дному из преданнейших ваших офицеров наблюдать за моим домом, но никогда при жизни императора я не нарушу данной ему присяги». Воронцов был посажен под домашний арест.
Дашкова пишет: «Мы должны были, наскоро пообедав, отправиться в Петергоф во главе войск. Императрица должна была надеть мундир одного из гвардейских полков; я сделала то же самое; её величество взяла мундир у капитана Талызина, а я у поручика Пушкина, так как они были приблизительно одного с нами роста».
Армия двинулась в Петергоф в десять вечера. Белые ночи на исходе, но было ещё светло. Во главе двенадцатитысячного войска скачут две красавицы в мужских мундирах. Шляпа Екатерины украшена лавровым венком, распущенные волосы по плечам. Дашкова в молодости была очень хорошенькая. О светлый миг! Упоение победой и счастьем, что может быть чудеснее! (Голливуд, да и только.) В рескрипте Сенату Екатерина оставила следующее заявление: «Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадёжить престол, оставляя вам, яко верховному правительству, с полной доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего».
А в Ораниенбауме события происходили следующим образом. Накануне предстоящего праздника — именин государя — свита находилась в полном составе: канцлер Воронцов с братом Романом (отцом Дашковой), вице-канцлер Голицын, фельдмаршал Миних, уже упомянутые полковники Семёновского и Преображенского полков, трое Нарышкиных, гофмаршал Измайлов, Девьер, Гудович и так далее, все важнейшие особы государства. При них дамы — жёны и дочери, в числе которых супруга Кирилла Григорьевича Разумовского.
28 июня, как обычно, в десять часов утра, император устроил смотр войск — парад голштинцев. Празднество назначалось на завтра, а сегодня в Петергофской церкви должна была состояться торжественная служба. Позавтракали неторопливо, а потом шестью экипажами двинулись в Петергоф. До прибытия государя и свиты туда был загодя послан гофмаршал Измайлов с приказом понаблюдать за Екатериной, мало ли что может выкинуть их величество. Пётр не был уверен в жене, а может быть, уже предчувствия его мучили. Измайлов прибыл в Петергоф, но не увидел императрицу, она не выходила из Монплезира. Камеристка сообщила, что государыня поздно легла спать, а больше она ничего не знает. Время шло, Екатерина не появлялась, и Измайлов рискнул без приглашения проникнуть в её покои. Дом был пуст.
Перепуганный гофмаршал скачет навстречу Петру и через Гудовича сообщает, что его супруги нет на месте: похоже на то, что она уехала. Пётр не поверил. Он сам пошёл в Монплезир — никого, только на видном месте лежит приготовленное к торжеству бальное платье. Пётр обежал все комнаты, обшарил шкафы, даже заглянул под кровать. «Не говорил ли я вам, что она на всё способна», — крикнул он, чуть не плача, и бросился на поиски в парк. Там он и повстречал посыльного от своего камердинера Брессона, который был в Петербурге. Брессон нашёл верного человека, обрядил его в крестьянское платье и с запиской отправил в Петергоф. В записке сообщалось о перевороте, власть перешла в руки Екатерины.
Вот здесь Пётр совершенно пал духом. Тогда-то он и направил канцлера Трубецкого и Шувалова в Петербург. В три часа прискакал из столицы верный голштинец и рассказал подробности происшедшего в городе. Волков тут же сел писать от имени государя указы. В одном из указов он сообщал народу, что наследник не его сын, а потому он был строг с императрицей. На голову Петра сыпались советы, один другого фантастичнее. Пётр решил защищаться до последнего солдата, для чего приказал призвать из Ораниенбаума своё голштинское войско — 1300 человек, но старый опытный воин Миних нашёл эту идею бессмысленной. Кронштадт рядом, надо искать помощи у флота.
В Кронштадт поплыл Девьер. На острове ещё ничего не знали о перевороте. Девьер нашёл нужным не будоражить солдат, он сделал вид, что ничего не произошло, и отправил в Петергоф донесение, что в Кронштадте ждут императора. Донесение было получено в десять часов вечера, как раз в тот момент, когда Екатерина вышла с войском из Петербурга.
От пережитых волнений Пётр еле держался на ногах, несколько раз терял сознание, пил, конечно, чтобы поддержать силы. Пётр решил плыть в Кронштадт. Вся свита вместе с ним погрузилась на фрегат и галеру. В Кронштадт они приплыли глубокой ночью. Их никто не встречал в гавани, более того, с берега раздался приказ немедленно удалиться. «Как удалиться? Это я, ваш император!» С берега ответили, что у них нет больше императора, а есть императрица, и если суда не уйдут, по ним будет открыт огонь.
Пётр опоздал. Пока он судил и рядил со своими приближёнными, в Кронштадт прибыл с новыми полномочиями адмирал Талызин. Он тут же посадил Девьера под арест, после чего собрал гарнизон на плацу, и солдаты тут же принесли присягу Екатерине.
