Графиня опустила голову и молчала, но под градом вопросов кончила тем, что выдала тайну Марии Луизы.
Она была женщиной, она любила императора. Она уже не питала иллюзий относительно возможности для нее стать снова его другом, его спутницей, дорогой возлюбленной, которой она была прежде; она читала в глубине взглядов своего царственного любовника неизбежность разрыва, отказ, безразличие. Он не любил ее более; прерванный роман не возобновится более. Сообщая Наполеону о мрачных замыслах против его свободы в Вене, она думала о совместном бегстве с острова Эльба. Будучи предупрежден, Наполеон поспешит обеспечить свою безопасность. Неаполитанский король даст ему такой приют, где Наполеон будет в неприкосновенности. Монархи не осмелятся двинуть свои силы вдогонку за жертвой, ускользнувшей от них. А потом если дело и дойдет до сражения, то разве союзные силы устоят против Наполеона и Мюрата, сражающихся бок о бок, но не за славу, не за новые завоевания, не за корону, а за саму жизнь? Они еще подумают, прежде чем решатся на такую авантюру, и когда улягутся политические страсти и утихомирятся мстительные инстинкты эмигрантов и маркизов Карабасов, ныне всемогущих в Тюильрийском дворце, когда согласятся с необходимостью уважать условия мира, заключенного в Фонтенбло, Наполеон сможет вернуться на этот остров, где и закончит жизнь, озаренную в прошлом былой славой и согретую мирным счастьем любви с ней, Валевской.
Теперь приходилось расставаться с этими мечтами. Наполеон по-прежнему любил Марию Луизу, рассчитывал на ее помощь. Надо было открыть ему глаза, во-первых, для того, чтобы дать ему истинное представление о грозящей ему опасности, которая казалась ему ничтожной благодаря заступничеству императрицы, и, во-вторых, – чтобы отомстить за свою боль оскорбленной любовницы; отталкивая ее, Наполеон наносил ей глубокую рану в сердце, так вот и она тоже ответит ему раной за рану!
С каким бешенством, с какой яростью Наполеон узнал о возобновлении любовного приключения императрицы. Возможность его он подозревал иногда, но никогда не считался с ним как с реальным, правдоподобным фактом! Зато теперь ряд крупных и мелких подробностей, отдельные детали, черточки, штрихи – все связывалось между собой, представляя стройную картину действительности, и маленькие, почти незаметные прежде факты теперь разрастались до трагической величины.
Поспешность, с которой Мария Луиза бежала из Парижа, воспользовавшись для этого письмом, уже устаревшим к тому времени, продиктованным при таких обстоятельствах, которых в данный момент уже не было, и содержавшим совет ей скрыться за Луару; затем ее вечный отказ присоединиться к нему как в Фонтенбло, как во время путешествия в ссылку, так и на острове Эльба; ее молчание, нежелание ответить на его полные страсти и нежности письма – словом все, все подтверждало, что графиня говорила правду, что Мария Луиза не любила его более, обманывала и не хотела более видеть.
И все-таки Наполеон еще сомневался. Он не мог заставить себя примириться с очевидностью, поверить в такую ужасную действительность.
Он вышел из себя, грубо набросился на графиню с упреками, почти с угрозами, корил ее тем, что все это она сочинила из подлого расчета, что она хотела очернить в его глазах чистый образ императрицы, чтобы снова завладеть его душой. В конце концов он довел до последних пределов эту женщину, которая крайне страдала от этой почти трагической сцены.
Он не хотел верить? Ну, что же, она заставит дать показание свидетеля! И какого свидетеля! Сама правдивость и невинность в кудряшках – его сын, малютка Александр-Наполеон!
Ребенок играл на лужайке перед домом. Мать позвала его, и, прежде чем Наполеон мог догадаться или успел спросить, зачем поднадобился ей сын, графиня, ласково запустив пальцы в кудряшки мальчика, нежно сказала:
– Скажи мне, дорогая крошка, когда я приехала за тобой в ту страну, где еще растут такие большие деревья и высятся такие громадные горы…
– Это Тироль, – сказал ребенок, – эту страну зовут Тиролем, а мы жили в гостинице «Королевский орел».
Наполеон вздрогнул. Он по очереди глядел то на ребенка, то на мать и не без некоторого беспокойства спрашивал себя, чего графиня хотела добиться этим вопросом. по никак не мог отгадать.
Мальчик продолжал, гордый от возможности выказать свои познания:
– В гостинице «Королевский орел» не было орлов, но там было очень хорошо, гораздо лучше, чем здесь.
– Этот человечек разговаривает довольно-таки откровенно! – заметил Наполеон.
– Он всегда говорит правду, ваше величество! – поспешила заметить графиня. – Слушай-ка, Александр, скажи нам, что ты видел в этой гостинице, в Тироле… в гостинице, где не было орлов? Ты помнишь господина?
– Того господина, который явился вместе с нами? У него большая борода и толстая палка?
– Да нет, Александр, ты описываешь нашего доброго друга ла Виолетта. Вот преданный и верный защитник, ваше величество! – сказала графиня, как бы поясняя присутствие ла Виолетта императору.
– Я знаю ла Виолетта, это надежный человек! Но какого черта ему понадобилось в Тироле? – воскликнул удивленный император.
