чистого золота, которые преподносили покойному диктатору города, племена, цари и страны. Люди в масках, изображавшие его предков, одетые в черное, двигались на черно-золотых колесницах, в которые были впряжены великолепные черные кони. Круглолицые пятилетние близнецы Фавст и Фавста шли среди близких родственников Суллы.
День был душный, небо затянули облака, все стихло перед дождем. Самая большая похоронная процессия, которую когда-либо видел Рим, протянулась от дома, выходящего на Большой цирк, по Велабру, к Римскому форуму, где Лукулл – великолепный и знаменитый оратор – с ростры выступил с надгробным словом. Он стоял рядом с искусно выполненными носилками, на которых Сулла из ладана и корицы восседал позади ликтора – тоже из ладана и корицы, а ужасный, худой и морщинистый труп старика лежал в специальном отделении под носилками. Второй раз за три года Рим плакал, глядя на двойняшек, оставшихся без родителей, а потом вдруг взорвался аплодисментами, когда Лукулл сообщил Риму, что он – опекун несчастных детей и они никогда ни в чем не будут нуждаться. На глазах у всех блеснули слезы. Иначе многие бы заметили, что теперь, когда Фавст и Фавста достаточно подросли, стало очевидно, что телосложением, лицом и цветом кожи они будут походить на двоюродного деда по матери, на внушавшего страх, но некрасивого Квинта Цецилия Метелла Нумидийского. Того самого, которого их отец называл Свином. Того, которого их отец убил в припадке ярости, после того как Аврелия отвергла его.
Словно по волшебству, дождь сдержался, когда процессия снова двинулась в путь, на этот раз по спуску Банкиров, через Фонтинальские ворота, за которыми стоял особняк, некогда принадлежавший Гаю Марию, и далее к Марсову полю. Там уже готова была роскошная могила Суллы, находившаяся чуть в стороне, на Латинской дороге, рядом с местом, где собирались центуриатные комиции. В девятый час дня носилки поставили на огромный, хорошо продувавшийся погребальный костер, его щепки и бревна пересыпали содержимым двухсот десяти носилок со специями. Никогда Сулла не источал такого аромата, как в те минуты, когда, согласно его желанию, горели его бренные останки.
И как только пламя факелов коснулось щепок по всему периметру костра, поднялся сильный ветер. Огромная гора пламени с ревом взметнулась вверх и так ярко осветила присутствующих, что стоявшие рядом с костром поспешили отойти подальше, прикрывая лица. Затем огонь поутих и пошел наконец дождь. Это был настоящий ливень, который загасил огонь и охладил угли так быстро, что пепел Суллы был собран почти сразу же после сожжения. Изящный алебастровый сосуд, украшенный золотом и драгоценными камнями, вместил в себя все, что осталось от Луция Корнелия Суллы. Лукулл обошелся без покрова, который требовал Сулла, желая обезопасить свои останки от попадания какой-нибудь шальной гранулы Гая Мария, ибо дождь продолжался и никакой пыли в воздухе не было.
Кувшин осторожно поставили в круглую могилу, стены которой были выложены камнем. За четыре дня скульпторы воздвигли над ней каннелированные колонны из мрамора разных цветов, увенчанные новым видом капители – эту форму Сулла привез из Коринфа и сделал очень популярной: изящные узоры, напоминающие листья аканфа. Имя, титулы и подвиги Суллы были вырезаны на панели, обращенной к дороге, а под ними стояла простая эпитафия, которую придумал сам Сулла:
НЕТ ЛУЧШЕ ДРУГА – НЕТ ХУЖЕ ВРАГА
– Я очень рад, что все закончилось, – сказал Лукулл своему брату, когда они шли домой в грозу, промокшие насквозь и дрожащие от холода.
Он беспокоился: Валерия Мессала не приехала в Рим. Ее брат Руф, ее кузены Нигер и Метелл Непот, ее двоюродная бабка, бывшая весталка, – все принялись задавать вопросы. Лукулл вынужден был рассказать им, что он посылал за ней в Мизены, но посланный сообщил, что она исчезла.
Почти месяц прошел, прежде чем Лукулл прекратил отчаянные поиски: было тщательно прочесано все побережье на несколько миль к северу и югу от виллы, каждый лес и роща между Неаполем и Синуессой. Жена Суллы исчезла. И ее драгоценности – тоже.
– Ограбили и убили, – предположил Варрон Лукулл.
Его брат (который скрывал некоторые вещи даже от этого любимого им человека) ничего не ответил. «Фортуна, – говорил он себе, – обещает быть ко мне такой же благосклонной, как была к Луцию Корнелию Сулле!» Еще до дня похорон Лукулл вполне осознал, насколько опасной могла быть для него Валерия Мессала. Она слишком много знала о нем, в то время как он почти не располагал сведениями о ней. Правильнее всего было бы убить ее. Как провидчески поступил тот, кто сделал это вместо него! Воистину Фортуна благоволит к Лукуллу.
Исчезновение Метробия оставило бы Лукулла совершенно равнодушным – если бы он вообще взял на себя труд подумать об этом. Однако Лукулл даже не вспомнил об актере. В Риме найдется более чем достаточно звезд трагедии, чтобы заполнить эту брешь. Театральный мир великого города просто кишел ими. Намного больше огорчал Лукулла тот факт, что он больше не имел неограниченного доступа к маленьким девочкам. О, как он будет скучать по Мизенам!
Часть VСекстилий (август) 80 г. до Р. Х. – секстилий (август) 77 г. до Р. Х
На этот раз Цезарь плыл на восток. Управляющий его матери Евтих (на самом деле это был его управляющий, но Цезарь никогда не допускал ошибки и не считал так), который уже несколько лет вел малоподвижный образ жизни, обнаружил, что путешествовать с Гаем Юлием Цезарем – нелегкое занятие. На суше, тем более когда дорога была такой приличной, как Аппиева, Цезарь мог проехать сорок миль за день, а тех, кто не поспевал за ним, попросту бросал. Только страх разочаровать Аврелию придавал Евтиху силы продолжать путь, особенно в первые несколько дней, когда его толстые ноги и изнеженный зад превратились в сплошную болячку.
– Да это у тебя от езды в седле! – засмеялся Цезарь без всякого сочувствия, застав Евтиха в слезах после того, как они остановились в гостинице вблизи Беневента.
– Хуже всего болят ноги, – гнусавил Евтих.
– Конечно, они будут болеть! Когда ты сидишь на лошади, они свисают свободно и болтаются. Особенно такие ноги, как у тебя, Евтих! Не унывай! К тому времени как мы попадем в Брундизий, ты будешь чувствовать себя намного лучше.
Но мысль о прибытии в Брундизий не подняла настроения Евтиху. Он снова разразился слезами, стоило ему подумать о предстоящем плавании по Ионическому морю.
– Цезарь – плут, – усмехнулся Бургунд, когда Цезарь ушел, чтобы убедиться, что их номер чист.
– Он чудовище! – жаловался Евтих. – Сорок миль в день!
– Тебе повезло. Это только начало. Сейчас он еще не такой требовательный. Большей частью из-за тебя.
– Я хочу домой!
Бургунд похлопал управляющего по плечу:
– Ты не можешь вернуться домой, Евтих, ты же сам это знаешь. Давай вытри слезы и постарайся немного размяться. Лучше страдать с ним, чем вернуться домой и встретиться с его матерью – бррр! Кроме того, Цезарь не такой бесчувственный, как ты думаешь. Как раз в этот момент он организует горячую ванну для твоей бедной больной задницы.
Евтих не умер от езды верхом, хотя не был уверен, что переживет путешествие по морю. Цезарю и небольшой группе сопровождавших его людей понадобилось девять дней, чтобы покрыть триста семьдесят миль от Рима до Брундизия. Там безжалостный молодой человек погрузил свое несчастное стадо на корабль, прежде чем кто-либо из них набрался сил хотя бы для того, чтобы попросить его дать им несколько дней отдыха. Они доплыли до красивого острова Керкира, там пересели на корабль, который отправлялся в Бутрот в Эпире, а потом по суше добрались через Акарнанию и Дельфы до Афин. Это была греческая козья тропа, а не накатанная римская дорога. Она бежала то вверх, то вниз по высоким горам, через влажные леса, становясь временами очень скользкой.
– Понятно, почему даже мы, римляне, не водим армии по этой дороге, – заметил Цезарь, когда они оказались в долине Дельф, более похожей на расселину в горном массиве. Ему пришла в голову идея, и требовалось сначала сформулировать ее, а потом уже оглядываться по сторонам и восхищаться пейзажем. – Это надо запомнить. Армия может пройти по этой дороге, если солдаты окажутся смелыми и стойкими. И никто не будет знать, что мы здесь пройдем, – просто потому, что никто в это не поверит. Хм.
Цезарю понравились Афины, а Афинам понравился Цезарь. В противоположность своим знатным современникам он нигде не просил приюта у владельцев больших домов или поместий, довольствуясь постоялыми дворами, если находил их, и лагерем у дороги, если таковых не оказывалось. В Афинах он обнаружил приличную гостиницу у подножия Акрополя, с его восточной стороны, и там остановился. Но почти сразу же Цезаря пригласили в дом Тита Помпония Аттика. Конечно, Цезарь не был знаком с Аттиком, хотя (как и все в Риме) знал историю знаменитого финансового краха Аттика и Красса через год после смерти Гая Мария.
– Я настаиваю, чтобы ты остановился у меня, – сказал ему этот светский человек с изысканными манерами, который был очень проницателен и сразу оценил римлянина, равного себе по положению.
Один взгляд на Цезаря подтвердил то, о чем писали Аттику его корреспонденты: юный Цезарь далеко пойдет.
– Спасибо за гостеприимство, Тит Помпоний, – широко улыбнулся Цезарь. – Но я предпочитаю оставаться независимым.
– Независимость в Афинах означает только одно: отраву вместо еды и грязную постель, – ответил Аттик.
Фанатик чистоты тут же передумал:
– Благодарю. Я приду. Со мной два вольноотпущенника и четверо слуг, если у тебя найдется для них место.
– Более чем достаточно.
Итак, все устроилось. Начались званые обеды и прогулки. Цезарь понял, что Афины, которые открывались перед ним все новыми и новыми сторонами, потребуют куда более длительного пребывания, чем он планировал. Хотя Аттик обладал репутацией эпикурейца и любителя роскоши, он не был изнежен. Поэтому Цезарю представилось много возможностей полазить по скалам и отрогам гор, имеющим историческое значение, и вдоволь поскакать по равнинам Марафона. Они ездили в Коринф, в Фивы, любовались заболоченными берегами озера Орхомен, где Сулла одержал победу в двух решающих сражениях против армий Митридата, исследовали тропы, которые дали возможность Катону Цензору обойти врага при Фермопилах, а персам – обойти последние позиции Леонида.