На фрегате и галере был полный разброд, мужчины ругались, женщины плакали. Миних дал новый совет императору: плыть в Ревель, там пересесть на военный корабль и уплыть в Пруссию к своей армии. «Вы примете начальство над войском, — твердил Миних, — поведёте его в Россию, и я ручаюсь вашему величеству, что в шесть недель Петербург и Россия будут у ваших ног». Но свита, а с ними и Пётр нашли этот план слишком смелым, а потому невыполнимым. Рюльер пишет: «…придворные и молодые дамы вошли вместе с Минихом, чтобы изустно слышать, какое ещё оставалось средство к спасению; они говорили, что у гребцов не хватит сил, чтобы везти в Ревель. „Так что же, — возразил Миних, — мы все будем им помогать“. Весь двор содрогнулся от такого предложения». Свита не хотела садиться за вёсла. Большинство советовали плыть обратно в Ораниенбаум, что Пётр и сделал. А что дальше? Переговоры с императрицей, другого пути нет.
Слуги со слезами встретили своего императора. Он узнал, что армия Екатерины уже близко, и вдруг приказал седлать лошадь — можно переодеться и ускакать в Польшу. Но и это наивное желание не было исполнено. Слуги кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!», а Воронцова, плача, сердилась: «Зачем пугаете своего государя».
Между тем армия Екатерины задержалась на несколько часов под Петербургом в Красном кабаке, очень популярном у гвардейцев месте. Надо было дать армии хоть небольшую передышку. Да и обе Екатерины, Большая и Маленькая, очень нуждались в отдыхе. Дашкова пишет: «В этом скверном домике, представляющем из себя плохонький кабак, была всего одна кровать. Её величество решила, что мы отдохнём с ней вдвоём не раздеваясь. Постель не отличалась чистотой, так что взяв большой плащ у капитана Кара, мы разослали его на кровати и легли».
В пять утра уже все были на ногах. В Сергиевой пустыни императрицу встретил вице-канцлер князь А.М. Голицын с письмом от супруга. Пётр писал, что раскаивается, признаёт свою вину перед женой и предлагает разделить власть с ним. Понимая, что это чистая формальность, Голицын тут же принял присягу Екатерине. Потом в армию приехал гофмаршал Измайлов и привёз второе письмо от свергнутого мужа. В письме Пётр отказывался от прав на трон, просил только отпустить его вместе с Елизаветой Воронцовой и Гудовичем в Голштинию и назначить небольшой пансион для приличного существования.
Екатерина понимала, что о Голштинии не может быть и речи. Пётр за границей — это вечная угроза войны, вечный шантаж. Даже если сам Пётр не решится воевать, найдутся сильные люди, которые сделают его своим знаменем в кровопролитных битвах за «законного государя». Измайлов понял замешательство императрицы и сказал: «После отречения вполне свободного я вам привезу его и таким образом спасу отечество от междоусобной войны». Екатерина согласилась.
Пётр подписал отречение. Оно начиналось так: «В краткое время правительства моего самодержавного Российского государства самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное, чтоб мне не токмо самодержавно, но и каким бы то ни было образом правительство владеть Российским государством…» То есть он соглашался, что никто его власти не лишал, а он сам понял невозможность быть царём и потому добровольно отдал власть. Далее: «…непринуждённо через сие объявляю не только всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся…» Его век был недолог.
29 июня, в пять часов утра, гусарский отряд под командой Алексея Орлова занял Петергоф. Вскоре подошли другие полки. В одиннадцать утра прискакали верхами обе Екатерины — императрица и Дашкова. А уже через час Григорий Орлов и Измайлов привезли в Петергоф отрёкшегося императора. При нём были Гудович и Елизавета Воронцова. Их отвели в дворцовый флигель, там с ними имел разговор Н.И. Панин. Встреча оставила тяжёлое впечатление у Никиты Ивановича: «Я считаю несчастием всей моей жизни, что принуждён был видеть его тогда; я нашёл его утопающим в слезах». Пётр ловил руку Панина, чтобы её поцеловать, умолял не разлучать его с Воронцовой. Сама фаворитка, стоя на коленях, молила о том же.
Их разлучили. Воронцову отправили под арест в дом к отцу, а свергнутого императора увезли в Ропшу, небольшой дворец в двадцати семи километрах от Петергофа. Всё было кончено.
Конечно, переворот носил военный характер. Солдаты чувствовали себя хозяевами положения. Большую роль в изъявлении поголовной верности императрице сыграл преждевременный слух о смерти Петра III. Современники утверждали, что слух этот распространялся намеренно.
Все тут же поверили, что Пётр упал с лошади и разбился насмерть. В этом случае присяга Екатерине была вполне законной. У солдат кипели страсти. Свобода! Ожила утихшая было ненависть к иностранцам. Дом принца Георга был разграблен, сам он чудом избежал смерти. Все иностранцы опасались выходить на улицу. Екатерина решила усмирить общее возбуждение огромным празднеством.
Державин рассказывал: «День (30 июня) был самый красивый, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошёл пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мёд, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили всё вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой день Измайловский полк с пьянства обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к Летнему дворцу, требовал, чтобы императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова». Представьте, ночь, все спят, а рядом всё запружено пьяной кричащей солдатнёй! Императрица должна была выйти к народу, потому что народу кто-то сообщил, что императрицу похитил король прусский Фридрих!