– Он сопровождал меня, ваше величество, и был моей защитой и охраной. Только благодаря ему я и могла вновь найти ребенка.
– У вас украли его, что ли?
– Да, ваше величество, некий негодяй, маркиз де Мобрейль, украл моего сына и увез его в горы Тироля.
– Господи, целый роман! Ну, а с какой целью было предпринято это похищение ребенка?
– Не знаю. Но я хотела бы, чтобы вы от ребенка услыхали имя или по крайней мере хоть описание того, по наущению которого было совершено это похищение.
– А какой в этом толк? Я не располагаю правом судить и карать в Тироле и не могу наказать преступника.
– Самое главное – это чтобы вы узнали, кто это такой. Да, ну же, сынок, – настаивала графиня Валевская, наклоняясь к ребенку, – постарайся вспомнить. Каков же был собой тот мужчина, который проводил тебя в комнату, где передал охране двух слуг, страшно пугавших тебя… ну, знаешь – тот мужчина, который был с дамой.
– Ах, да, да! Это мужчина с повязкой на глазу.
Наполеона передернуло от бешенства.
– Нейпперг! – пробормотал он. – Нейпперг был там. И дама с ним… Ну, а та дама, какова она была собою? Говори, мальчик, поскорее говори! – прибавил он полузадушенным голосом, наклоняясь к ребенку.
Мальчик испугался и не захотел отвечать. Тогда мать поцеловала его и сказала:
– Ну, а как говорил ла Виолетт с этой дамой, когда мы уезжали из гостиницы? Ты помнишь, эта дама стояла в подъезде, а ла Виолетт снял шляпу и сказал.
– Да, да, он сказал: «Ваше величество».
Наполеон глухо, страдальчески крикнул и судорожно запустил руку за жилет, словно желая вырвать сердце.
Ребенок, восхищенный своим успехом, так как мать казалась довольной его ответами, продолжал лепетать:
– Да, ла Виолетт два раза повторил: «Ваше величество», потом повертел тростью в воздухе. А! Он и еще кое-что сказал, когда мы уже были в карете. Он посмотрел на господина с черной повязкой и сказал…
– Что он сказал? – спросил Наполеон совершенно машинально, словно пробуждаясь от глубокого сна.
– Он сказал: «Да здравствует император!» – ответил ребенок.
Он ждал, что его расцелуют и приласкают за то, что он так хорошо отвечал. Но Наполеон сказал резким тоном:
– Прикажите, чтобы ребенка увели прочь отсюда!
Графиня взяла сына за руку и увела на улицу.
Когда она вернулась, Наполеон уже овладел собой и лицо его приняло обычное выражение. В те несколько минут, которые прошли во время отсутствия графини, он подумал и сориентировался.
Итак, значит, это было вполне очевидно, более невозможно сомневаться: Нейпперг и Мария Луиза живут как муж с женой, почти официально. Он, Наполеон, был достаточно легковерен, достаточно наивен, чтобы предполагать, будто жена не является к нему разделить его одиночество, только уступая давлению родственников, подчиняясь желаниям государей. Каким болваном был он, когда думал, что политика мешала этой женщине разделить его участь! Единственное, что она хотела разделить, – это ложе с Нейппергом. О, подлое создание! Он проклинал, он мысленно осыпал ее ругательствами. Если бы она была так близко от него, что он мог бы дотянуться до нее, он задушил бы ее.
Но нет! Если бы каким-нибудь чудом она очутилась возле него, то он раскрыл бы навстречу ей свои объятия, он с радостью прижал бы к своей груди ее очаровательную головку кающейся грешницы. Он все еще любил ее, все еще жаждал ее, более, чем когда-либо прежде!
Он сознавал, какое громадное оскорбление нанесла ему жена, жестоко терзался от этого оскорбления, но в то же время чувствовал, что способен забыть его. Простить он не будет в силах, нет, но станет поступать так, как будто ее вины вообще не существовало. Он любил Марию Луизу, и этого было достаточно, чтобы смыть всякую грязь, какой бы она ни забрызгала его. Он все еще хотел близости своей дорогой Луизы и, несмотря на ее измену, несмотря на все то, что сообщила ему графиня, несмотря на обнаружение интимных подробностей ее жизни в Тироле, несмотря на Нейпперга, все-таки не мог примириться с мыслью об окончательной разлуке с нею, не мог признать возможность, чтобы та, которая еще недавно принадлежала ему. отдалась окончательно и бесповоротно другому. Нет, Мария Луиза не могла умереть для него! Она жила, она дышала иным воздухом, но это было только временным отсутствием. Она разобьет оковы насильственной разлуки, которой связали его враждебные государи. От него зависело теперь изменить все, вновь вернуть себе любимую женщину вместе со всем прочим, утерянным им.
Затем, следуя логике своего острого мышления, он перешел от любимой женщины на трон, от любви – к славе.
Бедный великий человек чувствовал себя очень униженным, очень исстрадавшимся, очень маленьким, когда мысленно представлял себе любимую жену в объятиях другого; но утешался тем, что он еще воспрянет и будет сильным, гордым, более великим, чем когда-либо прежде; он снова смелым натиском овладеет утраченным могуществом, и еще ярче разгорится померкшая звезда его славы.