться корабль, куда ее будут грузить? — спросил я, как бы между прочим.
Но, к моему удивлению, француз и на это спокойно ответил, не стал препираться. Нужно будет чуть позже всё-таки спросить, чего это он всё мне выкладывает. Ведь я уже видел, что первый страх у майора прошел, уже и руки не трясутся.
— Я не знаю точного места. Только о том осведомлён, что его ждали к вечеру. Скорее всего, погрузят в доке к северу от старого маяка. Там, где вода в реке глубже. Все опасаются скорого прихода русского флота, будут спешить, — сообщил француз.