– Кто знает? – смеясь, сказал Метробий. – Я еще могу зачать ребенка! Мой шанс – один из четырех.
– Из пяти.
– Из четырех, Валерия. Ребенок не может быть от Суллы.
– Он меня убьет!
– Оставь все как есть и ничего не говори Сулле, – твердо сказал Метробий. – Будущее неизвестно.
Вскоре после этого печень Суллы так разболелась, что не давала ему покоя. День и ночь бродил он по длинному атрию. Он не мог ни сесть, ни лечь, чтобы отдохнуть. Облегчение приносили только ванны. Он лежал в беломраморной ванне, пока не начинался новый приступ, и тогда он опять ходил, ходил, ходил по атрию. Он стонал и скулил, подбегая к стене, и его нужно было держать, чтобы он не бился головой о стену, – такой невыносимой была пытка.
– Этот дурак, который по утрам выносит его горшок, начал всем рассказывать, что Луция Корнелия съедают изнутри черви, – возмущенно сообщил Тукций Метробию и Валерии. – Честно говоря, невежество большинства людей относительно того, как функционирует человеческий организм и что такое болезнь, приводит меня в отчаяние! До того как эти боли начались, Луций Корнелий пользовался уборной. Но теперь он вынужден пользоваться ночным горшком. Содержимое горшка кишит червями. Вы думаете, я могу убедить слуг, что черви естественны, что они есть у всех, что они живут у нас в кишечнике всю нашу жизнь? Нет!
– И черви нас не едят? – прошептала Валерия, побелев как мел.
– Только то, что мы съели, – объяснил Тукций. – Нет сомнения, в следующий раз, когда я приеду в Рим, я и там услышу эту историю. Слуги – лучшие разносчики сплетен.
– Думаю, ты успокоил меня, – сказал Метробий.
– Я не собираюсь вас успокаивать, я только хочу, чтобы вы не верили россказням слуг. Реальность достаточно серьезна. Его моча слаще меда, а кожа пахнет спелыми яблоками.
Лицо Метробия исказилось в гримасе.
– Ты пробовал на вкус его мочу?
– Да, пробовал, но только после того, как выполнил старый трюк, который мне показала знахарка, когда я еще был ребенком. Я выставил на солнце немного его мочи на тарелке, и насекомые слетелись на нее. Это означает, что Луций Корнелий писает медом.
– И он худеет на глазах, – добавил Метробий.
Валерия снова ахнула:
– Он умирает?
– Да, – сказал Луций Тукций. – Кроме меда в моче, – я не знаю, что это значит, только знаю, что это смертельно, – его печень больна. Слишком много вина.
В черных глазах Метробия блеснули слезы. Актер сморгнул их. Губы его дрожали.
– Этого следовало ожидать, – вздохнув, сказал он.
– Что нам делать? – спросила жена.
– Только ждать, госпожа.
Вместе они проводили взглядом Луция Тукция, который отправился к своему пациенту. Потом Метробий произнес печальные слова голосом, в котором не было и следа печали:
– Так много лет я любил его. Однажды, очень давно, я попросил его, чтобы он позволил мне всегда быть с ним, даже если это означает, что моя жизнь из вполне благополучной превратится в очень тяжелую. Он не разрешил.
– Он слишком любил тебя, – сентиментально сказала Валерия.
– Нет! Он любил идею своего патрицианского рождения. Он знал, куда идет, а то, куда он шел, значило для него намного больше, чем я. – Метробий повернулся и с изумлением посмотрел на Валерию. – Неужели ты еще не поняла, что разные люди по-разному понимают любовь и что твоя любовь может остаться безответной? Я никогда не винил его. Как я мог его винить, когда я не на его месте? И наконец, после того как он столько раз отсылал меня прочь, он признал меня перед своими коллегами. «Мой мальчик»! Я готов снова вынести все, чтобы только услышать, как он говорит эти слова таким людям, как Ватия и Лепид.
– Он не увидит моего ребенка.
– Сомневаюсь, что он успеет увидеть тебя располневшей, госпожа.
Ужасный приступ боли прошел. Но возникла другая проблема. Она касалась финансового положения Путеол. Этот город был расположен недалеко от Мизен. Там всем заправляли Грании, которые несколько поколений подряд были его банкирами и корабельными магнатами. Грании считали себя хозяевами города. Ничего не зная о невоздержанности Суллы – не говоря уж о его болезнях, – один из городских чиновников явился на виллу бывшего диктатора и попросил аудиенции. Его жалоба, как сообщил управляющий, заключалась в том, что некий Квинт Граний задолжал городской казне огромную сумму, но отказывается вернуть деньги. Не может ли Сулла помочь?
Хуже имени Граний для ушей Суллы было разве что Гай Марий. И действительно, существовали тесные кровные и брачные узы между Мариями и Гратидиями, а также между Туллиями из Арпина и Граниями из Путеол. Первая жена Гая Мария происходила из рода Граниев. По этой причине несколько Граниев оказались в проскрипционных списках, а те Грании, которые избежали проскрипций, держались очень тихо, боясь, что Сулла вспомнит об их существовании. Среди этих удачно избежавших гонения находился и Квинт Граний, который теперь содержался под арестом на вилле Суллы, куда его доставили.
– У меня нет денег, – упрямо твердил Квинт Граний, и весь вид его говорил о том, что он будет стоять на своем.
Сидя в курульном кресле в toga praetexta и приняв величественную позу, Сулла свирепо смотрел на него.
