Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,
Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли[1].
Цезарь прочитал надпись на камне, увековечившую эту героическую последнюю позицию, и повернулся к Аттику:
– Весь мир может цитировать эту надпись, но здесь, на этом месте, она вызывает такой резонанс, какого никогда не почувствуешь, читая эти слова в книге.
– Согласился бы ты, чтобы тебя увековечили таким образом, Цезарь?
Удлиненное, красивое лицо стало серьезным.
– Никогда! Это был глупый и напрасный подвиг, бесполезная потеря храбрых людей. Меня будут помнить, Аттик, но не за глупость или бессмысленные жертвы. Леонид был спартанским царем. Я – патриций Римской республики. Единственный реальный смысл жизни спартанца состоял в том, как он ее отдаст. Смысл моей жизни будет заключаться в том, что я сделаю при жизни. Как я умру – не имеет значения, если я умру как римлянин.
– Я верю тебе.
Будучи хорошо образованным, Цезарь нашел, что между ним и Аттиком много общего. Их интеллектуальные вкусы были эклектичны. У них обнаружились сходные предпочтения в литературе, в искусстве. Они проводили долгие часы за обсуждением пьесы Менандра или статуи Фидия.
– В Греции не так уж много осталось великолепных полотен, – сказал Аттик, печально качая головой. – То, что Муммий не увез в Рим, после того как ограбил Коринф, – не говоря уж об Эмилии Павле после Пидны! – за минувшие десятилетия бесследно исчезло. Если ты хочешь увидеть лучшие картины, Цезарь, тебе стоит пойти в дом Марка Ливия Друза в Риме.
– Думаю, что теперь они у Красса.
Лицо Аттика исказилось. Ему не нравился Красс, хотя они были коллегами в спекуляциях.
– Он, наверное, свалил эти полотна пыльной кучей где-нибудь в подвале, где они будут лежать, пока кто-нибудь не забредет туда и не намекнет ему, что они стоят больше, чем обученные рабы или инсулы, скупленные по дешевке.
Цезарь усмехнулся:
– Аттик, друг мой, не могут все люди быть культурными и обладать утонченным вкусом! Есть в мире место и для таких, как Красс.
– Только не в моем доме!
– Ты не женат, – сказал Цезарь к концу своего пребывания в Афинах.
У него было свое представление о том, почему Аттик избегает брачных уз, но он не собирался вынуждать своего хозяина вдаваться в объяснения.
– Нет, Цезарь. И не намерен жениться.
– А я вот женат с тринадцати лет. И на девушке, которая до сих пор еще недостаточно взрослая, чтобы лечь в мою постель. Странная судьба.
– Более странная, чем у большинства. Младшая дочь Цинны, с которой ты не захотел развестись даже ради Юпитера Всесильного.
– Даже ради Суллы, ты хотел сказать, – засмеялся Цезарь. – Мне повезло. Я избежал сетей Гая Мария – с активного согласия Суллы! – и перестал быть фламином.
– Кстати, о браках. Ты знаком с Марком Туллием Цицероном? – спросил Аттик.
– Нет, но я слышал о нем.
– Вы могли бы поладить, и все же я подозреваю, что не поладите, – сказал задумчиво Аттик. – Цицерон очень щепетилен в отношении своих интеллектуальных способностей и не любит соперников. А ты можешь оказаться умнее его.
– А какое отношение это имеет к браку?
– Я нашел ему жену.
– Великолепно, – отозвался Цезарь без всякого интереса.
– Это Теренция. Приемная сестра Варрона Лукулла.
– Я слышал, ужасная женщина.
– Именно. Но в общении она лучше, чем можно было ожидать.
Цезарь решился. Пора трогаться в путь, если хозяин пустился в бесцельные разговоры. Чья в том вина, гость тоже знал. Он раскусил этого римского плутократа, застрявшего в добровольной ссылке. Аттик предпочитал мальчиков, что обязывало Цезаря к некоторой сдержанности, обычно несвойственной его общительной натуре. Жаль. Это первое знакомство могло бы перерасти в глубокую и долгую дружбу.
Из Афин Цезарь двинулся по построенной римлянами военной дороге, тянувшейся к северу от Аттики через Беотию и Фессалию. Путники проехали через Темпейскую долину и приветствовали Зевса, когда со скоростью, свойственной Цезарю, миновали дальний пик горы Олимп. Затем они снова сели на корабль и плыли от острова к острову, пока не достигли Геллеспонта. Оттуда до Никомедии оставалось всего три дня пути.
Во дворце Никомеда молодого Цезаря встретили с восторгом. Дряхлый царь и царица уже потеряли всякую надежду снова его увидеть, особенно после известия из Митилены о том, что Цезарь вернулся в Рим в обществе Терма и Лукулла. Сулле, дворцовой собачке, удалось в полной мере выразить свою радость по поводу прибытия Цезаря. Собака носилась по комнатам с визгом и тявканьем, напрыгивала на Цезаря, потом подбегала к царю и царице, чтобы сообщить им, кто приехал, а после мчалась обратно к Цезарю. Ужимки пса затмили царские объятия и поцелуи.
– Он почти разговаривает, – сказал Цезарь, когда собака наконец позволила ему сесть.
Сулла так запыхался, что согласился устроиться на его ногах. Цезарь наклонился, чтобы почесать псине живот.
– Сулла, старина, никогда не думал, что буду так счастлив видеть твою безобразную морду.
Удалившись вечером в свою комнату и лежа на кровати без одеяла, Цезарь думал о родителях, с которыми он никогда не был близок. Отец, редко бывавший дома, приезжая, вел нечто вроде необъявленной войны со своей женой. Он так был занят этим, что даже не старался наладить отношения с кем-нибудь из детей. И мать, которая оставалась неизменно справедливой, беспощадно критичной, неспособной на ласку. «Вероятно, – думал Цезарь, рассматривая свое детство с позиции сегодняшнего дня, – отец, хотя и сдержанно, не одобрял матери – ее холодности, ее отчужденности». Конечно, молодой человек не мог знать, что настоящей причиной неудовольствия отца было увлечение матери собственным делом, – делом, которое Гай Юлий Цезарь-старший считал ниже достоинства супруги. Поскольку Цезарь и его сестры никогда не видели Аврелию в другой роли, они не понимали, насколько эта ее деятельность могла раздражать мужа. И поэтому они решили, что отцу, как и им, не хватает объятий и поцелуев. Откуда детям знать, как приятны были ночи, которые их родители проводили вместе! Когда пришло известие о смерти отца вместе с его прахом, который им доставили в дом, мгновенной реакцией Цезаря было желание обнять и утешить мать. Но она отшатнулась и резко сказала ему, чтобы он не забывался. Цезарю было больно, пока он не понял: ничего другого от нее ждать не приходится.
«Вероятно, – думал теперь Цезарь, – это было лишь одним из проявлений того, что он постоянно замечал, – дети всегда хотели получить от родителей нечто такое, что те не могли или не хотели им дать». Он знал, что его мать была бесценной жемчужиной. Он также знал, что очень любит ее. Он многим обязан ей. Она постоянно указывала на его слабости, дала несколько замечательных, мудрых и совсем не «материнских» советов.
И все же, и все же… Как было приятно ему, когда его встретили объятиями и поцелуями искренне полюбившие его Никомед и Орадалтис! Ему бы хотелось, чтобы они были его родителями.
Такое настроение длилось до завтрака. Дневной свет явил Цезарю всю абсурдность его желания. Глядя на Никомеда, Цезарь мысленно представил себе вместо этого лица лицо своего отца (из уважения к Цезарю Никомед не накрасился) и чуть не рассмеялся. Что касается Орадалтис, она, конечно, может быть царицей, но не было в ней и десятой доли той царственности, что отличала Аврелию. И он мысленно сделал поправку: нет, не родителями, а бабушкой и дедушкой.
В Никомедию Цезарь прибыл в октябре и не планировал скорого отъезда, к большой радости царя и царицы, которые стремились выполнить каждое желание своего гостя, будь то поездка в Гордий, Пессинунт или на мраморные каменоломни на острове Проконнес. Но в декабре, когда Цезарь прогостил в Вифинии уже два месяца, его попросили сделать нечто очень трудное и очень странное.
В марте того года новый наместник Киликии, младший Долабелла, выехал из Рима в свою провинцию в компании двух других знатных римлян и целой свиты слуг. Более важным из двух его компаньонов был старший легат, Гай Веррес. Менее важным – квестор Гай Публиций Маллеол, назначенный к нему по жребию.
Один из новых сенаторов Суллы, выбранный квестором, Маллеол ни в коей мере не мог считаться «новым человеком». В его семье имелись консулы, в его атрии красовались imagо – маски предков. Но вот денег у него водилось мало. Только несколько удачных покупок во время проскрипций дали семье возможность возложить надежды на тридцатилетнего Гая, чьим долгом стало восстановить прежний статус фамилии, сделавшись консулом. Зная, как незначительно будет жалованье Гая и во сколько обойдется ему поддерживать стиль жизни младшего Долабеллы, его мать и сестры продали свои драгоценности. Маллеол намеревался пополнить кошелек, когда приедет в провинцию. И женщины семьи с радостью отдали ему величайшую фамильную ценность, что у них оставалась, – великолепную коллекцию столового золота и серебра. Когда Маллеол будет давать обед в честь наместника, говорили женщины, вид этой посуды повысит его статус в глазах гостей.
К несчастью, Гай Публиций Маллеол был не так умен, как его предки. Он был доверчив и наивен, что не позволило ему занять особого места в окружении младшего Долабеллы. Хорошо разбираясь в людях, старший легат Гай Веррес правильно оценил Маллеола еще до того, как они достигли Тарента, и так очаровал его, что Маллеол стал считать Верреса лучшим парнем на свете.
Они путешествовали вместе с другим наместником, который направлялся на восток. То был новый правитель провинции Азия, Гай Клавдий Нерон. Патриций Клавдий Нерон был гораздо богаче и гораздо глупее представителей той многочисленной ветви патрициев Клавдиев, которые именовались Пульхрами.
Гай Веррес вновь загорелся. Хотя он неплохо нажился на проскрибированных землевладельцах и магнатах Беневента (поскольку хорошо знал те края), это не утолило его страсти к произведениям искусства. Осужденные из Беневента были простодушные, неискушенные люди, которые не видели разницы между сладенькой копией какой-нибудь «группы нимф», сделанной в Неаполе, и творением гениального Праксителя или Мирона. Сначала Веррес наблюдал и ждал, пока занесут в списки внука бывшего откупщика в Азии Секста Перквитиния, чьей репутации знатока в искусстве не было равных среди всадников и чья коллекция ценилась выше знаменитой коллекции Марка Ливия Друза. Но внук Перквитиния оказался племянником Суллы, и имущество Секста Перквитиния стало неприкосновенным.