– Ладно! – вдруг воскликнул Помпей. – Я – посланник любви, Преция. Я здесь по просьбе другого человека.
– Как интересно!
– У тебя есть поклонник.
– У меня много поклонников.
– Но не такие, как этот.
– А чем он отличается от остальных? Если не считать того, что ему удалось сделать тебя своим послом!
Помпей покраснел:
– Я вынужден был согласиться, и мне это ненавистно! Но он мне нужен, а я ему – нет. Поэтому я здесь.
– Ты уже говорил это.
– Не язви, женщина! Мне и так паршиво. Это Цетег.
– Цетег? Ну и ну! – промурлыкала Преция.
– Он очень богатый, в меру испорченный и жутко противный, – сказал Помпей. – Он мог бы и сам выполнить эту грязную работу, но ему хочется, чтобы я сделал это за него.
– Такова его цена, – понимающе заметила Преция. – Заставить тебя играть роль сводника.
– Да.
– Наверное, он тебе очень нужен.
– Просто дай мне ответ! Да или нет?
– У нас с тобой все кончено?
– Да.
– Тогда мой ответ Цетегу – да.
Помпей поднялся:
– Я думал, ты скажешь «нет».
– При других обстоятельствах мне бы действительно захотелось сказать «нет», но правда в том, что мне скучно, Магн. Цетег – сила в сенате, а мне нравится иметь дело с влиятельными людьми. Кроме того, я вижу в этом новые возможности. Я устрою так, что все, кто ищет расположения Цетега, должны будут сначала умилостивить меня. Отлично!
– Гррр! – прорычал Помпей и ушел.
Он не мог ручаться за себя, если увидит Цетега, поэтому направился прямо к Луцию Марцию Филиппу.
– Преция дала согласие, – только и сказал Помпей.
– Отлично, Магн! Но почему такой несчастный вид?
– Он заставил меня быть сводником.
– О, я уверен, что ничего личного в этом не было!
– А я не уверен!
Весной того года Нола сдалась. Почти двенадцать лет город самнитов в Кампании оставался злейшим врагом Рима и Суллы, выдерживая одну осаду за другой, бо`льшую часть которых возглавлял теперешний младший консул Аппий Клавдий Пульхр. Поэтому имелась своя логика в том, что Сулла приказал Аппию Клавдию ехать на юг, чтобы принять сдачу Нолы. Была она и в том, что Аппий Клавдий с большим удовольствием передал магистратам города подробности необычно жестких условий Суллы. Как Капуя, Фезулы и Волатерры, Нола больше не имела своих владений. Все они отходили к Риму и становились общественными землями. Жителям Нолы запрещалось предоставлять римское гражданство. Племяннику диктатора Публию Сулле поручили возглавить римскую власть в этом городе – весьма опрометчивое решение. В прошлом году Публий Сулла разбирался в запутанных делах города Помпеи, где его грубое равнодушие только ухудшило и без того тяжелую ситуацию.
Но для Суллы подчинение Нолы было знаком. Теперь он мог уйти. Удача до самого конца не покинула его. Место, где он завоевал венец из трав, больше не существовало. Так что в мае и июне его имущество перевозили в Мизены, а команда строителей завершала работы над сооружениями, составлявшими украшение мизенской виллы: небольшим театром, красивым парком с лесистыми долинами, водопадами, со множеством фонтанов и с глубоким прудом, а также несколькими дополнительными помещениями, очевидно предназначенными для вечеринок. Не говоря уже о шести гостевых апартаментах, убранных с такой роскошью, что все в Мизенах недоумевали: неужто Сулла собирается развлекать царя парфян?
Затем наступил квинтилий и последние из серии шутовских выборов Суллы. К досаде Катула, он стал младшим консулом. Старшим был назначен Марк Эмилий Лепид, чего никто не ожидал в свете его независимого поведения в сенате с тех пор, как Сулла стал диктатором.
В начале месяца Валерия Мессала и близнецы уехали за город, в Кампанию. На вилле все было готово. В Риме никто не ожидал сюрпризов. Сулла уйдет – как он пришел и правил – в атмосфере глубокой торжественности. Рим готовился проститься со своим первым за сто двадцать лет диктатором и первым, который оставался у власти более шести месяцев.
Аполлоновы игры, впервые устроенные дальним предком Суллы, начались и закончились. И выборы тоже миновали. На следующий день огромная толпа собралась на Римском форуме, чтобы стать свидетелем того, как диктатор Сулла сложит с себя полномочия, принятые им же самим. Он собирался сделать это публично, а не в курии Гостилия – на ростре, через час после рассвета.
Сулла провел церемонию с достоинством и впечатляющей торжественностью. Сначала он отпустил своих ликторов, вручив им дорогие подарки. Потом обратился к толпе с ростры, а затем прошел с выборщиками на Марсово поле, где присутствовал при отмене закона Флакка, принцепса сената, в соответствии с которым был назначен диктатором. Из центуриатного собрания Сулла ушел как частное лицо, без власти и официального auctoritas.
– Я хотел бы, чтобы кто-нибудь из вас проводил меня, когда я буду уезжать из Рима, – обратился бывший диктатор к Ватии, Аппию Клавдию, Катулу, Лепиду, Цетегу, Филиппу. – Будьте у Капенских ворот завтра через час после рассвета. Только там, помните! Посмотрите, как я буду прощаться с Римом.
Конечно, они в точности выполнили просьбу. Сулла теперь мог стать privatus, лишенным должности, но он пробыл диктатором слишком долго, чтобы кто-то поверил в то, что он и правда лишился власти. Сулла будет опасен до последних дней своей жизни.
Поэтому все, кого пригласили, послушно явились к Капенским воротам. Но троих самых любимых протеже Суллы – Лукулла, Мамерка и Помпея – не было в Риме. Лукулл был занят приготовлениями к играм в сентябре, Мамерк находился в Кумах, а Помпей вернулся в Пицен ждать рождения своего первого ребенка. Когда Помпей потом узнал о событиях, развернувшихся у Капенских ворот, он обрадовался тому, что его там не было. А Лукулл и Мамерк, наоборот, пожалели.
Рыночная площадь за воротами была битком набита людьми, занятыми своими обычными делами: там продавали, покупали, торговали вразнос, прогуливались, флиртовали, ели. Конечно, на группу людей, одетых в одинаковые, окаймленные пурпуром тоги, смотрели с любопытством. Обычный град громких унизительных оскорблений сыпался со всех сторон на головы этих представителей высшего класса. Но курульные сенаторы все это слышали уже много раз и не обращали внимания на выкрики из толпы. Стоя возле ворот, они ждали, переговариваясь.
Вскоре послышалась музыка – трубы, маленькие барабаны, мелодичные флейты исполняли веселые вакхические мелодии. Толпа заволновалась, расступилась в изумлении, пропуская процессию, появившуюся со стороны Палатина. Сначала выступили украшенные цветами проститутки в огненно-ярких тогах, звеня тамбуринами. Они погружали руки в распухшие синусы своих тог и бросали на дорогу лепестки роз. За ними шли чудища, карлики, с лицами, вымазанными штукатуркой или размалеванными; некоторые были в рогатых масках с колокольчиками. Они прыгали на кривых ногах, одетые в радужные шутовские костюмы – centunculi. За ними шагали музыканты, одни из которых были прикрыты лишь цветами, а другие наряжены сатирами или евнухами. В середине, в окружении смеющихся, пляшущих детей, брел, пошатываясь, жирный и пьяный осел с позолоченными копытами и гирляндой из роз на шее. Его длинные уши высовывались из отверстий, проделанных в широкополой плетеной шляпе. На спине животного, покрытой пурпурным одеялом, развалился столь же пьяный Сулла. Он размахивал золотым кубком, из которого выплескивалось вино. Бывший диктатор оделся в тунику из тирского пурпура, вышитую золотом. Цветы оплетали его шею и голову. Рядом с ослом ступала очень красивая женщина… точнее, переодетый мужчина. У него были густые черные волосы, чуть тронутые сединой. Полупрозрачное желто-оранжевое женское платье не скрывало его мужественной фигуры. Он нес большой золоченый кувшин и каждый раз, когда Сулла протягивал ему кубок, наполнял его пурпурной жидкостью, расплескивая ее во все стороны.
Поскольку дорога к воротам была покатой, процессия набрала некоторое ускорение, так что, когда перед ними показалась арка и Сулла стал, шамкая, вопить, чтобы остановились, все кругом попадали, визжа и хохоча. Женщины завалились, взметнув ноги вверх, и их волосатые прелести явились всем на обозрение. Осел зашатался и уткнулся в ограждение фонтана. Сулла покачнулся и медленно рухнул на сильные руки идущего рядом человека с кувшином. Наконец, восстановив равновесие, бывший диктатор зашагал к стоявшей в недоумении группе курульных сенаторов, но, проходя мимо отчаянно дрыгающей пары прелестных женских ножек, он остановился, наклонился и сунул палец в cunnus, к радостному удовольствию женщины.
Когда эскорт вновь поднялся и собрался, распевая и продолжая играть и плясать, Сулла предстал перед консулами. Одной рукой он обнимал своего красивого помощника, а другой приветственно размахивал кубком.
– Tacete! – рявкнул он танцорам и музыкантам.
Все мгновенно умолкли.
– Наконец-то он наступил! – крикнул Сулла, обращаясь неизвестно к кому, наверное к небу. – Мой первый день свободы!
Золотой кубок описывал круги в воздухе, а густо накрашенный рот демонстрировал беззубые десны, обнаженные в широкой счастливой улыбке. Лицо под дурацким рыжим париком было выкрашено белым. Лилово-синие шрамы скрывал слой грима. Но эффект был несколько испорчен тем, что краска на губах, собранных в куриную гузку, расползлась множеством глубоких борозд под носом и на подбородке. И это делало лицо Суллы похожим на кровавую рану, небрежно стянутую крупными красными стежками. Но беззубый рот улыбался, улыбался, улыбался. Сулла был пьян, и ему было на все наплевать.
– Уже больше тридцати лет, – обратился он к онемевшим Ватии и Аппию Клавдию, – я подавлял свою природу. Я отказывал себе в любви и удовольствиях. Сначала – ради своего имени и амбиций, а потом, когда все уже было достигнуто, – ради Рима. Но теперь все кончено. Кончено, кончено, кончено! Отныне я отдаю Рим вам – всем вам, маленьким, самоуверенным людишкам с куриными мозгами. Вам снова предоставляется возможность изливать свою желчь на бедную страну: выбирать не тех, кого нужно, по-глупому тратить общественные деньги, думать не о будущем государства, а о собственных, безмерно раздутых интересах. Я предсказываю вам, что за тридцать лет жизни одного поколения вы и те, кто придет после вас, – вы все нанесете Риму непоправимый ущерб!