– Ты сделаешь так, как тебе велят магистраты Путеол! Ты заплатишь! – сказал он.
– Нет, не заплачу! Пусть Путеолы судят меня законным судом и проведут расследование, как и полагается, – возразил Квинт Граний.
– Плати, Граний!
– Нет!
Вспыльчивость Суллы, которая теперь проявлялась по любому поводу, вдруг прорвалась. Сулла вскочил с кресла, трясясь от ярости и сжав кулаки:
– Плати, Граний, или я прикажу удавить тебя – здесь и сейчас!
– Ты был диктатором Рима, – с презрением проговорил Квинт Граний, – но теперь у тебя нет власти приказывать мне! Возвращайся к своим кутежам и оставь Путеолы самостоятельно решать свои проблемы!
Сулла открыл рот, чтобы отдать распоряжение удавить Грания, но не произнес ни звука. Волна слабости и тошноты накатила на него. Он покачнулся, с трудом выпрямился и посмотрел на своих приближенных.
– Удавите его! – прошептал он.
Никто не успел шевельнуться, как рот Суллы опять открылся. Оттуда хлынула кровь, она растеклась по полу – алый фонтан ударил на большом расстоянии от того места, где стоял Сулла, издавая странные звуки. Последние капли упали на белоснежные складки тоги. Потом Сулла вдруг странно рыгнул и, выдав еще одну кровавую струю, медленно опустился на колени. Слуги принялись разбегаться, крича от ужаса. Они удирали куда глаза глядят, но только не к Сулле, которого, как они были убеждены, заживо поедали черви.
Через несколько секунд появились Луций Тукций, Метробий и побелевшая Валерия. Сулла лежал, продолжая изрыгать кровь. Его любовник держал голову умирающего, а жена нагнулась над ним, дрожа и не зная, что делать. Тукций резко отдал приказание слугам, и те бросились бегом и принесли охапки полотенец. Глаза их расширились от ужаса, когда они увидели всю комнату в крови и господина, задыхавшегося от кровавой рвоты. Он все пытался что-то сказать, сжимая как тисками окровавленную руку Метробия.
Забытый всеми, Квинт Граний долго не раздумывал. Пока перепуганные телохранители Суллы жались друг к другу, а их начальник пытался как-то подбодрить своих людей, банкир из Путеол тихо выбрался из комнаты, покинул дом и пошел туда, где ждала его лошадь. Вскоре он уехал.
Много времени прошло до того момента, когда приступ закончился и Суллу можно было поднять с пола. Метробий унес его, на удивление легкого. Слуги остались приводить комнату в порядок.
Но хуже всего, как сообразил Сулла – ибо он находился в сознании и понимал все, что происходило, – было то, что его душила кровь. Она постоянно скапливалась в глотке, даже когда его не рвало. В безумном страхе от собственной беспомощности Сулла прижался к Метробию, как к спасательному кругу среди моря, глядя в это смуглое родное лицо с отчаянной мольбой. Метробий оставался единственным человеком, с которым в эту минуту хотел общаться умирающий. Краем глаза он видел бледную голубоглазую Валерию и строгое лицо своего врача.
«Это смерть? – спрашивал он себя, заранее зная ответ. – Но я не хочу так умирать! В блевотине, задыхаясь, утратив контроль над телом. Я хочу уйти из этого мира достойно, как подобает римлянину. Я был некоронованным царем Рима. Я был коронован венцом из трав у стен Нолы. Я был величайшим человеком от Океана до Инда. Пусть моя смерть окажется достойной всего этого! Пусть она не будет этим кошмаром крови, немоты и страха!»
Он вспоминал о Юлилле, которая умирала одна, в луже крови. О Никополис, бившейся в страшной агонии. И о Клитумне, которая плясала со сломанной шеей. Еще был Метелл Нумидийский, задыхающийся, с багровым лицом. «Я не знал, что это так ужасно!» Далматика, выкрикивающая его имя в храме Юноны Соспиты. Его сын, свет его жизни, мальчик Юлиллы, который значил для него больше, чем кто-либо, – он тоже умер, задохнувшись.
«Я боюсь. Я так боюсь! Я никогда не думал, что мне будет страшно. Это неминуемо, этого нельзя избежать. Скоро все кончится, и я уже никогда не увижу, не услышу, не почувствую, не подумаю снова. Я буду никто. Ничто. В такой судьбе нет боли. Это судьба полного забвения. Сон без сновидений. Вечный сон. Меня, Луция Корнелия Суллы, некоронованного царя Рима, увенчанного венцом из трав, уже не будет. Я останусь лишь в памяти людей. Ибо это единственный вид бессмертия – остаться в памяти живущих. Я почти закончил свои мемуары. Нужно написать лишь еще одну небольшую книгу. Более чем достаточно для будущих историков, чтобы судить обо мне. И более чем достаточно, чтобы убить Гая Мария – убить на все времена. Он-то не написал мемуаров. А я написал. Я победил! И из всех моих побед победа над Гаем Марием – самая значительная для меня».
Кровотечение продолжалось около часа. Сулла ужасно страдал. Но потом все стихло. Сознание умирающего прояснилось. Он увидел Метробия, Валерию, Луция Тукция с той отчетливостью, которой не было уже много месяцев, – словно наконец за миг до кончины ему вернули это величайшее из чувств, чтобы он мог разглядеть отражение своего умирания на хорошо знакомых лицах. Он даже сумел заговорить: